ДЕДЫ
Дед Мельник (тот самый, по инициативе которого я сопровождал безвинного дядьку за карасином к Мотре Краснючке; см. «Сцены из жизни победителей») еще до войны сделал себе надгробие из знаменитого головинского гранита. Все там было написано — кроме того, конечно, когда умер. Каменная плита лежала у тропинки в садик, а на ней стояло ведерко, в котором баба Мельничка мыла картошку и другие овощи. Как-то я спросил, почему она и себе не закажет надгробие, а баба обиделась и сказала, чтобы Витька (ее внук, а мой приятель) больше меня не приводил. А дед, услышав наш разговор, тихо объяснил, что баба якобы набожная и делать памятник заранее ей запретил поп, а на самом деле она хитрит, потому что денег нет, а как умрет, то дети найдут, чтобы перед людьми не было стыдно. Сам дед любил под вечер выйти за ворота, сесть на лавку и — так, чтобы видели люди — читать газету «Колхозник Черняховщины». Через улицу (мы жили напротив) я спрашивал: «Дед, что там пишут?» — «Сильные бои идут», — отвечал старый Мельник и опять углублялся в чтение (тогда как раз началась война с Японией). Через некоторое время я повторял вопрос и получал такой же ответ. А дело в том, что дед был неграмотный, и иногда держал газету как нужно, а иногда — «вверх ногами». Если на лавку садился кто-то из уважаемых Мельником людей, он ввосьмеро складывал газету, прятал в карман и подробно пересказывал все новости, которые слышал по радио.
А вот дед Павлюк хорошо знал грамоту. По каким-то своим делам из отцовского села приезжал в район и, случалось, у нас ночевал. В одном кармане гимнастерки (тогда почти все мужчины ходили в этой одежде) держал очки, из другого торчал хорошо заточенный карандаш (и грифель всегда был цел, а у моих карандашей всегда поломан). Вечером молча сидел в углу и — если в тот день наша электростанция как раз не стояла на ремонте — читал все бывшие в хате газеты, не обращая внимание на даты их выхода. Читал — и подчеркивал. Меня смешило, что дед Павлюк шевелит губами, но отец объяснил, что тот никогда не ходил в школу, а грамотой как-то умудрился овладеть сам.
Деду Павлюку как человеку образованному и старательному односельчане собрали деньги на командировку в Киев по каким-то судебным делам. Переночевал у нас, а утром отправился в Житомир и Киев. Вернулся дней через пять, с небольшим, но очень вонючим мешочком. Было так: в Житомире встретил в продаже тюльку, купил — на всех — 12 кг (!), ездил с ней в столицу, а теперь вез в село. Мешочек поставил на крыльце, когда же улеглись спать, густой аромат этого деликатеса начал въедаться даже в подушки. Отец не выдержал: «Слушай, Павлюк, поставь свою тюльку в канаву, потому что иначе мне придется спалить хату и поставить новую». Дед вынес мешочек в садик, и еще дня три после того под вишней пахло океаном. Эта история, понятно, не повлияла на дружеские отношения нашей семьи с этим симпатичным человеком.
По-другому складывалось с дедом Собиржанцем. На самом деле у него была фамилия Войтенко (в отцовском селе людей с нашей фамилией половина), но он давно, где-то с тридцатых годов, жил в Азербайджане, а моя бабушка окрестила его именно так. Приехал из южной республики, чтобы заказать больше десятка гранитных плит на кладбища. У него была куча денег, и относился он к нам свысока (что не помешало Собиржанцу прожить у нас почти месяц), ездил в Головин, договаривался с железной дорогой, давал взятки — и очень этим гордился. Был седой и красил волосы (с тех пор я не расположен к крашеным мужчинам). В конце концов, его волосы никого не волновали. Но сначала удивили, а затем начали раздражать кулинарные прихоти Собиржанца. Ходил на базар, покупал самое лучшее, подробно объяснял бабушке, что и как она должна варить, печь и жарить, но все это для него (а нашими ежедневными харчами брезговал). Не думаю, что так делают в Азербайджане, а в Украине и подавно: быть гостем и питаться отдельно от хозяев... К тому же называл он себя коммерсантом и каждый вече произносил длиннейшие речи о том, как нужно жить, не давая никому раскрыть рот. Отец со своим характером быстро угомонил бы пришельца, но тот приходился каким-то родственником покойной бабы Сарахвины, мамы отца, так что имел, так сказать, дипломатический иммунитет. Наконец дорогой наш гость упаковал чемодан. После уроков я застал дома настоящую птицеферму... Тот купил по шесть хороших цыплят и гусят. Подняв вверх указательный палец левой руки, объяснял бабушке, как она должна всех их зарезать, общипать, выпотрошить и присолить, а он всю эту птицу повезет на гостинцы. Бабушка — привычная к любой работе — не вытерпела и, утерев фартуком губы, сказала: «Собиржанец, что я тебе скажу: пусть они посдыхают вместе с тобой. Садись и общипывай, если хочешь». А дальше самое интересное: схватил птицу (цыплята и гусята, связанные за ноги, лежали, как два букета, на полу), вынес на улицу, развязал — и разогнал на все стороны, а сам побежал на вокзал. Мы с Витькой Мельником таки словили одного гусенка, но бабушка сказала: «На кой ляд оно нам? Занесите тому аспиду». А что? Мы побежали на вокзал, переживая, что Собиржанец уже уехал, но тот сидел в станционном буфете и ел хлеб с бесплатной горчицей на столах! И тут — внимание! — Витька ткнул гусенка ему на колени, а тот с перепугу щедро, по-гусиному, нагадил коммерсанту на штаны. Мы были счастливы.
