Дом

— Кира Николаевна, чем уникален ваш музей?

— Хотя бы тем, что коллекции сначала вообще не было. Это главная отличительная черта музея. Он создавался не по праву музейного существования: не вырос из коллекции...

— Простите, что перебиваю, но почему все-таки решились создавать такой музей безо всяких, как я понимаю, видимых причин и предпосылок?

— Хороший вопрос. После успеха «Мастера и Маргариты» Виктор Некрасов опубликовал в «Новом мире» эссе «Дом Турбиных», и киевляне поняли, что тот самый Булгаков, москвич и автор «Мастера и Маргариты», оказывается, жил в Киеве. Есть три дома. Тот, где он родился, сейчас в негодном состоянии, другой отдан Музею Пушкина, чему мы очень рады. Остался только дом 13 на Андреевском спуске. 20 лет ходили по приемным — сплошной отказ. В 1989 году, наконец, открылись как филиал Музея истории Киева. Все началось с коллекции нашего директора, в которой было 47 экспонатов, из которых только 13 пошло в экспозицию, потому что концепция очень жесткая.

— В чем же она заключается?

— Создавался музей писателя в доме, в котором он не был писателем, против правил — в отсутствие коллекции. Следовало «вытолкнуть» Булгакова из среды. Потому взяли за основу четыре момента: создание небытового мира, который осваивается гостями благодаря каким-то конкретностям; второе — только оригиналы, третье — отказ от собственно музейного показа с витринами и стендами; кстати, экскурсоводов у нас тоже нет, чтобы не было заученного текста; и, наконец, — использование пространства. Предмет — единица музейного измерения, но у нас он соединяется с пространством.

— Поясните, пожалуйста.

— Экспозиция представляет собой совместное бытование реальных Булгаковых и вымышленных Турбиных. Мы как бы проживаем 47 дней с Турбиными в интерьере дома, отданного Булгаковым своим героям. Все, что вы видите в мемориальном варианте, — действительно отсюда, все находит свои родные места. Что нам не удалось найти — заменено «турбинским» по описаниям «Белой гвардии» и интерьерным фото дома. Это очень театральный прием, как мне кажется, соответствующий способу мышления Булгакова. Здесь живут герои, которых видит только автор, причем видит в тех, с кем общается в этом пространстве магическом, и в том пространстве, в котором он потом подселяет свои идеи.

— И все же, как у вас получилась экспозиция — при отсутствии экспонатов?

— Судите сами. Первым экспонатом стал паркет, только в двух комнатах он был у Булгаковых, и достался нам. Здесь очень важная тема звуков: ведь паркет скрипит, как в то время. Чтобы приблизиться к живому дому, мы преследуем объем впечатления. Поэтому есть экскурсия «Запахи дома» и готовятся «Звуки дома». Еще одно. Когда я пришла сюда, то поняла, что Музей Булгакова, человека православного, без иконы нельзя сделать. И она появилась через три года — семейная булгаковская икона Казанской Божьей Матери, перед такой же молится Елена Турбина. Дом стал реально освященным местом, сразу к нам пошли люди, а коллекция начала увеличиваться; на сегодня имеем 2500 единиц, из них 500 булгаковские. Много булгаковских вещей обнаружили при реставрации дома. Отыскали шпингалет, по нему сделали остальные, а его поместили на то окно, к которому подходит Алексей Турбин в начале и конце романа. Дело профессии. Например, запрашивали Вайду — он нас знает, — чтобы получить его великолепный фильм 1972 года «Пилат и другие» — лучшее, что снято по Булгакову. Он ответил, что продал права в Германию и помочь не может, так нам копию из Америки прислали. Все бывает... Это музейная жизнь, мы соблазняли, выманивали, где надо — платили, но то, что будет такое количество экспонатов…

— И все подходят?

