«Людина в радянському футлярі»,

Книга, о которой идет речь, не может оставить равнодушным того, кто интересуется родной литературой, для кого ее судьба, достижения, трагедии (и трагикомедии...) не пустой звук. Особенно когда речь идет о литературе советского периода, требующей вдумчивых и современных подходов. Нераскрытыми остаются ее существенные характеристики, настоящая, а не только спущенная сверху общественная роль, реальный баланс между правдой и идеологической конъюнктурой, художественные возможности этого фантома (или чего-то иного?), который получил название социалистического реализма.

Проявляются две крайности. Раньше, в советские времена, всю массу литературных фактов выравнивали идеологическим утюгом, подгоняли под определенные каноны, из реальных биографий фабриковали жития святых или козни «врагов народа» — вместо реальной картины возникал эдакий мифически-табуированный гибрид. Сегодня часто доминирует другая крайность — отрицание каких-либо позитивов и художественных достижений этого литературного феномена, только идеологизированность и фальсификация в угоду советскому канону. Кое-где слышны тезисы типа «Тычина — позор нашей литературы». И как же быть с контртезисом «Тычина — гордость украинской поэзии ХХ в.»? На таком фоне особое значение приобретает вдумчивая аналитика вроде статей Ивана Дзюбы, который, исследуя украинскую прозу 30-х годов, сумел с учетом «коэффициента искривления» (его высказывание) разглядеть в ней правдивые страницы и аутентичные свидетельства времени.

Книга С. Цалика и П. Селигея, к счастью, не вписывается в черно-белую полярность. Здесь царит внимание к конкретному факту, который уже сам укладывается в сознании читателя в определенную, ненавязываемую сверху систему оценок, к человеческой природе и психологии, что только до определенного предела терпит насилие над собой. Внимание к многогранности и переплетению жизненных стимулов, мотивов поведения, импульсивных реакций и взвешенных шагов вопреки однообразию и безапелляционным «да и нет».

Авторы приглашают читателя думать и искать вместе с ними, не подсказывают готовый ответ, а используют механизм детективной интриги. Решительно ломают довольно распространенный у нас стандарт «неинтересно рассказывать об интересных людях» и доказывают, что «документальный рассказ вовсе не одно и то же, что нудный рассказ».

Авторы выбрали выигрышный исходный пункт, логическое ядро исследования — писательский дом «Ролит». С одной стороны, это определенное единство, целостный объект, в то же время — интересный конгломерат разных личностей, семей, характеров, судеб, бытовых сюжетов и литературных явлений, фактов и загадок. Единичное, индивидуальное — и общее, анализ — и синтез. Писатель — и литература, судьба творческой личности — и история культуры, голос эпохи.

Что-то подобное можно увидеть в миниатюре в мемуарной эпопее Н. Дукиной «На добрий спомин» (Х., 2003). Список жильцов харьковского Дома литераторов «Слово»: за каждой дверью — мини-история семьи, которая отдельным ручейком вливается в историю народа, очеловечивает безжалостную летопись репрессий.

Такое порождение советской системы, как Дом писателей, разумеется, вполне соответствовало идеологической стратегии тоталитарного государства. Усиливало зависимость, консолидацию в желаемом направлении, облегчало контроль, способствовало сервилизму, укреплению иерархии. Но, с другой стороны, в тех нелегких условиях это делало возможной определенную стабилизацию быта, реально облегчало жизнь, создавая хоть какое-то условия для творчества, стимулировало общение (так же, кстати, как и Дома творчества), создавало некоторое ощущение единства. Опираясь на собственные впечатления, ведь достаточно часто бывала в «Ролите», а год-два даже жила в кв. 24 у Бориса Антоненко-Давидовича. Это было начало 1980-х. Конечно, «не той тепер Миргород», но какое-то ощущение дома, определенной духовной солидарности, осознание общности судьбы где-то еще оставались.

Авторы свободно распоряжаются колоссальным собранным ими оригинальным фактажем. Это материалы документальные, опубликованные — мемуары, дневники, письма, а также свидетельства-воспоминания более 100 человек, родственников героев книги, их знакомых, а то и просто осведомленных наблюдательных людей. Калейдоскоп фактов, версий, гипотез, колоритных подробностей, которые делают этот литературный пейзаж объемным и зримым.

