Голодомор

Мне было 9 лет, когда весной 1933 года начался Голодомор. Жили мы (я, мама и четырехлетняя сестра) в селе Новая Прага по ул. Ленина, 60; это 18 км от г. Александрия, что на Кировоградщине. Рядом жили соседи — Аврам Сташевский с женой и двумя детьми Надеждой и Любой — нашими одногодками, с которыми мы с сестрой целыми днями летом купались на речке Бешка, а зимой игрались на печи, то у них, то у нас. Но вот наступил голод, и общение прекратилось.

Помню — однажды, весной 1933 г., я был один дома, забыл закрыть сенные двери на засов, о чем меня не раз предупреждала мама, в избу заходит Надя Сташевская. Стала на пороге, такая худенькая, ноги пухлые, лицо набрякшее, смотрит на меня голодными глазами и молчит. В избе из съестного был только один «маторженик» (смесь сухих берестяных листьев с картофельной шелухой — это на целый день мама оставила мне кушать). Я не выдержал того длинного взгляда, достал «маторженик», подошел к Наде, хотел разломать пополам, но Надя выхватила его — и в рот, жует быстро так, закрыла рот рукой и со страхом смотрит на меня, ведь я рассердился, хотел поделить. А потом мне стало ее жаль, и я говорю: «Ничего, ничего, кушай, не бойся». Потом я подошел к кровати, взял фуфайку, взял Надю за руку и вывел ее во двор. Было прохладно, но грело солнышко. Я постелил под хатой фуфайку и посадил Надю на нее. Девочка все время молчала. Я сказал, что пойду к мельнице, может, принесу макухи, и побежал. В тот 1933 год около мельницы еще с утра собиралось очень много голодных людей, которые стояли в тесноте друг около друга и, не отрывая взгляда, все время смотрели на двери, которые были целый день открыты. Оттуда периодически, через час или два, выходил рабочий и, доставая из кармана спецовки маленькие кусочки макухи, бросал их прямо в толпу людей. Кому посчастливилось ухватить кусочек, тот быстро убегал, чтобы не отняли. Я успел, как раз Иосиф Иванович Пащенко — один из рабочих, «засевал» макухой. Мне даже посчастливилось схватить один кусочек. Я отбежал от толпы и пошел домой, поделиться с Надей. Кушать очень хотелось, и по дороге я отгрызал мельчайшие крошки от того кусочка; донес совсем малюсенький. Но Наде он был уже не нужен. Она лежала мертвая. А ее маленькая сестренка в это время сидела на улице, плакала, протягивала ручки к людям, которые шли мимо нее, и просила кушать. Спустя некоторое время умерла и Люба. А их мама, которая ушла из дома, так больше и не приходила. Не знаю, куда она делась. А отец их, Аврам Сташевский, также целыми днями стоял около мельницы в надежде схватить кусочек макухи. Я видел, как он голодный бродил по селу, по базару, на своем огороде ел какую-то траву.

Мама мне наказывала закрываться на засов и никому не открывать, потому что уже были случаи людоедства. Так, бабушка Шрамиха, которая жила по ул. Серебряный Яр, съела своих детей. Другая жительница Новой Праги, Мария Мозговая, убила соседскую девочку, порубила тело и засолила в макитре. Об этом случае писал и новопражский краевед Ф. Плотнир в своей книжке «Петрівські бувальщини». И бабушку Шрамиху, и Марию Мозговую забрала милиция. Больше их никто никогда не видел.

Но однажды я забыл закрыться. Лежу себе на теплой печи, хоть и голодный, когда в избу заходит дядя Аврам, уже опухший, одетый в пальто и плащ.

Заглянул в печь, в шкаф — нигде ничего съестного не было, и говорит мне: «Пойдем ко мне, у меня дома есть макуха, я дам тебе, слезай, пойдем» и смотрит на меня как-то напряженно. А потом залез сначала на лежанку, и начал вылазить на печь. Но это ему давалось нелегко. Когда же вылез на лежанку и начал залазить на печь, говорит мне: «Подай руку, помоги». А я, наоборот, отодвинулся дальше, ведь печь была большая, и я даже начал бояться. Но когда дядя Аврам почти вылез на печь, опираясь обеими руками, я в это время соскочил с печи. «Ну чего ты, иди сюда, здесь так тепло, — говорит дядя Аврам». А вскоре и заснул на печи. Мама пришла с работы и говорит ему: «Аврам, слазь с печи». А он не хочет. Тогда мама ему показывает «маторженик» и говорит: «Я тебе его отдам в твоей хате, слезай», — и отдала его мне. Я его понюхал, а дядя Аврам как крикнет: «Это мне!». С помощью мамы начал слезать на пол, а подняться был не в силах, да еще и сонный.