— Я не могу поместить все, что подарили. Совершенно уникальные вещи не входят. Хозяева желают их видеть, но стоит создать прецедент — и экспозиция распадется. Пока очень строго держимся. Для этого придумана такая система, обратите внимание, — на стенах минимум экспонатуры, зато на нетрадиционных площадях — полка на пианино, подзеркальник; все время увеличивается количество оригинальных фотографий. Есть и одна копия, но она зато дает возможность подержать в руках уникальное изображение Булгакова и сестры с вертепными куклами.

— Интересно...

— Я ничего не доказываю, но, тем не менее, дом стоит на ножках, со стороны двора это хорошо видно, а «Белая гвардия» построена по принципу вертепа — наверху происходит все святое, внизу — все грешное, включая ряженых. Каждый документ дает повод для важных изысканий. Ведь киевская часть биографии Булгакова провальна.

— Почему?

— Мы ничего не знаем о Булгакове киевской поры. У него все спрятано. Это было связано с его биографией, с тем, что он был военным врачом, и это скрывал. У него же обманки на каждом шагу. «Никогда ничего не просите, придут и сами дадут», «говорить правду легко и приятно» — красивые фразы. Он просил и обманывал. В этом он весь, сплошные противоречия. Трикстер. Серебряный век не признавал, считая своей миссией наведение моста от Толстого, Достоевского, Пушкина и Гоголя в советскую литературу, но биографию выстроил именно на манер людей серебряного века. Очень неоднозначно жил, был великим мистификатором. А музей как научная организация обязан доносить до людей правду. Мы не заигрываем с публикой, не врем. Если вы возьмете энциклопедические рассказы о Булгакове, там неправды намного больше, чем у нас. Вот шебутные школьники нас возлюбили. Они выходят отсюда совершенно завороженными, потому что с ними на равных беседуют, им действительно говорят правду, и они понимают, что сведения можно получить не только скучным способом, что они добываются из воздуха, что это очень трепетная категория, которая получается путем внутренней работы. То, что называется воспитанием чувств.

— Почему столь настойчиво у вас присутствует белый цвет?

— Вполне понятно. Цвет ненаписанного листа, белого халата, королевский цвет, но для меня важнее всего, что это цвет, не имеющий конкретного вербального выражения, это цвет тоски и ностальгии, тумана, в котором водится всякая всячина, не исключая киевскую чертовщину. В русской классике он ассоциировался с бурей и снегом, что очень важно, потому что действие происходит зимой. Еще я считаю, что начало «Белой гвардии», где цветут акации, перекликается с началом «Вишневого сада», где мама в белом платье появляется среди вишен, в заморозки... Посему этот прием мне кажется театральным — он ассоциативен. Каждый может вчитать в белый цвет то, что ему дорого.

— Скажите, какую роль в становлении музея сыграл Даниил Лидер?

— Даниил Данилович был у нас тяжелой артиллерией. Начальство первые три года ставило в упрек, что люди не ходят. Лидер объяснял, что концепция чем дальше, тем лучше будет работать. Он не оформлял экспозицию, но был ее чувствующим стержнем. Я не могла что-то доказать — а он бросит одно слово — и все, потому что очень точно. Он был таким осмыслением, категорийностью масштаба, уровня. Меня это очень держало, подвигало к борьбе. Белый, кстати, — его цвет.

— А как появился Булгаков в собственно вашей жизни?

— У меня это родовое. Мой отец вышел на Булгакова через знаменитый спектакль МХАТа 1926 года, потом была известная история, когда Леониду Варпаховскому не дали в Киеве в 1957 году поставить «Дни Турбиных», и мой отец этот неосуществившийся спектакль отснял. Об этом стало известно сестре и вдове писателя, они вышли на отца, он выслал фото, и началась немыслимая дружба. Так что Булгаков мне достался от семьи, как и театр. В музей я ушла с очень хорошей должности на очень маленькую. Получаю деньги или, как говорил Булгаков, якобы деньги, нам всем так платят, просто даже стыдно произнесть.

— Но музей производит благополучное впечатление. На что живете?