Как на скорую руку написанная Тычиной «для пионерчиков» песенка волей случая оказалась на страницах «Правды» под заголовком «Партія веде» и стала указывающим перстом для литераторов?

Как «Собор» Гончара ускорил получение крестьянами паспортов? Кто первый в советской прозе коснулся темы Голодомора? Правда ли, что Папа Римский Павел VI выдвигал «Собор» на Нобелевскую премию?

Как изобретательно и коварно советские спецслужбы руководили литературным процессом и организовывали в желаемом направлении творческую жизнь писателей?

Авторы книги предлагают нам ответы на эти и другие вопросы — в основном убедительные, остроумные, хотя и не безапелляционные.

Весьма интересны, в частности, сведения о советских спецслужбах как истинном инициаторе и руководителе І Международного конкурса писателей в защиту культуры от фашизма в 1935 г. в Париже. Роль Корнейчука как «своего человека» для КГБ, орудия осуществления тайных спецзаданий. На таком фоне безнаказанным и будто незамеченным оставался его грандиозный неприкрытый плагиат, связанный с «Гибелью эскадры». Доминирование Корнейчука в драматургии отразилось на судьбе других, в частности талантливого незаурядного мастера И. Кочерги, которому удалось утвердиться в театре отдельными прорывами, вопреки этому доминированию.

Яркие неопровержимые, кое-где просто невероятные свидетельства того, как жилось писателям на советском «литературном вулкане», не чувствуя уверенности и почвы под ногами: «Я привык и к холодным, и к горячим душам» (Яновский). После длительной опалы и травли — вдруг Сталинская премия. И Бажан, и Рыльский — одновременно и близки власти, и под ее железной пятой: вместо ожидаемого ордера на арест — орден. Внезапная отмена празднования юбилея Рыльского в 1936 г. по указанию НКВД. Действительно, «битье и бытие...». А чего стоит вставная новелла о заказе и создании «Песни о Сталине» Рыльского — Ревуцкого.

Эта подвластность тотальной идеологизации, привлечение к идеологическим играм Кремля — неопровержимые, независимые от воли единицы, кем бы она ни была: «простым советским человеком» или поэтом-академиком. Совершенно помимо своей воли можно было оказаться втянутым в какие-то «тайны кремлевского двора». Кто бы мог представить себе, что «охранной грамотой» Тычины могла стать его принадлежность к роду Полуботков, а отсюда и «законное» право на полумифические сокровища Полуботка в лондонском банке, которые на определенном этапе рассматривались советской властью как реальное средство пополнения казначейства. Понятно, что никаких неопровержимых подтверждений этому быть не могло, но вопросы возникают — в частности, почему из поездки на Конгресс в Париж в 1935 г. домой нужно было возвращаться... через Лондон?

Зловещее раздвоение сознания. Над каждым словом — петля. Двойные стандарты расшатывают душу. В душе одна система ценностей, на бумаге — другая. Классический пример — Тычина. Наедине с собой ему близки и Шостакович, и Сальвадор Дали, на публике должен их критиковать. Образ цельного счастья, невозможность достигнуть «чистоты жанра», и на бумаге было запечатлено многое. Да еще этот постоянный, то едва уловимый, то выразительно ощутимый привкус пародийности, который все время сопровождал его творчество. Не мог переносить безболезненно коррозию своего таланта — известно, как отреагировал на эффектную характеристику Маланюка своей творческой эволюции («від кларнета твого пофарбована дудка зосталась») — «він єдиний мене зрозумів».

Чувство вины, душевного дискомфорта. Так Бажан корил себя за то, что подписал статью, направленную против Яновского. Гончар также не мог простить себе, что приобщил свой голос к его травле.

Непрерывное насилие над самим собой, осознанная необходимость всякий раз доказывать свою лояльность. Сохранилась красноречивая записка Бажана с поздравлением Яновского по случаю присвоения ему Сталинской премии — с дважды написанным «Слава Сталину!»