Мама взяла у меня «маторженик», держит его на расстоянии, недалеко от лица дяди Аврама, и помаленьку отступает, а он лезет на четвереньках за ней и говорит: «Дай». Так мама выманила его из избы, отдала мне «маторженик», помогла дяде приподняться на ноги. Отвела его в избу, в которой было холодно, а около печи лежали солома и сухие ветки. Мама дала «маторженик» дяде Авраму, а мне сказала, чтобы я немедленно шел домой на печь, что я и сделал. Слышу, мама зашла в избу, стала возле дверей в углу и плачет, а потом как крикнет на всю избу: «Будьте вы прокляты!». Я выглянул из-за дымохода, а мама: «Ничего, ничего я не говорила, лежи, лежи». Так я до сих пор не знаю, кого прокляла мама, ведь она стеснялась говорить, что мы голодали. Именно стеснялась, а не боялась. А когда начали пухнуть мой дедушка, мамин папа и я, мама взяла свои и бабушкины золотые обручальные кольца, крестики, персидские платки и другое и вместе с двумя мужчинами и женщиной, вчетвером, ночью (потому что не выпускали из села, а на станции не давали билетов) в товарняках поехали в Россию менять все это на продукты. Помню, что были в Курске. Мама выменяла тогда больше пуда муки, две больших сухих рыбины и немного крупы. Россияне относились к таким «мешочникам из Украины» очень хорошо, предупреждали, как пройти мимо милиции, потому что там все отбирали. Мама пошла напрямик к вокзалу и вышла... прямо к дому милиции. Оттуда вышел милиционер и говорит: «Вот, вот, заходи хохлушка, ложи сюда свои мешки». Как ни просилась, не помогло. Тогда мама в большом отчаянии сорвала с себя платок, начала кричать и рвать на себе волосы, а потом бросилась с кулаками на милиционера. В это время вошел начальник и спросил: «Что здесь происходит? — «Да вот, задержал из Украины» — «Ты что, не видишь, что она ненормальная, отпусти ее». Мама забрала свои узлы и побежала на улицу, но забыла платок. Вернулась, схватила его, показала милиционеру кулак и пошла на вокзал. И опять на товарняках мы вернулись домой.

А еще помню, как мы собрались около большого стола в бабушкиной избе. Бабушка, мамины сестры (мои тети), мы с сестренками, дедушка больной лежал на кровати; мама месила из привезенной муки тесто, а я украдкой отрывал маленькие кусочки теста и клал в рот. Какое же оно было вкусное! Сейчас, вспоминая те события, склоняю голову — какие же они, наши мамы, были смелые и решительные, когда нужно было отстоять свое право на жизнь, свое достоинство; и в то же время, они были щедрыми — делились последним куском хлеба. Так, например, жительница Новой Праги по ул. Серебряный Яр Гелеверя Ольга Ивановна в 1933 году наскребла со всех закромов муку и отруби, замесила тесто, а в это время заходят в их двор два активиста-комнезамовца. Посмотрели в сарае, а потом зашли в избу и говорят: «В сарае висит хомут и вожжи. Сдайте в колхоз». Ольга Ивановна ответила, что коней при полной сбруе они сдали в колхоз. «Если хотите, то заберите этот хомут, а вожжи я не отдам, мы ими таскаем воду из колодца, а он глубокий». Тогда один из них прошел на середину избы (второй стоял в дверях) и, увидев, что хозяйка месит тесто, сказала: «А, так у вас еще и мука есть, тогда мы...» Больше он не успел нечего сказать — Ольга Ивановна молниеносно подскочила к нему и изо всех сил заехала по лицу так, что тесто разлетелось по избе и даже на печь, где в это время лежал ее сын Федор Гелеверя, 1926 г. рождения. Вторую пощечину хозяйка не успела дать — оба выскочили из избы мгновенно. Известие об этом разлетелось по селу быстро, люди одобряли действия Ольги Ивановны. Но не одобрял ее муж Павел, который, прийдя вечером с работы из колхозной кузницы, сказал: «Что же ты, Ольга, наделала — над ними смеется все село, теперь меня посадят». «Не бойся, этого не будет», — ответила жена. А из того теста хозяйка испекла последнюю буханку хлеба и положила ее сверху на шкаф, который стоял около дверей. А тут заходит далекий сосед, многодетный, и просит хлеба, не себе, а детям. Ольга Ивановна достала эту последнюю буханочку, разрезала пополам и одну половинку отдала соседу.

