Игорь ЛАДЕНКО: «Зритель — главный судья»

— Наверно, стоит вкратце рассказать историю возникновения вашего театра.

— Мы существуем около двух лет. Часть из нас, в том числе я — студенты театрального отделения Харьковского института искусств, остальные — профессиональные актеры. У нас есть три спектакля. По сути, публичная жизнь началась только сейчас, когда мы стали серьезно заниматься самопродвижением.

— Есть ли у вас постоянная репетиционная точка?

— Пока это институт. Мы очень нуждаемся в своей площадке, чтобы ни от кого не зависеть. Ведь на площадку многие претендуют, и мы не можем играть спектакли, когда захотим.

— А как институтское начальство относится к вашему самостоятельному существованию?

— По-разному. Сложности бывают, но это естественное дело. Сейчас могу сказать, что после того, как нас отобрали из театральных коллективов Харькова для участия в фестивале, отношение стало просто замечательным.

— Вы слывете авангардистами- подпольщиками или «подающими надежды»?

— Наверно, и не то, и не другое. Мы мирно делаем свое дело, находятся люди, которым это нравится, которые к нам приходят, интересуются тем, что мы делаем, и мы считаем, что этого вроде достаточно.

— Откуда название?

— Так получилось, что число 19 стало для нашего коллективчика счастливым и приобрело какой-то магический смысл. Почти все приятные моменты, которые у нас были, с ним связаны. Этого числа было так много, что когда возникла необходимость как-то себя обозвать, то решили, что ничего не надо придумывать: «Театр 19».

— Расскажите о других ваших работах.

— У меня на сегодня принцип — следующий спектакль должен кардинально отличаться от предыдущего, чтобы не было каких-то мною самим установленных решений. Наш первый спектакль — «Эмигранты» Мрожека. Эта пьеса очень интересна тем, что она абсолютно не-мрожековская, реалистическая, лишена особых наворотов, постановочных эффектов. Просто два человека проживают в одной комнате, и их диалог — надеюсь, живой диалог — составляет суть спектакля. Потом поставили американскую комедию Шизгала «Любофф». Это совершенно фарсовый текст, правда, пришлось уйти от многих чисто американских штучек, поскольку нам это казалось несмешным. А «Павел I»…

— Кстати, почему вы взяли непопулярного в театре Дмитрия Мережковского, да еще и такую сложную пьесу?

— До сих пор, — не знаю, как дальше будет, — у меня получается так: я читаю пьесу, и внутренний голос говорит, — это надо делать. Я, может быть, еще не понимаю, почему, не могу сформулировать точно, но внутри что- то зажигается. Пьеса не дает тебе покоя, ты начинаешь ее перечитывать, вникать, потом добираешься уже до логически оправданных решений. Отсюда и «Павел».

— Трудно было?

— Не просто трудно — невероятно страшно — из-за уровня материала, кроме того, это почти никто не ставил. Мы, пацаны, беремся за такие вещи... Известны только два спектакля на российской сцене. Один — до революции, другой, более знаменитый, в Центральном театре Советской армии с Олегом Борисовым, причем о нем говорили, что там только Борисов и был хорош. Пьеса невероятно громоздкая — пять актов, полсотни действующих лиц, если буквально это делать, получится спектакль часов на 20. И еще серьезная преграда — возраст главного героя. Все-таки Павлу 50 лет, и были опасения, как это будет смотреться в исполнении молодого актера… У нас во многих институтских спектаклях, когда возрастные роли играют, то очень часто это смешно, человек приклеивает себе усы, пытается немного хромать, а за этим вылезают мальчишеский голос и мальчишеская пластика…

— Ну вы-то результатом довольны?

