Из крыла аиста

ЭТЮД ПЕРВЫЙ

Где же ты, мой Аистенок? Здравствуй. Жду белого перышка из твоего крыла, а летят только чужие большие аисты, садятся за огородами на скошенные луга, пахнущие свежим сеном и молоком. Там они гуляют не спеша, небрежно ловят и едят лягушек, а потом, сытые, тяжелые, равнодушные, летят к себе домой, помахивая чeрно-белыми вспышками крыльев.

Не идут на леваду искать счастья: тебя там не было. Теперь с высоты своего гнезда я вижу, как над привядшими после полуденной жары травами зарождается молодой туман; как он, поначалу дымчато-прозрачный, становится более весомым, наливается молочной белизной, и тогда просто не терпится вдруг нырнуть в него и ощутить сладкие прохладные объятия на своих ногах. Вот бы нам вдвоем в эту глубокую прозрачную чистоту...

Где же ты, мой Аистенок?

Сладко пахнет яблоками знакомая тропинка в саду, и подсолнухи на огороде доверчиво протягивают к солнцу широкие жестковатые ладоши. Может быть, это чьи-то заколдованные легкие в золотых оболочках, и их стреноженные кони потихоньку позванивают уздечками там, на заливных лугах, где чуть позже бродили чужие аисты? Выберу кого-нибудь из них, накрою красным чепраком, и в путь... Куда, Аистенок?

Даже если нет коня — все равно. Из тумана, гулявшего поутру, взмою ввысь Аистом белым, как он, сброшу одежду на плот, чтобы не мешала бежать, догонять... Тебя? Или саму себя?

Где же ты, Аистенок?

Зеленый горох распустил свои нежные щупальца мне на плечи, целует прохладно груди; алеющий мак клонится к моим бедрам, точно хочет стать на колени. А возможно, надеется, что и я потянусь к нему — голова к голове, губы к губам...

Где же ты, мой дорогой Аистенок? Аистенок!

Овес уже немного седеет, но и он... И он клонится, стелется, зовет к себе едва слышным чарующим перезвоном своих тяжелеющих зерен: подойди, и я осыплю поцелуями белое тело твое. Как головокружительно пахнет оно, тело человеческое, вымытое утренней росой, переполненное солнцем и еще чем-то совершенно чудесным, чему нет слов...

И душа моя захлебывается в трепете — где же ты, мой Аистенок, где?

Руки мои, точно две ветви плакучей ивы, упали на воду, и я за ними. В воде царит темная тишина и прохлада. Покой и уют, и только здесь уходит нездоровое возбуждение, тревога. Мое тело становится чутким, как лира, и струи волн играют на нем печальную, ласковую мелодию. На моих волосах, на грудях, в глазах как будто мерцают далекие вспышки — это в крови играет хмель, и, если крепко зажмурить глаза, легко представить себе, что это не речное течение ласкает и колышет тебя, а ты, мой аистенок, нежно прижимаешь меня сильным крылом; не игривая волна-чародейка, а ты своими губами прижимаешься к моим. И удивительно легко и трепетно, и сладко замирает сердце оттого, что мы наконец-то вдвоем...

Но очень скоро в розовой тени рассвета ты покинешь меня, полетишь в беспредельную небесную высь, и тебя будут догонять табуны утренних облаков шафранового цвета. А я останусь у себя в высоком гнезде, под кровом родительского дома.

Закончится сказка. И когда взойдет солнце, горох снова обовьется вокруг своего сухого шеста, гордо поднимет красные головки цветущий мак, стыдливо отвернется подсолнечник. И овес, когда приду к нему просить приюта для души, как бы желая меня пожурить, покачает васильками. Растают туманы, чужие аисты разлетятся по летней природе искать корм своим неоперившимся птенцам, и только я одна буду тосковать и все буду выглядывать своего белого Аиста, буду ждать перышка с его крыла. Где же ты, мой милый Аистенок? Где ты?

Милая моя! Сегодня возвращаются из теплых краев аисты... И сегодня, полузакрыв глаза, я отчетливо вижу его — одного-одинешенького, залитого нежарким утренним солнцем на еще прохладной леваде. Такого одинокого!

И тебя...