В этом контексте не могу не вспомнить эпизод из собственного опыта. Когда мне было лет 16, я поздравила Павла Тычину с очередным юбилеем стихом, преисполненным высокой риторики, но и неподдельного чувства. Тронутый Павел Григорьевич ответил мне телеграммой, заканчивающейся словами: «Слава Сталину, отцу нашему родному». Уже в 1980-х, когда готовилось многоязычное издание произведений Тычины, Сергей Гальченко натолкнулся в архиве поэта на оригинальный текст этой телеграммы, написанный его рукой. Так вот, никакого Сталина там не было. Следовательно, кто-то еще и дописывал это спасенное имя за поэта.

Авторы «Таємниць...» обратили внимание на очень специфический дневник Остапа Вишни. Он изобилует такими текстами: «А вы знаете, что я люблю партию! Люблю! Никто, конечно, не поверит мне, но я ее люблю!» (не слышится ли здесь интонации неповторимого юмориста, который во время следствия сознавался, что намеревался изнасиловать Клару Цеткин?! — М. К.); «Тільки народ, тільки народ! Та народ же привів Богдана до того, що він булавою вказав на Москву»; «Мене народ запроторив у тюрягу. Значить, він мені не вірив... І ось тепер він мене знову «історг» із тюрми і сказав «роби». І я, скільки можу, роблю».

Этот шутовской стиль не скрывает, что писано это не для себя, как обычно ведут личный дневник, а для постороннего глаза, для какого-то гипотетического «железного феликса» на случай второго ареста. В 1955 году прекратил вести дневник: потребность в «алиби» отпала.

За всеми этими изобретательными сюжетами — трагическими, драматическими, трагикомическими, а иногда просто фарсовыми — видится дамоклов меч режима, который всегда наготове. В частности, фабрикация дела «на вырост», предварительно для удобного случая (и относительно Бажана, и относительно Рыльского). Провокации — осуществленные и только задуманные, не доведенные до логического завершения иногда по случайным причинам, как вот широко закроенное резонансное дело — аналог убийства Галана, фигурантом которого должен был стать Рыльский и которое имело своей целью дискредитацию ОУН. Сценарий сорвался из-за стечения обстоятельств, а мог и не сорваться.

С. Цалык и П. Селигей не обходят стороной тайны «Ролита», которые отложились в памяти его обитателей. Одна из них — тайна самоубийства Вадима Охрименко, талантливого литератора и яркой личности. Эта окутанная разными версиями трагедия не была забыта его друзьями, коллегами и соседями. Помню, у Б. Антоненко-Давидовича на почетном месте над письменным столом висела большая фотография Вадима Охрименко, и хозяин не единожды пересказывал трагическую историю этого очень уважаемого им человека и выражал свои догадки о причинах самоубийства.

Не обойдены вниманием и любовные истории, как, например, супружеская идиллия Юрия Яновского и Тамары Жевченко, роман Павла Тычины с Оксаной Петрусенко, которая жила напротив «Ролита», — недаром столько живых чувств звучит в его стихотворении на смерть певицы: «Ой, рано-рано, дуже рано, Оксано, ти від нас пішла!».

Разворачиваются непростые лирические сюжеты — преисполненные испытаний и посвящения истории супружеских пар, прежде всего супругов Остапа Вишни и Варвары Маслюченко. Недаром глава называется «І сміх, і сльози, і любов». История любви Уласа Самчука и Татьяны Праховой — на фоне военного лихолетья, разорванности двух миров, болезненных семейных драм.

Изюминкой художественной документалистики всегда являются сочные детали, живые кадры переменчивой реальности. Они визуализируют текст, дают ощущение момента, возможность увидеть выражение лица, услышать интонацию.

Кадры из советского театра абсурда: неожиданный подарок Рыльскому (и не только ему) — патефон и набор пластинок — от... Постышева.

Любительский джаз-бенд в семье Рыльского, остроумные дружественные розыгрыши соседей Тычины и Яновского, которым оба так радовались. Фотография Кочерги — «элегантный дед с профилем Ромена Роллана...»

