Медицинский случай

ЛЕЧИМСЯ ДАРОМ

— Раньше какие больные были, — рассуждает вслух пожилая нянечка, — раньше больные были про-фи-лированные: у одного — печень, у другого — желудок. А теперь? Приходят — а у них больное все. ВСЭ! Что лечить?

А главное — «за что?», если собственных лечебных средств в больнице — ни на копейку. Говорят, пару лет назад какая-то щедрая западная фирма, чуть ли не «Гедеон Рихтер», сплавляла сюда свои лекарства на исходе срока годности, но потом умные люди обложили эти данайские дары такой таможенной пошлиной, что и сам «Гедеон Рихтер» поперхнулся. Вот с тех пор никаких лекарств в больнице и нету. «Вам нужно попить то-то и то-то, — осторожно начинает врач, — а стоит оно…». — «Нет-нет, что вы! Этого я не могу!» — панически вскрикивает больной. Далее следует жестокий торг, в процессе которого планка стоимости лечения многократно снижается, пока оно, наконец, не сводится к корвалолу и банкам. Дармовые банки (да еще почему-то бесплатное питание) — последнее напоминание о некогда самой бесплатной в мире медицине. Любая другая процедура сопровождается судорожным бренчанием медью.

— Шприц есть? — лаконично приветствует своих клиентов кровопускательная сестра.

— Грипп? — переспрашивают тугослышащие.

— Моя фамилия? — робко уточняют привыкшие к более традиционному началу диалога.

— ШПРИЦ!! — нервничает сестричка. — Или сорок копеек!

Ну прямо — «кошелек или жизнь». Не удивительно, что дрожащие руки больных порой отсчитывают неправильное количество пятаков.

— Петрова! — разносится тогда грозное над столовой, где с десяток пациентов пенсионного возраста неторопливо наслаждаются бесплатным питанием.

Пенсионеры пугливо вертят головами:

— Я?.. Я?.. Вы меня?... (а вдруг неправильная фамилия).

— Нет, не вас! А вот вас — вас, вас, Петрова! И нечего прятаться! Вы что думаете, я считать не умею? Сколько вы мне дали денег? Почему вы мне дали 35 копеек вместо сорока?!

Вопрос, увы, слишком, философский, чтобы не повлечь за собой целую череду других, как-то: зачем эта несчастная Петрова вообще родилась на свет? Зачем она дожила а) до своих лет; б) до наших трудных дней? Зачем заболела? Зачем имела дерзость прийти и лечь в больницу? И, главное, на что она потратила лучшие годы своей жизни, если так и не научилась отличать 35 копеек от сорока? Эх, Петрова, Петрова…

БОЛЬНИЧНЫЙ БОГ

Не удивительно, что надежды на выздоровление в немалой степени связываются с Богом. Он же напоминает нам о себе регулярными визитами проповедников всевозможных конфессий. «Бог знает, что тебе нужно, Бог тебе это даст», — таков обнадеживающий камертон их проповедей, и мы внимаем им с благодарностью, особенно, когда доходит до трогательных примеров высшей щедрости. Наш больничный Бог помогает раздобыть десятку на срочный платеж, дарит теплые носки, устраивает ребенка в спортивную секцию и чудесным образом накрывает стол для именинника… словом, всегда точно знает, чем потрафить своей пастве — сплошь нищей и убогой, как, наверное, ни у какого другого Бога. Одна женщина никак не могла купить ранец для своего единственного сына. Когда же бедное дитя отказалось ходить в школу с целлофановым пакетом, «...станем и будем молиться, чтобы Бог дал тебе новый ранец!» — сказала эта женщина. Так и поступили. И только лишь располыхалось пламя их молитвы, как в дверь позвонили. «Добрый вечер, — сказала соседка, заходя. — Тут у нас такая проблема: дочке на день рождения подарили два ранца. Не согласитесь ли один у нас забрать, а то девать некуда?»

— Какой Бог прекрасный! Он все нам дал! Он даст нам еще больше! — подводится итог, с которым все охотно соглашаются.

Кроме дежурной сестрички, приходящей к нам по вечерам с тем единственным, чем Бог облагодетельствовал эту больницу — с банками. Она не согласна.

— Все им Бог дал, — бормочет она не без раздражения, по пятому разу пытаясь прилепить банку («всухую» — за отсутствием каких-либо смазочных средств) к очередной тощей спине, — все им Бог дал, не дал только денег на лекарства!..