Под впечатлением от «Аистенка», очень хотелось бы использовать его в последней главе — так огромно желание хоть что-нибудь разделить между нами пополам...

Благодарю судьбу и прохладный апрельский ветер за то, что свели нас вместе. Не хочу даже думать, что это был всего лишь сон... Ты останешься в моем сердце сладостным воспоминанием о проливном и победном рассвете, березовым соком, влюбленной четой двух аистов, гулявших тогда по зеленой болотной топи...

Да будут благословенны тот день и час, когда я коснулся твоих губ своими губами и ощутил сладкий, вяжущий запах апреля. Целую тебя, такого душистого в моих воспоминаниях и чувствах, навсегда оставляю в сердце, в крови... с надеждой...

ЭТЮД ВТОРОЙ

В документах впоследствии будет помечено, что их освободили 8 мая. Но на самом деле это было 26 апреля.

А восьмого мая он, зачисленный в состав «боевой единицы» — местного летучего арсенала, уже мчался вслед за передовой по зову восставшей Праги.

...Они въехали в открытые ворота и остановились посреди просторного чистого двора. Когда умолк грохот мотора, странная для недалекой войны тишина окутала их. По воздуху носилось невыразимо сладостное благоухание молодой зелени и яблоневого цвета, который уже начинал увядать, все силы отдав молодой завязи, а напротив белой стены одиноко стояла девушка в красном платье.

Невысокая, но широкой кости, что еще более подчеркивало ее худобу, она стояла, опустив руки, и взгляд ее был спокоен, словно вода глубокого пруда. Он так никогда и не узнал, какого же на самом деле цвета были ее глаза, в вечерних сумерках они казались черными или, пожалуй, темно-глубокими, а в их глубине светилась готовность встретить свою судьбу, какой бы она ни была.

Через некоторое время они, спрятав «боевую единицу» в пустом хозяйском гараже, сидели на просторной кухне. Весело потрескивали сухие дрова в плите, смешно булькал закипающий чайник, по дому разносился аромат разогретой тушенки и жареной яичницы.

Их было пятеро. Четверо — экипаж «боевой единицы» и попутчик, капитан-политрук, догонявший свою часть — на Прагу. Выпили за Победу. С сегодняшнего дня номинально войны уже не было, и это дарило надежду каждому из них счастливо возвратиться домой. За Победу!

Парень, пригубив свою рюмку из невиданного прежде дорогого хрусталя, отдал свою долю мрачному молдаванину Мастяру. Большой, тяжеловесный, он сидел, мрачно, исподлобья наблюдая, как умело и ловко хозяйничает молоденькая незнакомка в красном платье, подавая и убирая со стола, ни на кого не поднимая глаз.

— Хороша девуля, — сказал наконец Мастяру, как что-то уже решенное. — На всех хватит. Позабавимся, да и поспим.

Наступила гнетущая тишина. Самому младшему из них перехватило дыхание, он поперхнулся чаем, закашлялся. Мастяру ударил его тяжелой рукой по спине и засмеялся ехидным, нехорошим смехом.

— Что, в той мясорубке тебе ничего не перепадало? Все когда-нибудь да начинается. Не бойся, мы как следует разогреем ее, чтоб тебе было полегче.

Девушка не понимала, о чем шла речь, и спокойно резала на толстые куски головку откуда-то принесенного сыра.

Капитан окинул ее опытным оком и твердо сказал:

— Здесь никто никого насиловать не будет.

— То есть как? — Мастяру сжал тяжелые кулаки. — Это еще чего? — И, багровея, крикнул: — Может, вам ее жалко? Или себе приберегаете?

Веселый техник-лейтенант, командир «боевой единицы», иногда умел быть строгим:

— Не кричите, Мастяру, здесь не базар.

Мастяру, казалось, притих, но не смирился, и политрук вдруг понял, что никакие приказы здесь не властны. Пятеро молодых, сильных мужчин — и среди них эта одинокая, беззащитно соблазнительная женщина, которую они не знают даже, как зовут, совершенно чужая. Тело. Вот только оно сейчас было главное, только об этом они думали сейчас. Каждый по-разному, но зато какая находка! И даже он. Ведь и он... В разгаре ежедневных боев энергия выплескивалась в атаках, походах, в отчаянии поражений и радостях побед. И вот теперь, среди этой весны, посреди цветущих яблонь, под звездами победной весны... Но все же он не позволил испачкать безумием грубой звериной похоти первый день Победы. Нет!

