«Он был рыцарем»

1 декабря 2015 исполняется год, как нас покинул светлой памяти Евгений Александрович Сверстюк. Воспоминаниями об этом необыкновенном человеке поделился лагерный друг пана Евгена, российский диссидент, общественный деятель, правозащитник Сергей Ковалев.

За этот год киевское издательство «Кліо» (директор Вера Соловьева) выпустило четыре его книги: «Світлі голоси життя» (очерки о людях, которых уважал Евгений Александрович) двухтомник «На полі чести» (автобиографический рассказ «Невже то я?» и книга воспоминаний о нем «Наш сучасник Євген Сверстюк»); книгу его стихов «Писані синім крилом». У книги воспоминаний – 97 авторов. А вот лагерный друг Сверстюка – Сергей Адамович Ковалев – опоздал со своим воспоминанием. Разговор с ним записала москвичка Елена Санникова, тоже политрепрессированная, искренняя приятельница многих украинских политзаключенных. Предлагаем эту беседу читателям.

Напомним, что С. Ковалев – участник правозащитного движения в СССР, арестован в Литве 28 декабря 1974 г. по обвинению в проведении «антисоветской агитации и пропаганды», приговорен к 7 годам лагерей строгого режима и 3 годам ссылки. Отбывал наказание на Урале и в Магаданской области.

В 1993 – 2003 гг. – депутат Государственной Думы Российской Федерации. В январе 1994 Госдума избрала Ковалева первым Уполномоченным по правам человека РФ. На этой должности был до марта 1995 Выступил против войны в Чечне и в знак протеста в январе 1996 года сложил с себя полномочия председателя комиссии по правам человека при Президенте и вышел из Президентского совета.

СЕРГЕЙ КОВАЛЕВ О ЕВГЕНЕ СВЕРСТЮКЕ

Елена Санникова. Сергей Адамович, я хорошо помню, как 23 года назад в магаданской ссылке вы рассказывали мне о Евгене Сверстюке как об одном из лучших людей, встретившихся Вам в неволе. Теперь, когда все мы понесли эту невосполнимую потерю, когда Евген Александрович уже не с нами, я хочу снова с Вами поговорить об этом удивительном человеке. Расскажите, пожалуйста, о Вашей встрече с ним в лагере.

Сергей Ковалев. В нашей зоне дружеские отношения возникали не быстро, это была особенность нашей зоны. Я думаю, что мы с полгода были с Евгением Александровичем на «Вы»: «господин Ковалев» и «пан Сверстюк», по имени-отчеству… И только потом перешли на «ты» и стали называть друг друга по имени.

СЕРГЕЙ КОВАЛЕВ И ЕВГЕН СВЕРСТЮК 31 МАРТА 2004 В КИЕВЕ / ФОТО ВАСИЛИЯ ОВСИЕНКО

Е.С. Когда и как произошло Ваше знакомство?

С.К. Мы познакомились очень вскоре после моего прибытия в зону [ВС-389/36, с. Кучино Пермской- обл.]. На этап из Вильнюса меня взяли в декабре 1975-го, довольно долго везли, привезли в зону и посадили в карантин. До сих пор не пойму, зачем этот карантин нужен: сидишь в ШИЗО (штрафной изолятор), но не на режиме ШИЗО, ждешь, когда выпустят в зону... Зачем?

В зоне о моем прибытии уже знали, и этому, возможно, способствовала какая-то статья обо мне в какой-то газете… Когда меня выпустили вечером из карантина, первый человек, которого я увидел, был Пятрас Плумпа. Он гулял недалеко от БУРа (барак усиленного режима), и я думаю, что не случайно гулял. Но когда я его увидел и направился к нему, он дал мне знак, и я понял, что не нужно выявлять нашего прежнего знакомства. И мы как бы вновь познакомились.

А Евген Сверстюк в это время был на свидании. Мне его показали через день или два и сказали: не надо сейчас к нему подходить, он только что со свидания. Так было принято в нашей зоне: дать человеку побыть наедине с собой после встречи с родными.

Поначалу Евген разговаривал со мной по-русски, а потом перешел на украинский. Я немного понимал по-украински, но не настолько, чтобы разговаривать на нем, однако почему-то Евген считал, что со мной нужно говорить по-украински. Наверно, это был знак особой признательности.

