Мальчик «ухо»

Теперь он, Сергей Хоруженко, преуспевающий менеджер крупной частной автомобильной компании. Его профессиональный вклад настолько ценят, что позволяют работать по свободному графику. Если нужно, например, взять шесть дней для поездки в горы (он — страстный сноубордист), пожалуйста. Знают — такого специалиста нужно беречь. С его родителями — физиком Виталием и переводчицей Татьяной Хоруженко — дружу всю жизнь. Они, кстати, тоже отменные лыжники. Когда Таня показала мне какие-то еще школьные заметки Сереги и попросила оценить, есть ли у него литературные задатки, — признаюсь, — с грустью подумала: опять придется подыскивать деликатные слова для родителей, мол, все искренне, все по-молодому откровенно, но и, пожалуй, все. Так уже бывало, давно привыкла к подобным просьбам. Прочитав воспоминания машинного доктора (парень сам себя так называет), подумала — мальчик не только тонко моторы чувствует, но и слово. Показалось интересным то, что он рассказал:

«Началось это весной 1986 года. Наш детский сад на киевской Владимирской улице оказался в центре водоворота, связанного с трагическими событиями — аварией на Чернобыльской АЭС.

Один выезд из нашего двора был напротив центральной пожарной команды, а другой упирался в милицейское управление. Мы находились в центре какого-то жуткого муравейника из спешащих, гудящих машин, воя сирен и всеобщей нервозности. Выходить на прогулку из детского сада нам не разрешали. Все свободное время мы сидели на стульчиках спиной к стене, поджимая под себя ноги. Тетя Маричка, нянечка детского сада, протирала пол через каждые полчаса. И, чтобы не поднимать пыль, мы не должны были вставать. Но никто из нас и не пытался сдвинуться с места.

Вокруг творилось что-то непонятное. Всегда улыбчивые, спокойные воспитатели бегали с заплаканными глазами. Все были заняты чем-то очень важным. Заведующая сидела на телефоне: она пыталась разыскать свою мать, которую вывезли из зараженной зоны в неизвестном направлении. Воспитательница пыталась куда-то отправить подальше от Киева своих детей, а медсестра Аннушка полулежала на подоконнике и высматривала своего жениха пожарника, отправленного с первой бригадой на аварию в Чернобыль. Никаких сведений о нем не сообщали.

Мы часами сидели как загипнотизированные. Теперь родители забирали нас на машинах, чтобы мы меньше находились на улице. Когда въезжала какая-нибудь машина во двор, мы угадывали, за кем приехали. Так началась придуманная нами игра с Аннушкой. Мы отгадывали, а она говорила, кто выиграл. Мы — это четверо, пятеро ребят. Остальные — кто в оцепенении, кто в слезах — сидели молча. Окна были плотно закрыты: наши родители услышали рекомендации сначала с чужого голоса для киевлян, и заведующая молча следовала их наставлениям. Поэтому нужно было очень сильно прислушаться, чтобы между сиренами скорой помощи, воем пожарных и милицейских машин, через плотно закрытые окна услышать, какая машина въехала во двор.

Я сидел с закрытыми глазами, вцепившись руками в стул, и вылавливал звуки с улицы. Только тут я начал замечать, как непохожи звуки разных машин. Двигатели, выхлопы, тормоза. И тут же — схожесть мотора «Москвича» с троллейбусом. Со временем я почти не ошибался. Аннушка изумлялась, и постепенно игра у нас пошла «на двоих», а остальные только наблюдали. Когда она отвлекалась по работе, меня просила: «Когда приедет пожарка, позови».

Я был как диспетчер. Не успевал чей-то родитель подъехать — ребенок уже одетый стоял в дверях. Из-за крыльца Аннушка не видела родителей, да и машины она не помнила, где чья, — и все смотрели на меня.

До обеда забрали не многих. Мертвый час превращался в часовое отлеживание после отсиживания. Я не мог спать, я продолжал вслушиваться в звуки города. В это время к закрытой столовой в нашем дворе подъезжала любимая машина моего детства — машина «Хлеб».

Когда я впервые годом раньше увидел, как из машины, как из шкафа, выезжают ящики с хлебом — я рассказывал об этом без конца. Мама, не найдя подобной машины, купила мне фургон «Молоко». Это было первое слово, которое я прочитал сам в три года, и почувствовал обман. Позднее бабушка из геологической экспедиции привезла мне машину «Хлеб», с которой я не расставался много лет.

Так вот, лежа после обеда, я не услышал знакомых звуков моей любимой машины. Что-то было не так. Шуршание вместо выдвижения. Мотор тот, дверь кабины та же, тяжелая, но что с ящиками? Разгадка была проста. Из-за радиации хлеб упаковали в целлофановые мешки. И звуки при выгрузке были другие.

Мое восприятие звуков воспитатели восприняли как абсолютный слух, и, когда в начале учебного года пришли представители музыкальной школы для отбора будущих учеников, им представили меня.

Мне проиграли октаву с названием нот, и спрашивают:

— Что это за звук?

— Это работа кофемолки, — отвечаю.

— А это?

— Вентилятор.

— А нота? — не выдержала преподаватель.

— Ре минор, — неохотно ответил я.

Меня приняли.

Но звуки для меня остались звуками окружающего мира — звуками моторов, агрегатов, техники.

...Аннушка больше не подходила к окнам: ее жених погиб, как и другие ликвидаторы первых дней аварии. Игра в детском саду окончилась — я дорос до школы, но в моей голове не было выключателя. На улице я не мог думать ни о чем другом, кроме автомобилей. Меня это увлекло не на шутку. Следующую игру я придумал себе сам. Куда бы я ни шел, я выбирал тротуар так, чтобы машины обгоняли меня сзади. Я слышал приближавшуюся машину, угадывал ее марку и проверял себя после обгона, и не путал никогда. Я даже стал терять интерес к игре. Уж слишком все было просто, да и типов машин — раз, два и обчелся. Но когда появились импортные — началась моя новая болезнь. Я мог стоять около машины часами, не столько ее рассматривая, сколько вслушиваясь в работу двигателя. С закрытыми глазами, как в детском саду, извлекая образ из звука.

Отец научил старшего брата водить машину еще до моего рождения, сажая его к себе на колени. Я же не стремился сесть за руль. Меня гораздо больше интересовали звуки при управлении. Как реагирует мотор на переключение скоростей, тормоз. Я четко слышал, какой узел этой машины болен. Пытался помочь или крутился у других машин.

Отчество к моему имени мне прибавили в восемь лет. Отъезжающему в отпуск соседу я сообщил, что его машина километров через 50 начнет чихать и заглохнет. Он поплевал через плечо и уехал. Но когда через два дня его привезли тягачом обратно, он обратился ко мне: «Сергей Витальевич, когда мастер переберет мотор — послушай, все ли в порядке». Теперь в кооперативном гараже, где все механики были Васями и Мишами, меня величали с улыбкой по имени-отчеству.

Все каникулы я крутился в гараже, перебирая моторы, прокачивая тормоза, регулируя сцепления. Это была бескорыстная помощь по любви».

Как в детстве он не мог в кинофильмах смотреть погоню волг с записанным звуком двигателей москвичей или слышать записанный звук мотора на третьей скорости у стоящей с заведенным мотором машины, так и нынче — ценит, прежде всего, профессионализм и достоверность во всем.

Что поделаешь — у человека тонкий слух.