Помню также, как моя мама Елена Платоновна Бережная, 1900 г. рождения, в том же 1933 г. наскребла в кадке в погребе блюдечко квашеной капусты и половину отнесла соседям Иванским, у которых умирала от голода старшая дочь Поля, но не спасла Полю та капуста. А Мария Романовна Подснежная, которая и сейчас живет в Новой Праге по ул. Калинина, 10, сообщает, как в 1933 году мимо их избы шел голодный, обессиленный сосед Кравцов Ефим Пантелеевич. Шел и упал возле калитки в сирень. «Мы его подняли, — говорит Мария Романовна, — напоили жиром из ежей, благодаря которым наша семья выжила, и помогли дойти к дому. Он выжил в голодовку». Мария Романовна также рассказывает, как в тот же 1933 год к ним во двор зашел незнакомый мужчина в очках и попросил дать хотя бы маленький кусочек хлеба, потому что не в силах дойти до станции Шаривка. Его они также накормили. Характерно, что лет через 25 тот самый мужчина заходил опять и спрашивал, где та «мамаша», которая спасла ему жизнь. Много людей умерло от голода в 1933 году, в частности, и по ул. Ленина, о чем может рассказать мой тогдашний соседа Иван Васильевич Просяник, который и сейчас живет в Новой Праге по ул. Ленина, 106а. Так, у Захарченков умерло двое детей, которых похоронили в огороде. У Максима Неживенко жена умерла от голода. Умерли от голода бабушки — Гейчиха и Казановская. У Добрыдней умер сын. От голода умерли Песчаные — Палажка и ее муж. Почморные вымерли все, только одна дочь осталась. Умерли от голода Яков Бугаев. Корсуны вымерли все. А у Шурика Корсуна, который жил в Яру, умерло двое сыновей. У Домаков умер один мальчик. Иванченки — умерла вся семья. У Халявков умерло двое девочек. Гейки, которые жили на самом краю села, также все умерли от голода. Подснежный Авксентий и двое его детей умерли от голода, жена, также обессиленная от голода, едва спихнула их в погреб, где и похоронила.

Кое-кто из людей, когда просишь их вспомнить о голоде 1933-го, начинают плакать, другие просят не говорить об этом, а некоторые даже уменьшают количество умерших членов семьи, хотя я точно знаю количество умерших, ведь это мои соседи.

Как-то к нам домой зашел бригадир Павел Песчаный, который хорошо относился к людям, и предложил маме, чтобы шла на работу, а мама ему сказала, что в колхозе и так много людей. На это он ответил: «Разве это люди, это — мертвецы». И было то правдой. Ведь весь хлеб у людей забрали, и урожай вывезли для государства в хлебосдачу весь — до зернышка.

Помню, как сейчас: к моим соседям, которые жили через четыре хаты от нас, приехали активисты. Приехали на добротной повозке, запряженной двумя резвыми, темно-гнедой масти, лошадьми. Забрали зерно и муку в мешках, погрузили на повозку и выезжают со двора, а Фрося Рябошапчиха и ее сестра плачут, молят, чтобы хоть что-то оставили. Ухватились за повозку, а ездовой их бьет плетью, чтобы отцепились. Одна упала прямо во дворе, а тетя Фрося крепко уцепилась и держалась за повозку даже тогда, когда выехали на дорогу. Увидев это, ездовой перевернул плеть и другим концом начал бить ее по рукам, пока она не упала. Кони рванули с места, а тетя Фрося лежала на дороге и плакала. Тогда же их брат Карп, голодный, в колхозе на работе наелся сырого буряка и умер.