А вот когда его вызывали на эти беседы... Ведь в зону к нам периодически приезжали «представители общественности» – то рабочие, то профессора, журналисты. Приезжали к украинцам, к прибалтам... Только к русским не приезжали. И вот, когда приезжали украинцы – рассказать, как процветает советская Украина, и так далее – всех украинцев звали. Сверстюк шел только после настоятельных персональных приглашений. Кстати, спрашивали и нас – может, кто-то хочет послушать? Но никто не хотел. Так вот, там разговор начинался, конечно, на «рiдній мові». А Евген Сверстюк отвечал им исключительно по-русски. Когда те выражали недоумение, он объяснял: «Здесь я говорю на языке конвоя».

Так что его обращение ко мне по-украински свидетельствовало о некотором уважении. А, кроме того, по-моему, он энергично пытался превратить меня в украинца. Я вообще-то наполовину украинец, моя мама была чистокровная украинка.

Е.С. Из каких мест?

С.К. Из теперешней Сумской области. Это – места князя Игоря, неподалеку Конотоп, Новгород-Северский, Путивль… Течение Десны, Северная Украина, городок Середина-Буда, а станция Зерново. Кстати, недалеко от Зерново был огромный лагерь, где немцы собирали военнопленных. Это была богатая жатва знаменитых «украинских котлов». Многие из пленных, волею советской Фемиды, стали потом «военными преступниками». И когда я в зоне говорил, где я родился, старики восклицали: о, земляк, я под Зерново в лагере был… Так вот, половина моей крови чисто украинская, а остальная половина делится между русской, белорусский и польский. Но дело не в этом. Евгену хотелось вообще всех, кто ему нравится, числить в украинцах. Но он-то говорил на чистом, литературном, высоком украинском, а я в семье слышал то, что называют «балакать». У нас в семье была баба Дарья, ей было 16 лет, когда отменили крепостное право. Еще довольно молодой она нанялась нянькой в дом деда и постепенно стала членом нашей семьи. Она говорила по-украински, но украинский в тех местах – не настоящий, это, скорее, южно-русский диалект. Я хорошо тот язык понимал, но это мне не очень помогало понимать Евгена. Основное я понимал, конечно, но иногда говорил: скажи мне это по-русски. И он переходил на русский.

Несмотря на тесную дружбу, у нас было много различий во взгляде на жизнь. По-разному мы воспринимали и литературу. Евген не мог преодолеть своей настороженности к Пушкину, это касалось в основном темы Петра и Мазепы. Мне же казалось, что взгляды Пушкина, которые Евген так негативно воспринимал, не есть основное у поэта. Пушкинское отношение к Украине больно задевало Евгена, а мне это было довольно безразлично. Да, Пушкин был великорусский человек. Он дружил с Гоголем, тот был щирый украинец, но хотел ведь числиться русским. Евген не хотел этого видеть, Гоголя он уважал и ценил, а вот Пушкина…

У Пушкина есть стихи, которые меня сильно раздражают, это «Клеветникам России», – хамские, на самом деле, стихи. Они сделанные, хоть виден уровень сделавшего, но по содержанию там только злоба, высокомерие, ксенофобия, и больше ничего. Но это – лишь скверный эпизод. А для Евгена образы Мазепы и Петра определяли облик поэта, он не видел за ними Пушкина.

Но также и себя я могу упрекнуть в том, что мне не близок Шевченко. Хороший поэт, судьба его более прямая, чем у Пушкина, но как поэт – не Пушкин…

Е.С. Вы о Пушкине спорили или просто делились мнениями?

С.К. В какой-то момент я понял, что не надо спорить. Я высказывал свое, он – свое… Евген признавал поэтические дар Пушкина, но Пушкин был для него выразителем идеи «старшего брата», великодержавного высокомерия. То, что он ставил Шевченко выше, я понимал так, что родство по крови сильно у него влияет на оценку уровня поэта. Мне это трудно было принять.

Мы говорили о Гоголе и Достоевском. Евген показывал мне, что Достоевский испытывал чувство ревности к Гоголю: за какую идею он ни возьмется – Гоголь уже говорил об этом… Он приводил примеры, где эта ревность очевидна.

Е.С. Как бы Вы охарактеризовали Евгена Александровича?

