Комендантский час украинской зависимости

Когда мы были маленькими и еще не пили водку, то бегали за старое диканьское кладбище на Полтавщине посмотреть на Государство. Его мы усматривали в районной энергосети. За длинным барачным конторским зданием было много огромных столбов с широко расставленными руками, которые держали гирлянды блестящих изоляторов.

Было волнующее счастье, что мы с «государством» вместе. За него погибли почти у всех деды на войне с гитлеровцами. Из-за немцев мы жили в мазанках под соломой, а наши бабушки плакали.

Мы были светлыми детьми, росли в высокой малине, благоухающих травах, над зеленоватыми зеркалами прудов, не воспитывались репетиторами и гувернерами. Поэтому не догадывались о таком невероятном ужасе, что «государство» — русизм, а мы — живем в империи.

Нам просто было хорошо.

Дядю Кипица как-то спускали в колодец...

Чтобы почистить.

Так интересно.

Пару раз его вытягивали на ведре с грязью, а потом опять опускали. Мы очень боялись, что очередное ведро поднимется без дяди.

Но нет... Обошлось...

Колодец вычистили. Улица торжествовала. Под вишнями, при дороге, поставили столы, что-то ели, пили, песни пели — Герасименчиха, Побигуца, Хотайка, баба Куницкая. Все-все, одним словом.

Как-то накануне зимы каким- то чудом получилось — мы первые на всей улице телевизор купили... «Старт-3»... Экран — как две моих ладошки. Люди со всей улицы, со своими скамейками, каждый вечер приходили «на кино».

... Тогда очень любили, что в хату другие люди приходят.

А еще помню, как Побигуцы съездили в Полтаву за покупками, вернулись на старом маленьком автобусе, а мы шли — любопытная детская толпа — за ними, красиво одетыми, с полными сетками, до самого их двора, а бабушка сразу стала вытягивать из большой двуручной синей сумки невиданные еще до сих пор сосиски и отрывала каждому по одной.

Нас никто тогда не учил, мы были бедные, огрызок карандаша у кого-то считался роскошью, но никто не подходил из завороженной толпы за второй сосиской, как делают теперь взрослые дяди и тети при распределении гуманитарки, или когда, по доброй воле депутата, можно съесть «на шару» обед, а потом, как будто первый раз, второй.

И детская улица уже другая. Когда-то это был сплошной, размягченный от небесной воды, чернозем. В нем я, убегая с противоположной стороны в свою хату от деменцовской собаки, потерял сапоги. Один сапог так и не удалось найти.

Долго пришлось сидеть в хате, пока наступила весна и можно было выйти на двор в старых сандалиях.

Улицу или при Брежневе, или уже при Андропове заасфальтировали, все дома на ней уже красивые, ни одной соломенной крыши. Герасименковские и побигуцинские бывшие новостройки сейчас довольно скромны по сравнению с домами позднейшей постройки.

Где то время, если к кому-либо приезжала родня, и вся улица бежала туда даже не на «стопку», а только поздороваться, улыбнуться друг другу, поговорить.

Это так радостно — человек приехал!

Но произошел перелом.

Сейчас идешь — и как будто все время продолжается комендантский час, возвращенный с военных лет. Родне ты не интересен, она сама себе не интересна, бывшие друзья живут только своими бедами и интересуются тобой постольку, поскольку думают, что у тебя больше денег и есть кому позавидовать, шепчась с желчной женой.

Колхозы были как будто плохие, там порой мало платили, но вдруг — Герасименко начал строиться. Его дочь Тамарка вдруг изменилась, не пускала больше гулять в свой сад и объедать завязь неисчислимых груш, хотя раньше все дети могли бродить, где угодно, как теперь в японских или немецких супермаркетах.

Сейчас в центре, около ресторана «Диканька», сидит молчаливая молодежь и смалит коноплю. Задохнуться можно. Если силен телосложением — пропустят, а слабый — по морде дадут.

В Закарпатье, куда поступил на филфак Ужгородского университета, мне очень понравилась искренность людей. Все приветливо на тебя смотрели, в радостные минуты пили только сухое вино, уступали в автобусе место, осуждали одиноких пьяниц, не сорили на тротуарах.

Но на четвертом курсе решил уйти. Теперь уже смешно (к сожалению!), но причиной стало то, что моя мораль не позволила сдавать экзамен у профессора, который с хустского абитуриента взял при поступлении... две бутылки коньяка.