— Тяжело сказать. Получилось, наверно, далеко не все, нам еще учиться и учиться. Могу сказать только одно, — показ «Павла» в Киеве был шестым по счету, и при этом — самым спокойным для меня лишь потому, что я его практически не видел, не следил за действием. В Харькове же я сижу сзади в конце зала, смотрю на сцену, и у меня постоянное ощущение, что это полный провал. Любая мелочь, которая отходит от того, как это должно быть, вызывает ужас. После спектакля кажется, будто ты два вагона разгрузил… А так — конечно, хорошо, что актеры чувствуют отдачу со стороны зрительного зала. Мне вчера задали вопрос, ощущаю ли я себя культурным героем. Я ответил, что мы благодарны этому фестивалю, потому что это мощнейшая поддержка. Но название мне не нравится — несколько претенциозное, и потом, какие мы герои. Всю эту поддержку и внимание я воспринимаю как аванс. Может, в будущем из нас что-то выйдет. Мы же пока только начинаем, и говорить о конкретных свершениях слишком рано.

— По поводу будущего. Сейчас много говорят о смене поколений в театре. Вам, как молодому режиссеру, не кажется, что признание коллективов, подобных вашему, может ускорить этот процесс?

— Не знаю… Я вообще считаю, что все должно происходить своим чередом. Мы убеждены только в том, что театр будет всегда, иначе зачем всем этим заниматься. С другой стороны, я всегда внутренне выступаю противником борьбы, оппозиций, столкновений. Часто дискуссия ведется в категоричной тональности, мол, одна наша позиция истинна, все остальное профанация. Ну почему? Пусть будет как можно больше разных театров. Плохих, хороших, очень хороших, вообще ужасных. Пусть их будут сотни, тысячи. Здесь зритель — главный судья, пусть он найдет то, что ему интересно. Другое дело, что ныне больная тема — нужность театра. Ведь если он раньше хотя бы был идеологическим оружием, то сегодня уже не так, и иногда возникает ощущение, что он и не нужен. А конечно, хочется, чтобы было по-другому. Помощь нужна, и очень большая.

— Могли бы вы сейчас сформулировать свое режиссерское кредо?

— Я бы не стал столь громко называть это — кредо. Я четко выступаю за реалистический, психологический театр. Не принимаю эксперимента ради эксперимента, когда смотришь спектакль и ничего в нем не понимаешь. Увы, сегодня под реалистическим психологическим театром нередко подразумевают закостенелость, говорят о системе Станиславского, хотя очень часто то, что делают под этой маркой, не имеет к Системе никакого отношения. Не в этом реализм и психологическая достоверность. Форма может быть любая, первично содержание. И, потом, я — за театр актерских индивидуальностей. Не люблю, когда актеры выступают марионетками в руках постановщика, в результате чего пропадает самое ценное, что, как мне кажется, есть на сцене, — актерская личность. В такой ситуации можно любого поменять на любого, ничего не изменится. Главный человек в театральной работе — актер. Публика идет на актера, смотрит актера, актеры заставляют ее плакать или смеяться. Потому моя задача как режиссера — только максимально помочь актеру, раскрыть его.

— Неужели совсем не имеете в себе диктаторской жилки?

— Конечно, актеры — народ сложный. С ними приходится иногда говорить жестко, иначе будет полный разброд. Но в плане того, что происходит на площадке… Я как режиссер понимаю, что без них ничего не сделаю. Я без них — ноль. И каждый из них знает, что ничего не сделает без меня. Все основано на соединении этих двух моментов. Многие студийные коллективы возникают с духом подвижничества, братства, потом это вдруг куда-то исчезает. Очень бы не хотелось дождаться этого момента. Пока что степень взаимного доверия и уважения невероятная. Мы понимаем друг друга с полуслова. А если говорить о диктате — конечно, последнее слово остается за мной. В спектакле нет ни одного момента, с которым я был бы не согласен. Можем спорить, друг друга убеждать, но если я категорически говорю, что этого не будет, то они расстраиваются, но соглашаются. Но обстановка внутренней свободы на репетициях очень важна. Благодаря ей актеры раскованы, отсюда возникает импровизация, появляются удивительные, глубоко индивидуальные краски. И если это на пользу спектаклю — я обеими руками «за».

— И в заключение вопрос риторический, но от того не менее злободневный: как собираетесь жить дальше?

— Играть. Искать возможности, для того, чтобы иметь помещение. Делать новые спектакли, постепенно расширять нашу труппу. Работать…