С.К. Евген был очень эмоциональным и глубоко верующим человеком. Это – то классическое «Верую», которое редко видишь. Тут не нужны никакие аргументы. Евген был интеллигентный, очень образованный человек, но своих интеллектуальных качеств он не применял к вере, это было ему просто не нужно.

Однажды мы задумали нечто написать. Это была переписка из двух углов. Обмен мнениями на самые разные темы и обмен информацией. Это были и соображения об Украине и России, и воспоминания каждого из нас о судебном деле, о позиции знакомых на следствии. Получился долгий и большой труд. Мы его закончили к моменту, когда должен был освободиться Семен Кифяк. Этот человек странным образом попал в политзону: он изготавливал поддельные документы, справки, был мастером этого дела, и, видно, в какой-то момент попал под подозрение. Возможно, у него было чувство, что терять уже нечего. Однажды он пошел на футбол и в сильном подпитии встал на скамейку и стал выкрикивать антисоветские лозунги. Его попытались угомонить, но только раззадорили, и он наговорил столько, что арестовали. Так он попал в нашу зону. Не понимаю, почему он в уголовную зону по статье 190-1 не попал, но, наверное, много наговорил… Он был в стороне от жизни зоны, но выражал симпатию к нашей жизненной позиции. И мы доверили ему вынести из зоны наши диалоги. У него была заранее заготовленная тетрадь стихов с большими зазорами между строчками. Мы наивно применили метод «водяного письма»: по мокрой бумаге пишут с легким нажимом заостренной палочной, бумага высыхает – нет следов, а намочишь – снова легко читается. Семен добросовестно переписал наш текст между строк. Но цензоры, конечно, знали эти примитивные уловки, – тетрадь отобрали.

ФОТО НИКОЛАЯ ТИМЧЕНКО / «День»

Е.С. И диалоги не сохранились?

С.К. Нет. Была потом идея возобновить наш труд, когда мы оказались оба в ссылке. Мы договаривались, что на воле встретимся, возобновим наши диалоги, но так это благими намерениями и осталось. Он был очень занят, и я был занят, а уж когда начался этот Верховный Совет… Последний раз мы говорили об этом по телефону незадолго до его кончины. Так наш совместный труд и не сохранился. Хоть он был интересный. С его стороны в любом случае это был содержательный текст.

Е.С. А как Вы встретились снова на воле?

С.К. Когда я вернулся из ссылки, меня выслали из Москвы. Я жил в Калинине, а когда тайком приезжал в Москву, приходилось останавливаться у друзей. У них мы с Евгеном и встречались, когда он приезжал, так он познакомился с моими московскими друзьями. Потом мы не часто созванивались, но периодически встречались – то в Киеве, то в Москве.

Е.С. Расскажите, в чем вы сходились, а в чем расходились во взглядах?

С.К. О наших расхождениях, так сказать, на национальной почве… Я – космополит, для меня не существует национальности. А для него…

Если говорить об украинцах, то есть у них такая черта, которая в крайних проявлениях становилась анекдотичной. Как-то Славко Черновил приехал в Москву и пригласил русских политзэков в украинское посольство. Мы пришли, с украинской стороны был Славко и другие, и все говорили по-украински. В зоне я много общался с украинцами, лучше других понимал украинскую речь, читал по-украински довольно свободно, но ведь и другие люди со мной пришли. А те выступают по-украински. Я спрашиваю: это – урок украинского? Но ведь так не учат. Разве вам не интересно, чтобы вас понимали? Ну, я понимаю, а другие? Вы пригласили, чтобы демонстрировать перед нами патриотизм? Так мы и так знаем… И Черновил говорит: вот, даже пан Ковалев проявляет великодержавные замашки…

Я понимаю, это исторически оправдано, народ, которого назначают «младшим братом» – понятно, как складывается его психология. Но иногда это отдает провинциализмом. Некоторый налет такой был на многих украинцах. Ярким исключением был Иван Алексеевич Светличный, а ярким представителем – Игорь Калинец, я с ним сходился трудно. А с Евгеном – легко и быстро.

