Художник-постановщик Инна Быченкова в интерьере гибнущей национальной киностудии

«Странно, — подумала я, — ведь на студии — пиротехнический цех, в нем — оружие...». Я шла по внутреннему переходу от цеха съемочной техники к административному корпусу — путь мне преградила огромная лужа: капало, вернее, лило с потолка, на улице шел дождь. В углу валялась кверху лапами мертвая жирная крыса (я увижу такую в коридорах студии еще не раз), на которую никто из проходящих мимо просто не обращал внимания; в нескольких шагах от крысы курил, пуская дым из-под длинного носа, главный долгоносик: видно, объявили небольшой перерыв в съемках. В буфете в клубах дыма сидел в основном народ с «ТЕТа»: у студийных нет работы и нет денег.Я шла на встречу с художником-постановщиком картины «Чорна Рада», единственной, снимающейся на студии государственной картины, повествующей о борьбе трех украинских гетманов за булаву в далеком XVII веке. Инна Валентиновна Быченкова — член трех творческих союзов, поставившая более ста спектаклей, работавшая доцентом и преподавателем в Художественном институте, участвовавшая в создании нескольких десятков кинофильмов. Кроме того, она просто замечательный живописец, график. «Она смотрит вокруг себя внимательно, долго и видит иную жизнь, которую многие из нас уже перестали замечать, — писала я об одной из ее работ. — Это то, что относится к категории вечного: вечерний пейзаж, одинокая белая беседка, уходящая вдаль дорога. Она видит то, что успокаивает нервы и очищает сердце, то, к чему мы все равно возвращаемся, приходим, приползаем (иногда слишком поздно)...»Я нашла Инну в созданной ею реальности XVII века: она сидела в крестьянской хате на лавке и плела венок. Пахло летом, травами, разноцветьем, деревом, свечами. В красном углу под иконой с рушниками горела лампада, у печи стояли ухваты, чугунки. Было удивительно тихо, тепло и хорошо, только плавно жужжала муха... И трудно было поверить, что через несколько месяцев эту, кажется срубленную на века, хату снесут, и останутся только реквизит да доски с бревнами...— Инна, ну как вы живете?— Как живем? Плохо живем.— Почему?— Потому что все производственные мощности, цеха, отделы, которые раньше занимались съемками, практически разогнали. Например, нет архитектурно-конструкторского бюро. — А зачем оно вам нужно?— Кто-то же должен для рабочих, строящих декорацию, чертежи составлять по моим эскизам. Я ведь даю общие параметры, общий габаритный чертеж, а уже архитекторы смотрят, как вписать одну деталь в другую.— А кто же сейчас все это делает?— Я. Насколько могу и насколько умею, потому что художники-постановщики никогда этим не занимались, это не входит в мои обязанности: я должна придумать декорации, обжить их, создать атмосферу...— И это за зарплату?..— 140 гривен. Но это еще не все. Отдела снабжения, который доставал по заявкам для съемок буквально все, тоже больше нет. Остался один работник, но у него другая парафия: он занимается снабжением администрации студии канцелярскими товарами, совсем не тем, что нужно для съемок. И опять получается проблема неразрешимая. Цех декорационно-технических сооружений, который строит декорации, не имеет гвоздей, досок, веревки, клея, муки, крафта, мешковины, — ничего. Съемочная группа такие вещи никогда не приобретала сама. В съемочной группе не предусмотрены такие специалисты. И потом этот опыт приобретается годами. Ведь человек, кроме всего прочего, должен понимать специфику кино, как это будет выглядеть на экране.— Но у вас же стоит замечательная декорация, значит, кто-то все это приобрел?— Но какой ценой: со слезами, со скандалами, и, в основном, нашими усилиями. Страшно ведь даже не то, что группе приходится заниматься не своим делом, страшно, что разогнали специалистов, настоящих профессионалов. Вот у меня сейчас проблема с реквизиторами, с ассистентом режиссера по реквизиту, с декораторами. Были люди, которые на протяжении жизни приобретали опыт работы в кино: ведь этим специальностям нельзя просто научить. Студия потеряла свой «золотой запас» — человеческий. Хороший реквизитор знает, где на складе можно найти необходимый реквизит, как его содержать, перевозить, что нужно на сегодня для съемки: оборачиваешься попросить, а он его уже в руках держит. Но ведь люди не могут годами ждать работы, без денег, когда снимается практически одна картина в год... Более активные, лучше соображающие, ушли. Остались те, которые... Кстати, массу вещей я принесла из дому, из того, что собирала всю жизнь. Ведь раньше на складах студии был выбор, а сейчас практически ничего нет.— А куда делось?— Часть украли. Часть дали напрокат другим студиям, а те не вернули. То же самое и с костюмами. Ни у кого душа не болит. Закрыли и уволили почти весь монтажный цех, весь бутафорский цех, где делали великое множество вещей: и листву, и паутину, и оружие, и маски, и скульптуру из папье-маше, — да все что угодно. Ведь если когда-нибудь попытаться открыть его снова, где взять специалистов? Зато у ворот студии построили «Кинокафе», которое почему-то декорируют тканями, портьерами, старинной бронзой, мебелью с реквизиторных складов, а ведь все это может понадобиться для фильма.