Вот в круге света от керосиновой лампы промелькнула белая рука в красном рукаве, порозовела от делового оживления нежная щечка и русый локон над ухом, прикрытым низко заплетенной косой. «Как у наших девушек», — подумалось ему, а когда она отошла в сторонку, обвел внимательным взглядом своих случайных товарищей.

В мужских глазах, в упор смотревших на него, горел нескрываемый грубый вызов, и только у самого младшего из них, того, который из концлагеря, на губах застыла пылкая мольба. Немая просьба не допустить насилия подсказала капитану решение. Он сказал совсем тихо, но твердо:

— Изнасилования здесь не будет. Пусть девушка выберет кого-то из нас сама. Одного.

Потом капитан выстроил их как раз под той самой белой стеной, у которой стояла девушка в красном платьице, когда они въезжали в этот двор. С трудом подбирая немецкие слова, он объяснил девушке, что происходит, и сам встал в ряд. Лишь спустя много лет, став уже достаточно взрослым и опытным, этот молодой человек поймет, как хитро повернул политрук самцов против их собственной скотской похоти, ткнул, точно шкодливых щенков, в тот стыд и позор, к которому они, собственно, были уже готовы.

Он знал, кого выберет девушка, если она в самом деле такая, какой ему казалась.

Но это будет потом... А сейчас он стоял в маленькой шеренге, рассеченный пополам противоречием собственных чувств. Ему ужасно хотелось, чтобы девушка выбрала его — это было бы для нее спасением; но в какой-то мобежали его, пригибаясь мимо кустов крыжовника и смородины, и вышли на небольшую лужайку, посреди которой стояла серая копна сена, а рядом лежала гиганских размеров, черная, как вороново крыло, овчарка. Она поднялась им навстречу, не издав ни звука. Девушка что-то тихонько шепнула ей, и собака не спеша поплелась в сад.

А девушка тем временем нащупала рукой в стожке — чуть приоткрылась потайная маленькая дверца, за которой надежно был укрыт теплый и сухой шалаш.

— Страшно, — первое слово, которое она сказала. Здесь я прячусь. Заходи.

За три года каторги на проклятом заводе — ему еще повезло ходить под мастерами-австралийцами, которые хоть не били даром — поневоле запомнишь хотя бы самое главное. И теперь, уже немного придя в себя в уютном летнем шалаше и поняв, что сейчас трудно сказать, кто чей пленник, парень и сам отважился раскрыть рот.

— Как тебя зовут?

Она помолчала и сказала:

— Зови меня Мая. А ты?

— Иван. Ваня.

— Ва-ня.

Она сказала его имя так... Она так сказала, что по его телу прокатилась горячая волна желания, и он порывисто схватил девушку за руки, от чего она приглушенно вскрикнула, а затем подалась к нему, словно в отчаянии, обняла за шею гибкими, как ветви, руками и заплакала. Она плакала, точно обиженный ребенок, горько и безнадежно, а он все крепче прижимал ее к себе, как будто хотел защитить от всего мира. Наконец соленые от слез девичьи губы встретились с его ртом, и это был первый настоящий поцелуй в его жизни. Ее губы вначале напряглись, точно сопротивляясь, а дальше медленно раскрылись ему навстречу, подобно бутону утреннего цветка навстречу солнцу. Исчезло все вокруг, лишь были они вдвоем, Адам и Ева одинокого шалашика посреди огромной пропасти еще не остывшей войны. Они глубоко вдыхали пьянящий, сладостный запах познания, захлебывались им и вновь возвращались к вечной чаше нежности стал уже искать, вдруг увидел женщину в красном на торжественном фоне белой стены. Была осень, листопад, бабье лето... Совсем не похожа на девушку майской ночи, и только в глазах... отражалась мужественная готовность идти навстречу судьбе, какой бы она ни была.

Эту историю рассказал мне сам Иван, когда просил «написать, как следует» заявление в фонд «Взаимопонимание и примирение».

