Declamatorium

Мне было 7 лет, когда началась война, и 11 — когда она закончилась. Что-то помню, о чем-то забыл. Детский взгляд всегда близорук, глаза видят то, что близко. Война — это бесконечная смена людей в узеньком поле зрения. Большинство людей — никакие, они забываются, как дождь или ветер. В памяти остаются комики, трагики или герои. Одним из таких для меня стал Иван Казимирович Домбрик- Домбровский. Было ему 55—60 лет, седая бородка, болел чахоткой, кашлял, плевал в бутылочку, курил махорку, читал Библию, не замечал людей, но меня вроде бы заметил. Что, в конечном счете, было не трудно, потому что зимой мы вдвоем ходили греться в кочегарку, обогревавшую двухэтажный дом. До войны его занимала администрация и ученые Украинской научно-исследовательской станции хмелеводства (УНИСХ), а в 41—43 годах — немецкие начальники над украинским хмелем. Каждую осень огромные, как дирижабли, мешки хмеля вывозили в рейх, чтобы нордийцам хватало доброго старого пива. Моя бабушка с ранней весны до поздней осени работала на плантациях. В тот год, когда началась война, получила почетную грамоту ВДНХ и должна была ехать в Москву, но — не судилось. Иван Казимирович жил со старенькой мамой и, как и раньше, работал бухгалтером. В кочегарке по большей части сидел молча. А как-то в начале весны, когда падал и таял снег, встал с табуретки, единственной меблировки кочегарки (я сидел на куче книг, выброшенных немцами сюда из библиотеки, а кочегар лежал на засаленном матрасе под стеной), — Иван Казимирович встал и стоял, словно к чему-то прислушиваясь, а затем запел:

Ах, васильки, васильки,
Много мелькало их в поле.
Помнишь до самой реки
Мы их сбирали для Оли.
Олечка бросит цветок
В реку. Головку наклонит,
«Папа, — кричит, — василек
Мой поплывет, не утонет».
Я ее на руки брал,
В глазки смотрел голубые.
Ножки ее целовал,
Бледные ножки, худые.

Пел и плакал, а потом ушел, не вытерев слез и не попрощавшись. Очевидно, было в этой песне, в этих словах, что-то очень личное, но тогда я не догадался расспросить о жизни Ивана Казимировича, а сегодня спрашивать некого. Весной он начал кашлять кровью, лежал в койке. Главный немецкий начальник (который носил фамилию Шваб и ходил в мундире цвета детской неожиданности) позволил носить бумаги больному домой. Мне хотелось к Ивану Казимировичу в гости, но мама запретила, чтобы я не заразился туберкулезом. Сама она посещала его часто и носила какую-то еду, потому что мама старого бухгалтера была такого благородного происхождения, что не умела толком сварить уху. Летом Иван Казимирович стал чувствовал себя лучше, ходил на работу, а под вечер грелся на солнышке.

Однажды спросил:

— Что ты сейчас читаешь?

— «Как закалялась сталь».

Книги я брал в кочегарке — М. Шолохов, М. Горький, Акакий Церетели, Н. Островский. Услышав о последнем, Иван Казимирович скривился:

— Напрасно, деточка, напрасно... Читай Альфонса Додэ, и все стихи, которые там есть. Подожди-ка...

Ушел в комнату, вернулся с толстой тетрадью, раскрыл наугад и прочитал (точнее, продекламировал):

Златых кудрей приятная небрежность,
Небесных глаз мечтательный привет,
Зов сладкий уст при слове даже «нет»
Во мне родят любовь и безнадежность.
На то ли мне послали боги нежность
Чтоб изнемог я в раннем цвете лет?

Услышав декламацию, в окно выглянула его мать, на что Иван Казимирович отозвался так: «Кыш!»

Вскоре он умер. Не знаю, куда делась его мать. Тетрадь со стихотворениями каким-то образом досталась моей маме. Собственно, это была не тетрадь, а дореволюционная конторская книга, в которой Иван Казимирович записывал стихотворения красным атраментом и тем особенным (можно сказать, барокковым) почерком, который — вместе со стихотворениями — упразднила пролетарская революция. Стихотворения были «не такие»; это заставляло многократно их перечитывать. В памяти остались отдельные строфы, строки, а самое главное — ощущение той ауры, которую нельзя было не ощутить, листая засеянные красным маком страницы.

Эта история имела продолжение. Еще в школе сонет «Златых кудрей приятная небрежность...» я нашел у А.А. Дельвига, а текст песни, которую Иван Казимирович проплакал в кочегарке — у А.Н. Апухтина. Стихотворение называется «Сумасшедший», и говорится в нем о человеке, который сошел с ума после смерти дочери. А учась в медицинском институте, я неожиданно услышал, как госпожа доцент (приветливая и жизнерадостная женщина, напрочь лишенная преподавательской занудности), выйдя с нами из прозекторского зала, продекламировала еще одно стихотворение из тетради:

О, доктор, твой взгляд
беспокоен и дик,
Исполнен ты бешеной страсти.
Ты острым ланцетом мне в тело проник,
Мне тело терзаешь на части.
С ланцетом проникни к глубокой груди,
Разрежь все сердечные ткани.
И в сердце больном поскорее найди
Великую тайну страданий.

Стихотворение, в целом, некорректно: можно увидеть патологоанатома, который проводит вскрытие с профессиональной заинтересованностью, но «исполнен ты бешеной страсти» — вздор. Однако именно такой тональностью — экстатичностью и безвкусицей — веяло от поэтической тетради.

А через много лет я держал в руках книгу «Чтецъ — декламаторъ», которая в 1906 году вышла из печати в Киеве. И в разделе «Declamatorium» нашел стихотворения малоизвестных или совсем неизвестных поэтов, которые когда-то переписывал житомирский юноша.

Я видел вас в блеске кипучего света,
В наряде из газа, из блонд и цветов.
Прекрасны и юны, как грезы поэта,
Вы шли, окруженная сонмом рабов.

Давно расстались мы...
Гонимый злой судьбою,
Скитаюсь, жизнь свою губя.
Но сердце, некогда плененное тобою,
Поныне бьется за тебя

Розы, роскошные белые розы
Смяты безжалостной грубой рукой.
На лепестках, окропленных росой,
Точно брильянты играя порой,
Ярко блестят серебристые слезы.

Дай мне восторгов любви с их обманом,
Дай мне безумья желаний живых!
Дай мне погаснувших снов с их туманом,
Дум животворных и грез золотых.

На небесах горят паникадила,
А снизу тьма.
Ходила ты к нему, иль не ходила,
Скажи сама!
Но не дразни гиену подозренья,
Мышей тоски!
Не то — смотри, как леопарды мщенья
Острят клыки!

Это была тогдашняя поэтическая «попса». Безвкусица и вульгарность непобедимы.

Восторженный угар рассеется, как дым,
И страсть кипеть не будет бурно.
Над пеплом юных грез,
холодным и седым,
Замкнется грудь моя, как урна.

Когда Иван Казимирович умер, долго искали два медных пятака, чтобы положить ему на глаза...

На последней странице альбома был рисунок тушью: усадьба; на переднем плане — деревья, а в глубине двухэтажный дом, около него молодая женщина, девочка и модно подстриженный пудель.