Есть масса каких-то проблем, которые могут показаться смешными постороннему человеку, а для меня — это трагедия, потому что они не дают мне делать свою работу. Например, нам запретили приобретать что бы то ни было за наличный расчет. Таков указ казначейства, которое о специфике кинопроизводства не имеет ни малейшего понятия. Но ведь мне только кустарь может изготовить для объекта «зажиточная хата» новые бочонки, кадки, ведра, горшки, а они крупным планом снимаются в кадре. Как с кустарем в селе можно рассчитаться по безналичному расчету? У нас хорошая пленка «Кодак», если что-то не соответствует эпохе, на ней же сразу все видно. Или — исходящий реквизит — это тот, который съедается или уничтожается актерами в кадре. Есть же продукты, которые для исторической картины можно купить только на базаре или в селе. Или, скажем, сегодня мы не досняли сцены: продукты, которые были на столе, завтра уже есть нельзя. Мне завтра нужно полностью восстановить все, что было на столе сегодня. За наличные деньги можно было бы поехать и все быстро купить, ведь за них же администратор все равно раньше отчитывался, ничего не было бесконтрольно. А за безналичный расчет нужно пойти в магазин, и если еще там что-то найдется, отобрать, они выставят счет, студия оплатит, и только потом можно все это получить. Но ведь киношники знают: во время съемок все нужно «сегодня на вчера», то есть срочно. — Но с каким же настроением вы работаете, зная, что где-то ваш труд оплачивался бы в тысячах долларов?— Может быть, это прозвучит и неуместно, и патетически, но я люблю эту работу. Я получаю от нее удовольствие. Есть, конечно, какое-то горькое чувство, я ощущаю полную свою невостребованность. Угнетает сознание того, что студия — на грани краха. Что завтра? Ведь это же полный маразм, когда держава, объявившая себя независимой и самостоятельной, изо всех сил «пнущаяся» в европейское сообщество, не желает содержать свою Национальную киностудию. Пусть она не производит 15-20 картин в год, как прежде. Пусть хоть несколько, но регулярно, в нормальных человеческих условиях. Чтобы на картину не надо было в полном смысле жизнь положить. И наверное, все работники были бы счастливы, если бы эту студию купили с потрохами, чтобы появился хозяин, радеющий за свое, поскольку государство не способно ее содержать. Если бы студия попала в руки человека толкового, оборотистого, умеющего делать деньги, то, может быть, кино в Украине не умерло бы? Но ее в свое время объявили гордо Национальной — значит, нельзя приватизировать, нельзя акционировать. Возможно, когда-то кто-то вновь захочет и сможет создать техническую базу, но ведь специалисты уходят в никуда — эти потери невосполнимы......Мы шли по территории студии. То тут, то там мелькали указатели: «Фирма «Пионер», «Авиок», «Апперон», «Таможенное декларирование», «Канцтовары», «Агентство «Кэпиталл визжен» ... Студия живет своей будничной, но вовсе не киношной жизнью. Оставшиеся в живых цеха выполняют «левые» заказы: пошивочный шьет кому-то костюмы, столярный делает на сторону окна, двери, паркет, мебель, организации-заказчики привозят им свой лес, заезжают на территорию огромными фургонами. Съемочные павильоны закрыты и превращены в склады — здесь фирмы хранят свои товары. Не работают туалеты, нет воды, зимой отапливался только административный корпус: несколько съемочных групп, в том числе и нестудийных, коченели в своих ледяных комнатах....Проходим мимо бассейна для комбинированных съемок. Раньше он был наполнен водой, и игрушечные кораблики разыгрывали здесь суровые морские бои. Сейчас воду спустили, сделали плавный съезд — и вот в бассейне автостоянка для фирм. Масло туда стекает, бензин. В лучших традициях абсурда. Если и захотят через десяток лет бассейн для целей кинопроизводства восстановить — вода в нем всегда будет переливаться на солнце всеми цветами радуги. — А на днях, — сообщает Инна, — выхожу из своей студийной мастерской, а мне навстречу в коридоре здоровенный мужик: «Скажите, где тут у вас от уха до уха?». Я подумала, что сумасшедший, теперь ведь любой на студию зайти может, и отвечаю так вежливо, чтоб его выпроводить: «А это у нас везде, вот выйдите на улицу...». «Что вы мне голову морочите, я знаю, они в этом здании», — говорит он. Оказалось, что он не сумасшедший. Это фирма у нас такая обосновалась: «От уха до уха»....Неожиданно вижу картинку из прежних времен: около реквизиторного склада Боря с тачкой (Боре уже 70 лет, без тачки он немыслим — сколько перевезено на ней реквизита на съемку: Боря всегда был основным «транспортным средством»), в любую погоду, и сейчас: раздетый до пояса таскает пудовые гири. Он, кажется, единственный подготовился к разрухе и холоду, к любым катаклизмам — всю жизнь закалялся...Алла ФЕОФАНОВА