— Мы все его меценаты — лампочки, гвозди покупаем за свои. Живем за счет подаяний. Нам очень много дарят. Я сама люблю дарить, я понимаю радость людей, которые сюда дарят. И каждый раз, когда кто-то хочет возмутиться, я говорю — вы думаете, что Булгакову было легче? Мы за него деньги получаем, а он же за себя не получал. Так что мы единственные люди в мире, которые получают Булгаковскую зарплату.

— Какой ваш самый любимый миф о Булгакове?

— Миф один — о таланте. Я категорически уверена, что Булгаков скрывал свою киевскую биографию не только потому, что она у него объективно сложилась так, как сложилась у его поколения, но и потому, что от природы будучи очень умным человеком, понимал, что в Киеве он был ординарен. И он мучительно это ощущал, что доказывают такие фразы — «напишу такой роман, что жарко станет». Он знал, что талантлив, но этого не знал никто. Тут его называли «Мишка-венеролог», в Москве знали как человека, который платочком ботинки вытирает, а вторая жена твердила, мол, — ты не Достоевский. Вокруг него сгущалось все, что доказывало ему, что он ординарен, а знал, что — нет. Вот такой миф, важнейший для меня, который каждому дает надежду, — как обыкновенный человек сделался необыкновенным. Вот так и учишься у литературы. Все, что я знаю о Булгакове, говорит о том, что только способ доставания из себя продуктивен.

— Тогда за что вы любите свою профессию?

— Я люблю музеи вообще, я их даже придумываю. Мне безумно нравится получать знание из живых рук, общаться с людьми, которые мне его передают. Это очень творческое занятие, и музей тому подтверждение. Здесь же можно создать абсолютно свое. Как спектакль отличается от пьесы, так музей отличается от материала, на котором построен. Я люблю документы. Прикоснуться к желтой бумаге, услышать шорох, запах... Обожаю старые вещи, я ведь выросла в театральных гримерках, потому это для меня способ жизни; обожаю старые фото. Мне очень нравятся старинные застолья, те страницы в романах, где описывается посуда, ее расстановка. Сейчас, когда жизнь тотально технизирована, безумно хочется чего-то живого. Кажется, наш музей может быть таким. Здесь собрались городские сумасшедшие, сдвинутые в одну сторону. Доходит даже до того, что девушки у нас выясняют, кто бы из них понравился Булгакову, а кто — нет. Здесь есть отрицательное свойство — можно заиграться. Но искусство — это про границы. Вот мы их исследуем.

— Какие качества, в таком случае, нужны музейному работнику?

— На первом месте — порядочность. Тебе дарят ценный предмет, и бывает, что не успеваешь документы оформить. В музее по статусу не могут работать коллекционеры — но работают же. Это, в общем, работа домохозяйки, и не все женщины любят быть домохозяйками. Есть женщины, которые все делают молча, и если они умные женщины, то с любовью к грязной работе. Желательно уметь общаться с людьми, обладать талантами, схожими с актерскими. Наблюдательность — надо понимать, кто перед тобой. Еще я поставила условие — языки, сама пошла на курсы. Ведем экскурсии, кроме русского и украинского, на польском, английском, французском, немецком. И штат у нас — очень образованные люди. Чувствуют ответственность за каждое свое слово.

— Что, по-вашему, нельзя музеефицировать?

— Если музей воспринимать как искусство — то все можно. Кусок города. Город. Нашу планету — ведь это тоже произведение, созданное кем-то. Но есть и вещи запретные. Мера условности: кровать с ночным горшком никогда, если это не мемориальное, я не помещу. Или — ты знаешь массу интимных подробностей, и только твое благородство должно тебе подсказать, что можно говорить, а что нет, даже если настойчиво спрашивают, платят деньги за публикацию.

— Одним словом, то, что касается определенных этических моментов.

