О науке в «эру крикунов»

Вы заметили, что сейчас о науке говорят больше, чем, скажем, четыре года тому назад? Это такая себе сфера позитива и надежд. Любая новость об украинском ученом, особенно молодом, который где-то победил или что-то изобрел, получит тысячи лайков. Вместе с тем появляется больше фестивалей, лекций, квестов и даже вечеринок, где популяризируют науку, растет количество книжек о том, как работают наш мозг и кишечник, переводятся и продаются хиты по физике Стивена Хокинга, и этот список побед можно продолжать.

А вот читатели «Дня» любят колонки Юрия КОСТЮЧЕНКО — специалиста в отрасли спутниковых наблюдений, геоинформатики и статистики, эксперта по вопросам безопасности и рисков. Также господин Юрий является ведущим научным сотрудником Научного центра аэрокосмических исследований Земли Института геологических наук НАН Украины и исполнительным секретарем Комитета по системному анализу Президиума НАН Украины, сотрудничает с волонтерским сообществом InformNapalm, которое сделало и делает очень много, чтобы доказать миру — в частности, научно — российскую агрессию в Украине.

К ученым  прислушиваются. Для примера, социолог Евгений Головаха недавно в интервью «Дню» отметил, что согласно исследованиям Института социологии НАН Украины, наука — среди нескольких институтов, которым доверяет большинство или абсолютное большинство украинцев (также в этой «компании» волонтеры, церковь, армия). Это стало одной из исходных точек для интервью с Юрием Костюченко. Мы составили несколько страниц больших вопросов, но на первых минутах разговора пришлось отодвинуть их в сторону. В настоящее время настолько много «экспертов по науке», которые начали с основополагающего: собственно, что такое наука и зачем она обществу.

ФОТО РУСЛАНА КАНЮКИ / «День»

КОМУ И КАК МЫ ДОВЕРЯЕМ

— Когда говорим о доверии к науке, во-первых, любые такие показатели нужно рассматривать в динамике и в контексте, в частности, в многолетней динамике и  глобальном контексте. Потому что то, что происходит у нас сейчас, тем или иным образом отображает глобальные процессы. А если мы посмотрим на то, что происходит в мире, — здесь очень интересные тенденции, которые не  понятны окончательно, и к которым есть смысл присмотреться внимательнее.

Где-то в 1940—1950-х годах в мире наблюдался высокий уровень доверия к государственным и социальным институтам. Потом этот уровень начал снижаться, это длилось где-то до середины 1960-х, пока не достигло достаточно низких значений. Потом была гуманитарная революция 1968-го. После этого доверие к большинству государственных институтов в демократических обществах держится на достаточно низком уровне. Это касается и парламентов, и президентов, и спецслужб, и армии. Относительно социальных институтов, то их позиции также немного покачнулись, но не очень серьезно. Это были церковь, пресса и наука, которая в демократических обществах является институтом социальным, в отличие от обществ авторитарных, где она является институтом государственным. Единственная институция, которая тогда не потеряла позиции, — почему-то это большие бизнесовые корпорации.

Потом было небольшое возобновление доверия, а с конца 1980-х — начала 1990-х началась резкая потеря доверия ко всем без исключения государственным и социальным институтам. Следовательно, мы не являемся исключением. То, что мы сейчас наблюдаем в нашем обществе, низкий уровень доверия ко всем государственным и социальным институтам, — это часть нормального мирового процесса. Церковь, кстати, также теряет доверие.

Почему так происходит — вопрос и к антропологам, и к социальным психологам, это сложные процессы трансформации обществ.

ПОЧЕМУ ИННОВАЦИИ — ЭТО НЕ О НАУКЕ

— В современном обществе наука — это социальная институция, направленная на коллективный поиск истины. Этот поиск все-таки основывается на убеждении, что истина существует. Для этого институализованный коллектив избирает ряд инструментов познания. Собственно, это имеет название — научная методология и набор методов. Это и является научной деятельностью.

Все, что на этом надстраивается — методики, алгоритмы, технологии — это уже научно-техническая деятельность. То есть, разработка набора инструментов для получения, обработки, интерпретации разных типов данных с целью решения каких-то конкретных задач и получения каких-то технологических результатов. Для реализации этой деятельности требуется взаимодействие с индустриальной средой.

Когда от науки в широком смысле требуют каких-то прикладных результатов, нужно понимать, что здесь идет речь не о «чистой науке», это — научно-технологическая деятельность. А когда говорят об инновациях, стартапы — это вообще бизнес, это разработка инструментов для получения прибыли в определенной социально-экономической среде.

Нельзя требовать от научных работников, чтобы они разрабатывали инновации или стартапы. Стартапы вообще разрабатывают школьники, студенты первого курса — потому что для этого не нужна наука. Для этого нужна среда, определенные социально-экономические условия, готовые технологии, которые основываются на разработанных методиках.