И вот в чем мы были с Евгеном близки. При такой ярко выраженной озабоченности национальной угнетенностью он понимал очень важную вещь. Когда еще был Советский Союз, в парламентах Союзных Республик существовали Комитеты по правам человека. И по инициативе российского состоялась встреча этих Парламентских комитетов. Первый раз – в Москве, там были русские, украинцы, прибалты, армяне, грузины… Были стойкие украинские политзэки. Шли дружеские обсуждения, иногда переходившие в дебаты. И был вопрос, по которому русская часть парламентской конференции оказалась в одиночестве. Спор был о том, что приоритетно в праве: права личности или коллективные права? Легко понять, какой точки зрения придерживалась русская делегация. Все остальные были сторонниками приоритета коллективного права. Они оживленно обосновывали это: ведь много людей – это не один. Не один какой-то там… Ну, прямо по Маяковскому: «Голос единицы тоньше писка». И никакие доводы их не трогали. Так вот, я должен сказать, что в наших разговорах с Евгеном при всем своем украинизме он держался в этом вопросе той же точки зрения, что и я. Он хорошо понимал, что ссылки на интересы и права большинства – любимое оружие тиранов.

Но Евген не считал себя шибко образованным в праве, ему это и не было нужно. Он хорошо знал поэзию, прекрасно переводил стихи. Я помню, что его перевод Киплинга на украинский меня очень впечатлил, хоть украинскую поэзию на украинском я не очень понимаю. Евген был человеком высокой культуры. А вся эта юриспруденция была ему вовсе не нужна. Он на этот счет рассуждал очень просто: зачем мне это? Я это понимаю, я это чувствую, я же вижу… Какая мне разница, как это научно формулировать? Кому я буду доказывать? Капитану Раку? Кому? И в суде – кому что доказывать? Он относился к этому достаточно пренебрежительно. Хотя с интересом слушал разные споры и мою подкованность в этих вопросах ценил, насколько я понимаю. Во всяком случае, когда ему что-то было нужно понять, он ко мне обращался за консультацией. Ну, а в поэзии он разбирался блестяще. Он и сам писал стихи, и хорошие стихи! Его перевод Киплинга, который произвел на меня такое впечатление – это стихотворение «If». Я думаю, он ориентировался не только на текст Киплинга, но и на переводы Пастернака, Маршака…

Е.С. А что вы можете вспомнить из Ваших диалогов?

С.К. Частично это были воспоминания о следственном деле. Частично – мысли об Украине и России. Я подробно написал о деле Якира и Красина. Думаю, мой подход к этому делу был примерно такой же, как проявился в моем недавнем конфликте с Красиным. Мою статью «Новая» опубликовала, но чересчур сократив. Тогда мое отношение к этому делу было не совсем таким, как сейчас. Тогда ведь как это было… Когда состоялся весь этот процесс и так называемая их пресс-конференция, Инициативная группа отнеслась к этому поначалу очень жестко. И Гриша Подъяпольский, и Краснов-Левитин подготовили некий проект текста – мол, предатели, всех заложили, себя и других подвели. Я переломил эту тенденцию, переведя все претензии на следственную и судебную власть, на то, как они умеют ломать людей. Надо сказать, что я был зачинщиком этой другой позиции, и один из аргументов был: они сидят, а мы не сидим. А кто из нас скажет, как сам поведет себя на следствии? Кто из вас заранее и точно предскажет это? Не можем мы быть им судьями… Вот в таком духе. В таком ключе и было это заявление Группы, и помню, что Юлик Даниэль, когда мы с ним встретились, меня очень за это ругал.

И когда Виктор Красин первый раз приезжал в Москву, мы с ним вполне дружески встретились. Ну ладно, ну, слаб человек… А потом появился текст, где он чуть ли не медаль хочет получить, мол, он самый главный, и пусть это все знают, и, к тому же, вранья там было много… Тогда я и высказался в адрес Красина.

Я говорю сейчас об этом, потому что делился впечатлениями на этот счет в нашем диалоге с Евгеном. В моем деле было четыре тома выписок из дела Якира и Красина, я хорошо знал их дело. Евген меня спрашивал об этом. И в свою очередь он много рассказывал о своем деле и об аналогичных украинских делах. В диалоге с Евгеном я представлял дело так, что слаб человек, что ж поделать… Конечно, не без упрека – Красин и раньше вел игры с КГБ, это было как-то ясно тогда, но я на этом акцента не делал.

У них тоже кто-то был в аналогичной позиции, и Евген делился своими впечатлениями о его деле. Среди украинцев гораздо меньше было подобных дел, но вот писатель Драч… О деле Драча он мне и рассказывал, и писал то, о чем я не знал.

