А это — возраст любви

Обычно они ложились спать, когда смеркалось. Так заведено в селе: день — для работы, ночь — для отдыха. Он занимал «свое место», но сон все не шел: «Вот что-то снова болит внутри. Кто знает, может и не доживу до утра». Успокаивал себя: «Пусть будет как будет». Утренний лучик привязывал его вчерашнюю мысль к шелесту и чириканию по ту сторону оконного стекла. Он в страхе прислушивался. И наконец-то из этого гвалта улавливал ее ровное дыхание.

— Ну что там, мой?

— Да ничего. А ты?

— Нормально...

Он медленно вставал, одевался, брал в руку палочку и шел во двор. Двери — скрип, а со двора — из хлева:

— М-м-у-у-у...

— Что, маленькая? Есть хочешь?..

Он находил дерюжку и по тропинке шел в долину косить. А потом, как водится, под своей ивой:

— Посію-у-у я огірочки-и- и...

Они поженились в двадцатых. «Весной еще гусей выгонял пастись, — мечтательно вспоминал он. — А осенью женился». Вскоре забот прибавилось. Появилась первая дочка. Уже с нею их завертело в водовороте продразверстки и коллективизации. Выжили. Потом — еще одна малышка.

Обычный сельский быт, ежедневный труд. Превратилась в будничность и война. Она терпела лишения, страдала, боролась. Он воевал. Старшую забрали в Германию. Он прошел бы всю войну, если бы не взрыв под Будапештом. А домой — страшное известие. Она стремглав в дальнее село. К гадалке. Та разложила карты и... приказала не терять надежды. И ждать. Очень. Он вернулся, хоть и не сразу после победы. Дочь уже была дома. Таким его теперь и знали: хромым, с клюкой, с бритой головой. Но до последних дней — веселым, компанейским, поющим. До последних...

Она никогда не жаловалась: «Живой человек — может что- то и заболеть». По этому не позволяла себе болеть. Беспокоилась о детях и внуках. Когда ее прихватило, она, кажется, сама этому не поверила. Она была тихой и неприметной. Почти не выходила за ворота, раздражалась от говорливых гостей и шума. Попрощаться с ней стремилось видимо-невидимо людей. Он, не в состоянии ничего понять, ошеломленно смотрел, как ее снаряжали в мир иной. Наконец набрал в ладонь еще влажного чернозема, ступил шаг и только:

— Ты далеко ключи не прячь, я скоро приду...

Напрягаешься, пытаешься связать эту, как говориться, обыкновенную человеческую историю с известными всем достояниями культуры. Действительно, есть что-то от азиатских поэм и Песни Песен, от шедевров Рафаэля и Родена, от Гриновых «парусов» и Сосюриного «Так ніхто не кохав». Сплошные подобия в традициях нашего да и других народов.

А все-таки «несказанное», которого на самом деле неизмеримо больше, которое намного глубже и, вероятно, важнее — оно как раз и остается «несказанным», непостижимым, непревзойденным и вневременным.

А все-таки над всеми шедеврами, творениями или просто образцами искусства, которые посвящены отношениям между Нею и Им, написано о Них или по поводу Их, есть одна (во всяком случае) вещь. Это состояние... Точнее — аура, которой светится то их тайное «мой»...

Он никак не мог к ней достучаться. Он отказывался есть — кусок становился поперек горла. Его вынимали из петли. «Так, как она, никто...». А ключи таки нашлись. Не прошло и сорока дней. И он отправился, празднично одетый, будто солнечным утром в долину. В светлый туман своей Памяти.

Общих лет им было шестьдесят один.

Ее звали Мария.