— И все же, — сказал он, — если бы я знал, где ее искать, я бы ее нашел.

В мае того года ей едва ли исполнилось семнадцать, а ему еще не было и двадцати...

ЭТЮД ТРЕТИЙ

Подруга — за сто лет! — дозвонилась из далекого города, чтобы, кроме обычных семейных новостей, осторожно сообщить о смерти.

Господи! Как же теперь? Под крылом его любви проходила вся ее жизнь с тех пор, как пятиклассниками столкнулись с глазу на глаз в тесном междурядье парт, и никто не захотел уступить.

Как же ее доставали!

«Он не хулиган!» — «А как же, ангел с белыми крылышками!» — «А кто здесь ангел? Неужели я?»

Шесть лет она упрямо боролась за его право быть самим собой. И за свое. Юность, освещенная этой дружбой — борьбой, не угаснет вовек. Для нее. А он был способен душу свою отдать — не нужна была его душа. Не могла она взять с собой чью-то душу, не зная толком, что делать со своей — мир манил своими неизведанными широтами. Что там, за горизонтом, за облаками, за ветром? А ему — только и света в оконце, что она, и облака, и звезды, и черемуха в цвету того мая, когда единственный раз она позволила себя поцеловать...

Точно два семечка из одного стебля, понесло их по ветру в разные стороны. Она — познавала науки и мир, его — на армейскую службу, чтобы, вернувшись, надеяться, что когда-то она устанет от странствий, и добрая судьба сведет их обоих на родительской земле. мент стало страшно — а вдруг выберет? Что делать тогда? Он стоял, обливаясь потом, а руки были такие холодные, что знобило все тело, несмотря на плотную ткань штанов, о которые он их вытирал.

Казалось, пролетела вечность, пока девушка, выслушав капитана, тихо стояла, поникнув головой. Потом, не смея поднять глаз, она подошла к молодому парню и взяла его за руку такой же холодной, как у него, рукой. И только выведя его из шеренги, она гордо встряхнула головой, точно норовистая лошадка, и, бросив презрительный взгляд на сильного злого Мастяру, повела своего избранника в противоположную от хозяйского дома сторону.

Вслед прозвучал негромкий утробно-довольный смех, и послышался голос капитана: «Никто не в обиде, господа».

А юноша шел, как в тумане. Девушка вела его через какие-то темные строения, открывая и закрывая за ними множество, казалось eмy, дверей, пока не вывела в щедро залитый лунным светом сад. Они быстро переи прощения. Судьба открыла им эти тайные врата, чтобы они познали меру любви, судьба щедро их одарила, а они еще были так молоды, да так и не поняли — чем?

В ту ночь они так и не сомкнули глаз. Победно засветлел золотисто-розовым рассветным пожаром новый день, и девушка сказала:

— Я люблю тебя.

Он ей:

— Я никогда тебя не забуду.

А когда наконец клаксон «боевой единицы» нетерпеливо затрубил, она не вышла провожать...

«Боевая единица» наконец попала в только что освобожденную Прагу, которая в тот день была действительно золотой. А вскоре, где-то на границе с Австрией наскочила на мину.

Госпитали... госпитали... госпитали... Потом жизнь — нелегкая и разная. Неудачный брак, развод, дети, которых нужно было поставить на ноги. И он долгие годы пристально всматривался в женские лица и понимал — не то, не то... И лишь на склоне лет, когда пере

«Самое страшное, что мне довелось пережить в моей жизни — это падение десантника, у которого не раскрылся парашют. Мы стояли и видели, как он падал — черное пятно по удивительно синему небу... Ты не хочешь понять — теперь падаю я. Все падаю и падаю, безнадежно, как тот парашютист, только никак не могу упасть... Если бы я мог, я бы тебя убил. Не могу... Я буду любить тебя вечно. И пока будет жить моя любовь, зло не коснется твоей жизни...»

Как дальше жить?

ЭПИЛОГ

...Аист пролетает над ясенем, над знакомым двором, над всей деревней, широким прощальным кругом. А потом, собрав последние силы, поднимается все выше и выше...

На мраморном надгробии памяти — белое перо с его крыла:

— Люблю тебя, мой Аистенок!

— Я никогда тебя не забуду... никогда...