А основную часть диалогов занимал обмен общими соображениями – о праве, о власти, о том, что кому предлагалось со стороны КГБ, чтобы смягчить участь. Мне предлагали раскаяться в обмен на высылку за границу, Евгену что-то в этом же роде…

Была одна разница в моем и в его поведении на следствии. Под следствием я на вопросы протокольные не отвечал, а вот разговоры со следователем допускал на самые разные темы, речь заходила и о литературе, о стихах… И следователь говорил: ну хорошо, вот вы стоите на своей правоте – но неужели вы все всегда делали безошибочно?..

– Нет, но ведь это не те ошибки…

Надо сказать, что в моем отношении с моим следователем была заметная разница – в тоне. Я старался держаться не просто вежливо, но в какой-то мере любезно… Я знал, что иногда у заключенных возникает близость со следователем. И мой следователь Истомин стремился к этому. Иногда ему казалось, что я близок к этому, хоть это было не так. Но я все-таки старался разговаривать с ним как с человеком, который заслуживает некоторого уважения, у него своя задача, и я могу подозревать, что он не искренен в своей любви к советской власти. Истомин старался завязать со мной доверительные отношения. Я четко себя контролировал, и моя любезность не переходила границ, но мы много говорили вообще о советской власти, а о ком-то и о чем-то – это нет. Иногда он пытался излагать какие-то сплетни, я резко его прерывал…

А вот Евген разговаривал с ними по-другому. Он был с ними высокомерно-презрителен, хоть и безукоризненно вежлив. Он строил разговор свысока.

А я так не умел.

Е.С. Как происходило Ваше общение в зоне?

С.К. Мы жили в одном бараке, но в разных отрядах. И довольно часто нас карали за то, что мы вместе пили чай – то у меня в отсеке, то у него. Как правило меня у него ловили. Мы пили чай не только вдвоем, была компания, молодые хлопцы: Роман Чупрей, Дмитро Гринькив, Дмитро Демидив…

Некоторые считали, что я перед едой молюсь. При всем моем агностицизме я тогда был ближе к этому, чем теперь, в лагере это очень естественно. А Евген был действительно верующий. Он стал редактировать религиозную газету, когда освободился, и думаю, у него это отлично получалось…

В нашем бараке было два крыльца, это теперь (в музее) там одно крыльцо. Когда мы писали диалоги – сидели в основном в так называемой «культкомнате», он свое писал, я свое… «Культкомната» представляла из себя такой закуток, карта висела на стене, несколько книг стояло… Люди приходили туда письма писать. Тетрадки мы прятали, обменивались ими, ну, и обсуждали из этого что-то устно …

Е.С. А часто ли попадал Евген Александрович в ШИЗО?

С.К. Ну часто, конечно.

Е.С. Он много участвовал в протестных акциях в зоне?

С.К. Да, конечно. В подобных акциях мы участвовали вместе. Только иногда мы оказывались в разных зонах. Я был в 36-й, его привезли из 35-й….

Градация этих зон была такая. 36-я считалась «паровозная», 35-я – нормальная зона, а 37-я – нехорошо эти слова говорить, но она называлась сучьей зоной. Несправедливое название, потому что это был такой изолятор для одного-двух-трех человек, которые у КГБ на особо высокой степени подозрительности. Их окружали либо сломленными, испуганными навеки стариками, либо стукачами. Там сидели в разное время Щаранский, Толя Марченко, Юра Орлов... И называть эту зону сучьей нехорошо.

По-моему, Евгена перевели с 35-й на 36-ю как раз на свидание и оставили у нас. Потом его увезли снова на 35-ю, а через полгода вернули на 36-ю. Когда меня увозили в Чистопольскую тюрьму, Евгена уже увезли в ссылку. А ровно за год до конца моего срока меня увезли в Чистополь. Весь 1981-й я был в Чистополе. А Евген уже отбывал ссылку.

Евген был безукоризненно честен и смел. Он был одновременно и строг, и доброжелателен. Любил вспоминать о рыцарстве, в его стихотворных переводах часто это слово звучит. Да он, собственно, и был рыцарем.

Трудно говорить и писать о самых близких людях. Как передать запомнившийся жест, улыбку, характерные интонации?..

Это был очень близкий, тепло близкий мне человек. Тут нужны какие-то особые слова, но подобрать их, не впадая в сантименты, очень уж нелегко…