«ИШЬ ТЫ, ЛЕЖИТ, БУДТО БЛАГОРОДНАЯ! БРЕДИТ БЕСТИЯ, БУДТО БЛАГОРОДНАЯ!..»

Граница между днем и ночью в больнице пролегает по смене нянек, в традициях которых ознаменовывать свой приход утренним дебошем в туалете («Ну куди, куди вони, сволочи, стють!!!»). Других определенных примет течения времени нет. (Не потому ли больные и путают хронически день с ночью? Днем спят, ночью — мучаются бессонницей. Но не все. Некоторые, на зависть прочим, спят и ночью. Эти счастливчики обычно громко храпят. Поэтому те, кто не спит, ропщут, обвиняя храпящих во всех своих муках. Утром заявляют, что глаз не сомкнули как те, так и другие. В чем причина этого парадокса, мне непонятно.)

Событие явно дневного свойства — медосмотр. Палатный врач стыдлив, как пресловутый «голубой воришка», хотя никто не сомневается, что это не он лично украл все лекарства… Но не желая, быть может, очередной раз влипнуть в выяснение отношений: лечить или так пройдет? — он перемещается от койки к койке едва ли не бегом. Но давление — давно отслужившим свое тонометром — меряет исправно. Этот прибор, наконец, начинает вызывать в палате священный трепет. Похоже, он умеет сообщать больше, чем просто какие-то цифры. Аккурат в то мгновение, когда кружок фонендоскопа впечатывается в руку больного, звучит вопрос:

— Ну, как самочувствие?

Больной набирает полные легкие воздуха, дабы поделиться бесценной информацией обо всех вновь замеченных симптомах, но палатный, демонстрируя прекрасную реакцию, мгновенно пресекает этот порыв — всегда одной и той же репликой:

— Тч!.. Пошло-пошло!..

И некоторое время внимательнейше вглядывается в дрожание стрелки тонометра… После чего перебегает к следующему больному.

— А что пошло? — шепотом спрашивает новичок за его спиной.

— Твое выздоровление, — отвечает более опытный пациент.

— А… куда пошло?

Куда-куда. В правильном направлении. Сомневающиеся в этом могут бесплатно обнадежиться у одного из преподавателей медучилища, которые целыми днями проводят сквозь нас табуны своих подопечных.

— Доктор, доктор, — можно потеребить за полу белого халата, нерасчетливо мелькнувшую в зоне твоей досягаемости, — доктор, скажите, как мои дела?

— А что такое? — немного удивляется доктор. — Какие у вас проблемы? Вы больны, находитесь в больнице… двигаетесь к выздоровлению, — добавит он, бегло глянув на твой рентген и предусмотрительно пятясь. — Ну-ка, ребятки, кто может найти на этом рентгене сердце больного?

На моей памяти попытки найти сердце ни разу не увенчались успехом. Преподаватель злится, срывает с носа очки и тычет ими в рентген с такой силой, будто хочет просадить в нем дыру на месте сердца.

— Сердце, — нервничает он, — сердце надо знать! Сердце — это же такой орган!.. Это же рабочий орган! Это же вам не палец!

Он воздевает к небу указательный палец (студенты внимательно смотрят вверх) и для пущей убедительности несколько раз сгибает и разгибает его (студенты послушно провожают взглядом движения пальца; похоже, что им, наконец, все понятно), а пола его халата тем временем опять так соблазнительно трепещет у тебя перед носом… рывок, захват!

— Доктор, а доктор!..

— У вас все в порядке! — огрызнется доктор, отбирая халат.

Позже можно будет не без торжества посмотреть на соседей по палате.

— Доктор сказал, что у меня все в порядке! — и, подняв палец почти по- профессорски (и по возможности пошевелив им), добавить. — Он даже сердце у меня нашел. Оно работает вот так!

ВСЕМ СМЕРТЯМ НАЗЛО

«Ничейных больных», как правило, помещают в коридоре — так у них больше шансов попасть в поле зрения персонала, сердобольных посетителей, а может быть и, кто знает, быть опознанными? Выписываются такие клиенты не по факту выздоровления (пусть даже и условного), а по мере подыскания им опекунов. Как правило, если у «ничейного» есть своя жилплощадь, опекун — в лице четвероюродного племянника — находится довольно скоро. Прочие имеют шансы основательно подлечиться.