«Так нельзя!» — решил я и ушел на флот. Ходить между льдами Баренцевого, Норвежского и других морей.

Но ожидаемой романтики Джека Лондона, Константина Станюковича там не оказалось. До года били морду и не разрешали просматривать кино в столовой на простыни. После полутора лет уже не били, можно было в той же столовой смотреть телевизор, спать в обед и бить младших по сроку. А после двух лет вообще наступала райская жизнь.

Это рабство было противно мне. Я вел себя, как человек. Поддерживал своих земляков, как это делали грузины, таджики, азербайджанцы, прибалты, говорил с ними только по-украински.

Пришел на службу земляк Валерка из Кременчуга. По-русски вообще не понимал. Только к полутора годам научился. А потом как- то спросил я что-то у него по-украински.

— Смотри, — глуповато захохотал он, — он по-русски не понимает... Годок (два с половиной года службы. — ), а никого не бьет. Как будто оборвалось что-то во мне. Я начал говорить с украинцами только «по-русски», бить за провины и приглашать на кофе в свой пост только грузин, таджиков, азербайджанцев, прибалтов, москвичей и ленинградцев.

Ходить после службы по Мировыму океану перехотелось.

Отчуждение между полтавчанами еще больше чувствовалось в 1984 году, когда пришел в морской форме с Северного флота, ел дома борщ, бегал утром кросс в Страшковский лес и наивно писал в сотнях писем разные рассказы для союзных и республиканских редакций, чтобы меня скорее признали знаменитым писателем.

Симбиоз творческого дня и вечернего самогона под развесистой черешней, в конце концов, надоел.

Я решил снова ехать в Закарпатье, где имел счастье начинать путь в высшее филологическое образование. Чтобы его закончить. Запомнилось же хорошее впечатление от чистоты маленького города Ужгорода, вежливости на улицах, когда тебя спрашивают трое среди темной ночи: «Который час?» — и не пять рублей, как в Полтаве, хотят отобрать, а действительно узнать точное время.

Поэтому и оказался у однокурсника из города над Латорицей — Мукачеве.

Мукачевские Подгоряны. Много оттуда колоритной интересной братвы вышло, но не откажешь подгорянам в отсутствии всеохватывающей ауры хорошего отношения к каждому, искреннего внимания. Куда не зайдешь — тебя сажают за столик с вазой шоколадных конфет Мукачевской кондитерской фабрики, а потом — кофе, море кофе, а на его рыжем берегу — «к кофе».

Я до этого не помнил, где мне в мире было так хорошо, как в Подгорянах — районе Мукачева.

По-видимому, нигде.

Но ведь наступил перелом и в Закарпатье. Люди стали отчужденными друг от друга...

Дело, может, в вузах, которые появляются друг за другом, как лабораторные крысы, и где уже не бутылками с коньяком, а зелеными бумажками с портретами ненаших президентов берут взятки.

Давать же взятки могут только богатые. А богатые почему-то дураки. До Ломоносовых им далеко. А совестливым, чтобы стать дураками, а потом и денежными, надо провести обрезание своей совести.

Процесс болезненный, но продуктивный.

Совестливых все меньше.

Дураков — больше.

Но когда он все же таки произошел, этот перелом? Не в конце ли 80-х, когда записал в поезде «Ужгород—Харьков» рассказ одного молодого человека с Раховщины о своей любви и дальнейшей семейной жизни.

Вот он:

«К каждому парню приходит такое время, что он спотыкается на чей-то посторонний карий взгляд и... отворачивается. Потом спотыкается еще раз, и уже не так отворачивается. Потом как-то случайно выходит на шаткий мостик над потоком и говорит:

— Куда идешь, Аннушка?

— Куда иду, там меня еще нет, — смеется она смущенно, а мостик шатается, голова у обоих кругом, с места никак не двинешься, потому что сразу, ей-богу, упадешь вниз.

— Завтра, когда к вечерне позвонят, встретимся под кривой елью, — вырывается у меня, то бишь — у него.

Аннушка испуганно кивает. Мы, с неожиданными скоростями, бежим на разные берега, только сердце, как молотом по корыту. Ух!..

— Женя, — более уверенно сказала Аннушка после третьей встречи под кривой елью. — Ты хороший парень. И усы густые и черные, но духа мужского от тебя не слышно — закурил бы иногда хотя бы «Беломор».