Трогательная история Тяпы, любимой собаки Яновского, оставленной во время войны в Киеве и счастливо найденной по возвращении хозяина.

Как бедствовал опальный Яновский, понемногу распродавая редчайшие книги из своей библиотеки, — увиденное глазами старого букиниста, которого это поразило и который пытался сохранить самые ценные книги, чтобы при подходящей возможности счастливить писателя, вернув их ему.

А как вам такой кадр: на банкете после концерта Оксаны Петрусенко подвыпивший Корнейчук, «сверкая красным орденом на лацкане пиджака, вдохновенно исполняет арию Германа из «Пиковой дамы»: «Что наша жизнь? Игра!».

Очень интересный очерк «Київська глорія Уласа Самчука». Малоизвестные, потому что тоже в свое время табуированные сведения о Киеве времен немецкой оккупации. Реалии быта, совсем неизвестные проявления творческой жизни, формы общения, известные и не очень персонажи. Товарищеские взаимоотношения Самчук — Кавалеридзе, Самчук — Любченко, интересные штрихи психологических характеристик. Кое-что из этих реалий знакомо нам из дневников Любченко в его субъективной, временами слишком резкой интерпретации. В частности, беспощадно насмешливое описание принудительной эвакуации обитателей «Ролита».

С одним из упомянутых здесь персонажей судьба свела меня, тогда еще ребенка, но уже в достаточно сознательном возрасте (10—11 лет) во время эвакуации в Уфе (Черниговский музей Коцюбинского, в котором работали мои родители, был эвакуирован в столицу Башкирии и присоединен к украинской Академии наук, которая базировалась там). Эпопею эвакуации, ее мотивы и настроения помню очень четко и могу засвидетельствовать, что это воспринималось не как принудительная акция, а как органичная потребность, — так было и с моими родителями, и с теми писателями, в том числе и обитателями «Ролита», с которыми мы активно общались в Уфе. И если говорить о патриотическом официозе, то он в значительной степени был искренним. Действительно, ожидали победы, радовались ей, ненавидели фашистов, и в этом свете упоминавшийся в книге эпизод со сдачей Любченко в гестапо поэта Мыколы Шпака, которого он принял за партизана, пришедшего его убить, трудно укладывается в общепринятые моральные нормы. Самчука тогда не было рядом. «Спокойный и толерантный волынянин, бесспорно, удержал бы своего перепуганного киевского друга от вызова гестапо. Но... История, как известно, не знает сослагательного наклонения».

Художественная документалистика — на пограничье истории и беллетристики, но это не маргинальное, периферийное явление, она имеет фундаментальное значение и как источник знаний, и как художественный феномен. Актуально — потребность самого осмысления, самодиагностики, отсюда — более объемная панорама, более придирчивая мотивация, избежание безоглядности в оценках, попытки прогнозирования. Ориентация не только на сохранение памяти, но и на современное осмысление прошлого, на «стереоскопичность» картины, пересечения и столкновения разных индивидуальных «правд». В этом смысл и экзистенциальное значение современной документалистики высокой пробы, которой, к счастью, нам достаточно. Это и «Рубали ліс» Л. Крушельницкой, «Homo feriens» И. Жиленко, «Люди не зі страху» С. Кириченко, воспоминания Н. Суровцовой, И. Дзюбы, М. Руденко, В. Овсиенко, Г. Корогодского, И. Денисюка; фундаментальные издания эпистолярного наследия — украинских классиков (П. Кулиш, Н. Лысенко, М. Коцюбинский и др.), шестидесятников (В. Стус, И. Свитлычный, В. Чорновил, А. Марченко); эпистолярные шедевры Катерины Билокур, дневники (от классики жанра С. Ефремова, Е. Чикаленко до современных дневниковых эпопей О. Гончара и Л. Танюка).

Задумываясь над тем, что из нашего сегодняшнего духовного достояния останется для потомков, я не сомневаюсь в том, что такая литература в ее наилучших проявлениях — информативная, аналитическая, интеллектуальная, с высоким эмоциональным тонусом и моральной сверхзадачей — останется. И беспристрастно и убедительно будет свидетельствовать о нас.