История «ничейного дедушки», обретающегося под дверью нашей палаты, увы, довольно типична для общества капиталистической формации, в котором зажилось еще некоторое количество людей коммунистической формации. Какие-то благодетели, назвавшись представителями пенсионного фонда, сначала носили ему бесплатные пайки, а потом и вовсе предложили отремонтировать его квартиру за счет фонда. А чтобы дедушке не терпеть неудобств ремонта, еще и дали ему путевку в санаторий. Дед послушно подписал все документы, а когда вернулся из санатория, в его квартире уже жили другие люди. Смиренно приняв свой переход к статусу бомжа, он сначала ютился на лестнице, потом на чердаке, потом уже просто жался к крышкам канализационных люков — с одной из которых, полумертвого от холода и истощения, его и сняла однажды «Скорая».

Вид несчастного старца и его грустная повесть вызвали сочувствие в не до конца еще зачерствевших сердцах соотечественников. Каждый нес дедушке какой-нибудь лакомый кусочек, потом потащили одежду. Постепенно дедушка оброс багажом, отогрелся, отмылся, окреп и даже сделался чем-то вроде местного талисмана. По вечерам, в почти новенькой пижаме, он совершал рейд по этажу — где чайку попьет с хорошими людьми, где просто так посидит.

И вдруг забегает к нам в палату процедурная сестричка, машет руками и чуть не плачет:

— Этот дед!.. Этот противный дед!..

Хотя ничего особенно ужасного ничейный дедушка не сделал: всего лишь поцеловал в щечку и сказал: «Сладенькая моя».

— Ведь он еще вчера валялся вот тут в коридоре и ходил под себя! — не унимается сестричка. — Мы же его каждый день всем отделением мыли! Он же на хлебную корку бросался, как собака! А сегодня — пожалуйста, «сладенькая моя»!

Так ведь, если разобраться, тут не «караул» кричать, а радоваться надо. Во-первых, медицина победила (даже и без лекарств). Во-вторых, вчера бомж, сегодня — мужчина. Вчера помирал, сегодня — жених. Глядишь, и сам себе опекунов найдет. Детки пойдут, внуки. Заколосятся поля, зашумят заводы, распахнут свои двери детские сады и школы… и, обновленная и цветущая, возродится страна, у народа которой такая неистребимая воля к жизни.

DUM SPIRO…

Посреди просторной ниши с научным названием «рекреация» красуется фикус в гигантской кадке в окружении довольно солидного парка сломанных кресел-каталок. Под вечер можно рассесться под фикусом в эти каталки и, щелкая семечки, молча наблюдать за суетой поздних посетителей, которые носятся мимо в поисках «своего» отделения и «своей» палаты. Ну и бестолковый же, право, народ. Каждые две минуты:

— Да где же здесь, черт возьми, кардиология?!

А кардиология — вот она, прямо. Так на двери и написано. Здоровые ведь, кажется, люди, а читать не умеют.

— Да они вообще ничего не видят, — комментирует какой-то ветеран бесплатного лечения. — Вот в том месяце был случай: лифт сломался. А за ночь на этаже двое померли — дед и бабка. Надо бы их на каталки — и в морг, а лифт стоит! И даже каталки нельзя подвезти, чтобы уложить их. Не оставлять же этих бедолаг в палатах — посадили в кресла и вывезли в коридор. Развернули, конечно, спиной к людям, получилось будто сидят старенькие под цветком и в окошко смотрят. Так полдня и просидели... И что вы думаете? Каждый бежит по коридору — и к ним: как пройти? где палата? где врач? Те, понятное дело, молчат, а эти злятся: что, говорят, так трудно ответить? Не знаете — так и скажите: не знаем. Хоть бы ручкой, говорят, махнули, и то спасибо. Вот такие люди. А я бы на вас самих посмотрел, как бы вы на их месте ручками помахали...

Наступает немного тягостное молчание. В коридоре тишина, полумрак — и только несколько впавших в оцепенение фигур в креслах-каталках… Но тут раздается оглушительный топот и из-за угла вылетают взмыленные тетки (они пробегают здесь уже по третьему разу) и бросаются к нам:

— Де ж тут нервні мужики?!

— Этажом ниже! — рявкаем мы столь дружным хором, что тетки отшатываются.

— Та ні, тут тільки нервні баби! — бормочут они озадаченно и… уходят на следующий круг.

А мы еще долго не можем успокоиться:

— Не туда! Женщины, женщины, вам вниз! — вопим вслед.

И машем ручками: «Вниз, вниз!». Тетки давно уже скрылись за углом, уже затих их топот, а мы все кричим и машем, машем ручками…

Мы еще ого-го как ручками машем!