— А теперь? — спрашиваю через два дня.

— Очень хорошо. Ночью чувствую на губах горькую полынь — и вспоминаю о тебе. Лишь хотела бы, чтобы и паленку (самогон. — Авт. ) научился бы пить.

Какая-то странная эта Аннушка — может, она немного не такая, не годится в жены. Зашел с горя к дяде посоветоваться.

— Хе-хе-хе, — долго-долго смеялся он странным тихим смехом. — Она такая. Гром с перцем. Мать Анны, по себе знаю, вояку хочет в семью, а не ломкую травинку. Даже я ей, хе-хе, не полюбился, — сокрушенно взмахивает большим кулаком, а в глазу дрожит живой хрусталик.

... Отыграла гуслями (скрипками. — Авт. ) осень, с весенними трембитами, с которыми провожали овцеводов с отарой на полонину, пришел я к Аннушке в хату. За три дня совсем хазяином стал. Стакан вина выпью, тещу с дивана шварк — кулаком под бок:

— Да иди, старая, за скотиной посмотри!

Аннушка уже и пробует плакать, а мне что: сижу, сосу папиросу и смеюсь, когда вспомню — как стояли вдвоем над потоком на мостике, как на качелях, а сердце бухало, будто молотом в корыто: бух- бух, бух-бух. И солнце пекло так немилосердно, что пот разбегался горячими ужами под тесной рубашкой».

Я пришел в горы с равнины. И долго бегал и думал здесь, как на равнине — открыто, искренне, свободно. Пока не понял, что в горах нужно бегать и думать по-горному, потому что здесь — не равнина. Всюду в этом мире — свои условия, и их надо учитывать.

Брежневская нирвана воспитала везде человека аморфного, безвольного, податливого обстоятельствам. Поэтому и удался Горбачеву такой быстрый развал Союза. Доломала же душу нашего тепличного человека густая и жестокая информационная американщина. По этой причине, как насмешливо говорил Леонид Кравчук, мы и «маємо, те що маємо».

Оскорбительнее не скажешь.

Взять, к примеру, хотя бы закарпатских цыган. Отроду не водилось за ними, чтобы напали на кого-то первыми. А вот на Береговщине — шестеро в масках, двумя пистолетами и обрезом угрожают, а затем и грабят бизнесменовский автобус.

Первая черная ласточка, но не последняя, по-видимому.

Отвратительная американщина самого низкого качества, которой мы инертно поддались, подготовила почву для развития злобы. И мы, от «верхов» до «низов», ей подпеваем. Ненавидим друг друга, ссорятся конфессии и нации. А потом успешно объявляем войну другим конфессиям и нациям, хотя сами напали первыми.

Комендантский час рабской зависимости одного гражданина Украины от другого — в зените.

На благо ли? Нет, потому что зависим от агрессивности другого, но не от его доброты и любви.

Демократическое государство невозможно, если будет наблюдаться гнет в отношении хотя бы одного человека. Страна, где каждый человек не чувствует себя свободным от несправедливости, обречена.

Перелом произошел тогда, когда мы перестали понимать это и несправедливо сторониться чужой радости, чужой боли.

В нас вселился джин великой разъедающей зависти от большей хаты соседа: себе, хоть замучь всю родню на каторжных работах, нужно большую; или от диплома Нечипоренковой Натальи, которая «такая уже нахальная, что вчера на улице не поздоровалась». Своей Нинке, хотя она в спецшколе «для таких-вот» училась и очень любит только тихо в хате вышивать, нужен также диплом ветеринара...

В Украине богатому надо обломать рога, потому что — «Я — беднее». Обратите внимание — не найти самому путь к богатству, а задавить богатого... Поэтому повсюду нас встречает с неприязнью недобрый час.

Пока мы не перестанем быть курами в пепле и довольствоваться этим, идти на компромиссы с совестью — большой беде быть на этой земле.

Диаспора нам не поможет. Тамошние украинцы только своим насестом дорожат. Иначе ваши же дети, дух которых вы пробуете сломать своим змеиным поведением, сотрут ваши могилы с лица Земли.

Сделайте же еще один перелом — перелом перелома.

Давайте выйдем на Почтовую площадь в Ужгороде не только смотреть на очередную, финансируемую какой-то партией, киевскую певицу, а просто выпить дружеского чая.

И поговорим между собой просто так. Как люди.

Без комендантской зависимости.