Вспоминается еще случай, который произошел в 1932 году. Однажды наша соседка через одну хату, бабушка Калютиха, зашла за мной, и мы вдвоем пошли в степь собирать колоски. Пшеница была уже собрана, сложена в копны и полукопны. Бабушка Калютиха взяла мою котомку и говорит: «Беги туда (более высокое место для обзора степи) и смотри, не едет ли объездчик, как увидишь — махай рукой, а сам убегай в балку, прибежишь, когда я тебе махну». Но не долго я был наблюдателем. Бабушка быстро управилась — колоски пшеницы были отборные, хватило нескольких снопов, чтобы наполнить наши котомки. А вечером мама меня предупредила: «Чтобы это было в последний раз. В нашем роду никто никогда не воровал и не брал чужого».

Все собирался написать большому другу Украины, а вернее, великому украинцу американского происхождения, Человеку с большой буквы, как мы с бабушкой Калютихой «собирали» колоски благодаря хорошему урожаю. Получаю газету «День» и каждый день смотрю на первую страницу — может, будет напечатан его портрет и его заметки (повторно). Именно благодаря ему, профессору Джеймсу Э. Мейсу, я свидетельствую о Голодоморе 1932—1933 годов.

Помню базарную площадь в центре села. В воскресенье на базаре было особенно многолюдно. Те, кто продавал, стояли рядами, а то, что продавали выращенное на огородах и в хозяйстве, лежало всегда на земле; но в 1933 году многие продавцы продукты держали в руках, чтобы кто-то из голодающих не схватил. Сам видел, как Петр Р. зашел со спины к одной бабушке и попытался вырвать у нее крынку с молоком. Бабушка крынку держала крепко, и Петр оторвал только черепок от той крынки и начал убегать — бежит и на ходу облизывает тот черепок.

Много людей от голода спасла Новопражская мельница благодаря ее директору Трофиму Шаповалу — отцу легендарного партизана Алексея Трофимовича Шаповала, который спас г. Краков от уничтожения в Великую Отечественную войну. Увековечение в памятнике заслуживает такой директор. Ведь знаю, и есть свидетели, кроме меня, что он помогал людям выжить в 1933 году и маслом, и мукой, и макухой.

А еще был голод и в 1947 году. Моя мама и сестра с голоду наелись тогда макухи из конопли и еле-еле выжили. Один раз я увидел, что мама слишком обессилена и спросил: «Мама, скажите, когда было лучше жить — при царской власти или при советской?». Мама, не задумываясь, ответила: «Что при царской, что при советской власти очень хотелось выспаться». Как же тяжело пришлось жить и работать нашим родителям, дедушкам, бабушкам, переживать различные голодоморы, коллективизации, Гулаги и т.п., и все это ради нас, детей, ради нашего будущего. Не предайте же их. Мы должны знать историю нашего прошлого — это прошлое наших близких людей — наших родителей, нашей родины — Украины.

Хочу высказаться относительно виновников Голодомора — геноцида в Украине. Он один — Сталин. А относительно приспешников, посмотрите на многочисленные фото того времени — какими глазами смотрят они на своего вождя, полными страха и животной преданности, тогда как их жены отбывали ссылки в Сибири. Страх расстрела, Сибири, Голодомора — он еще долго будет жить в наших душах. Особенно — Голодомора!

Кое-кто из сегодняшних депутатов Верховной Рады не верит — могу показать свои запасы сухарей. Удивляет меня, когда некоторые политики говорят об ответственности России, тем более — о какой-то компенсации, ведь это ляжет грузом и на российский народ, который делился с голодающими украинцами, приезжавшими в Россию за хлебом в 1933 г. Кое-кто из россиян и из наших говорят, что в России тоже был голод. Пусть они изучают свой голод, опрашивают своих свидетелей. Это же их дело, и мы не имеем ничего против. Если бы мы сказали, что виновник Голодомора 1932—1933 гг. в Украине Сталин, и только Сталин, и никаких компенсаций не может быть, то Россия и мир давно бы признали и Голодомор, и геноцид украинского народа. Если бы даже половина свидетелей Голодомора 1932—1933 годов дали свои показания, то и Россия, и весь мир, и мы сами ужаснулись бы от такой картины. Особенно мы сами, ведь к этому времени даже те свидетели Голодомора, которых остались уже единицы, далеко не все дали показания о тех страшных временах.

Подтверждение тому — я сам.