— В музей постоянно поступают интимные материалы. И каждый знает — это свято, даже предупреждать не надо. Мы шепчемся, но за наши пределы выйти не должно. Нам как бы доверил человек с того света...

— А какие вопросы наиболее часто задаются на экскурсиях?

— Это не передать! Морфий, сколько было жен и почему не было детей. И как выйти из положения, чтобы не обидеть? Отвечаю, что я не знаю. А сама готова просто... Заливалась два часа — и такое получила.

— Вот еще скользкая тема, которой нельзя не коснуться: Булгаков и Украина...

— Я вам скажу, как думаю, а вы решайте, как с этим поступить. Я считаю, что Булгаков очень обидел Украину. Он был действительно русским человеком, монархическим, шовинистическим. Описал Киев как никто, — но как русский город. Ситуация безумно тонкая. Он при всем уме был недобрым и в юморе своем иногда очень жестоким, от чего страдала семья в первую очередь. Он мог очень обидеть, ради словца загнуть все что угодно. Но я думаю, что он так много сделал хорошего, что мы можем его уважать. В итоге, мы не получаем царской любви, к нам не ходят первые лица государства, но это решает целый ряд наших проблем — таким образом мы сохраняем полную свободу, что компенсирует и нашу бедность несусветную.

— Так что вы создаете атмосферу, которая этот конфликт снимает.

— Заведомо.

— Завершая нашу беседу, не могу не полюбопытствовать на предмет вашей родословной. Не приходитесь ли вы родственницей знаменитому французскому режиссеру Саша Питоеву?

— Питоевы были крупные нефтяные магнаты в Тифлисе. Прадед мой по отцу был армянин, снискал славу театрального мецената, построил там Театр имени Руставели, Театральный проезд и Театральную библиотеку, помогал строить Оперу, в которой его брат был режиссером. Мой дед — его сын — занимался театральным аматорством, начинал в Тбилиси, в артистическом обществе, для которого и было построено здание Театра имени Руставели. Он выступал вместе со своей женой, моей бабушкой, которая из семьи Раневских. Оба, и дед и бабушка, умерли в Киеве в 1918 и 1919 годах, и мой отец остался круглым сиротой в 9 лет. Воспитывали его Раневские. Отдали его по инженерной части, а он сбежал в театр, закончил театральную студию в Киеве вместе с Виктором Некрасовым. Артистом был неудачным, но из театра уйти не смог, проработал всю жизнь помрежем в Театре имени Леси Украинки. Что до Франции, то мои дед и бабушка Таня Шахазизова были детьми Ивана Питоева от первого брака. Он оставил семью с двумя детьми и женился на Надежде Герасимовой, от которой пошла семья Жоржа. То есть мой дед и Жорж Питоев — братья, а знаменитый Саша Питоев — кузен моего отца, как и Константин Шахазизов, директор Центрального детского театра в Москве, где начинали Ефремов, Эфрос, Розов. Это род, разделившийся на две ветви. Причем безумно обидно, что в Париже очень хорошо знают семью Питоевых, а наши наших — нет. Могилы все потеряны, книг нет, Дмитрий Алексидзе хотел устроить столетие дома Питоевых, чтобы объединить, — не получилось, потому что сведений о здешней ветви не сохранилось. Так что отец просил фамилию не менять, — хотя она осталась.

— Вы обмолвились, что придумываете музеи. Кому они посвящены?

— Музей Сковороды — дорога, где ничего нет, только 13 станций, маленьких остановок, где он отдыхал. Музей Днепра — пока еще что-то от него осталось — у меня есть видение, кстати, в связи с Булгаковым, того, почему «редкая птица долетит до середины Днепра». Музей фотографии. Вот сейчас я бы хотела сделать Музей киевского воздуха.

— Как это?

— Это полностью фантом. Музей на воздушных шарах и змеях. Чтобы хотя бы по выходным в горной части Киева появлялись шары с корзинами, ранние самолеты-этажерки, змеи, все летающее. И среди этого — ангелы и ведьмы...