О КОММУНИКАТИВНЫХ НАВЫКАХ И ЭВОЛЮЦИИ

— Наука — это не только накопление и благоустройство знаний, потому что иначе роль ученого возводилась бы, условно, к роли библиотекаря или каталогизатора. Это еще и развитие культуры в широком смысле. Это разнообразит всяческие практики — землепользование, индустрию, печать, что угодно, и также коммуникативных практик, которые люди используют в своем взаимодействии. Это то, что обеспечивает прогресс человечества.

В примитивных сообществах, построенных на принципах малых групп, все паттерны коммуникаций обычно ограничиваются тем, что нужно для взаимодействия  внутри семьи. Когда сообщество развивается и выходит за пределы собственной группы, то нуждается в других коммуникативных паттернах: нужно разнообразить типы коммуникаций. В конечном итоге становится нужным построение институтов, чтобы все это функционировало. Это и является культурой, это приводит к эволюции человечества. Здесь наука также играет важную роль, роль коммуникатора и верификатора этих практик.

О ДИЛЕТАНТАХ, КОТОРЫХ ВЫТЕСНИЛИ КРИКУНЫ

— Для общества наука указывает на важную разницу между, условно, фактом, мнением и знанием. В науке это называется природой доказательств. Что превращает данные в факты и что из этих фактов является доказательством? Как с помощью этих доказательств построить позицию и какая позиция является знанием, а какая — нет?

Несколько лет назад было модно говорить, что наступила эра дилетантов: «Вокруг одни дилетанты, которые что-то городят, и нельзя отличить их мысль от настоящего экспертного знания». Думаю, эта «эра дилетантов» быстро закончилась, но дилетанты «расчистили» информационное поле от экспертного знания. Действительно, сегодня уже трудно отличить просто мнение, которое кто-то выражает, от экспертного знания, основанного на систематическом образовании, опыте и навыках. Дилетанты не удержались и пали жертвой следующей генерации «лидеров мнения» — наступила эра шумных крикунов, которые просто выходят, демонстрируют любую картинку и говорят: «Опа! Вот оно, смотри, это есть факт». Но это не является фактом. Это вообще ничто, просто данные, вырванные из контекста. Это даже не дилетантство. Потому что дилетант, какой бы он ни был, имеет мнение, которое основывается на определенной позиции. С этой позицией можно дискутировать, доказывать, что она не является обстоятельной, доказательной. А здесь нет позиции, только демонстрация отдельного взгляда.

Поэтому когда мы говорим об эре дилетантов — это вообще оптимистичный взгляд. У нас в настоящее время доминируют шумные крикуны, которые оперируют простыми навыками распространения отдельных данных — фото, цитат, которые они выдают за факты, а факты — за позицию, за знание. Это не катастрофа, это — новая реальность нашей информационной среды.

КАК ФОРМИРУЕТСЯ ЭКСПЕРТНОЕ МНЕНИЕ

— Также наука должна выполнять функцию создания экспертного консенсуса для лиц, которые принимают политические решения.

Вообще, прежде чем принимать какое-то решение, обычно должен быть какой-то общественный, медийный и экспертный консенсус. Относительно общественного консенсуса — люди могут и должны влиять на политиков, но в то же время можно вывести людей на улицы, и это может быть частью технологического процесса. То есть в зависимости от институционной развитости, общество может по-разному влиять на политические решения, но в то же время быть по-разному уязвимым относительно технологических влияний. Относительно медийного — есть вопросы, которые зависят от позиции владельцев медиа, есть разные точки зрения, но обсуждение должно быть, как часть общественного диалога, который уменьшает социальную уязвимость. Относительно экспертного консенсуса — обычно в демократических обществах это является необходимой предпосылкой принятие политических решений, что должно быть системным.

Полностью оградиться от информационного оружия невозможно. Понимаете, кибернетические атаки являются абсолютно простым и очень дешевым типом атак. Это оружие есть и будет. Это тип угроз, который будет не только существовать всегда, но и будет усиливаться. Нам нужно понять, что мы будем жить в среде угроз, которые будут расти. Это нормально. Мы не сможем жить в стерильной среде, в частности информационной. И мы не можем быть защищены от любых фейков. Вопрос — как мы будем к этому относиться, будем ли мы это распространять и понимаем ли последствия

Когда началась наша война, сразу было много разнообразных публикаций. Началась достаточно значительная медийная огласка, которая повлияла на принятие политических решений. Но экспертного консенсуса еще определенное время не было, как и не было обстоятельных публикаций с анализом ситуации на основе научной методологии. В настоящее время они есть. Только наша опытная группа (Научного центра аэрокосмических исследований Земли ИГН НАН Украины. — Ред.) издала шесть публикаций, в библиографиях — более чем полтора десятка ссылок на материалы, которые вышли в мире в первые два года конфликта. Анализ хода конфликта, анализ потерь, количества разнообразных привлеченных граждан и тому подобное по стандартной научной методологии, который повлиял на экспертный консенсус. Это в конечном итоге обстоятельно доказало, какого рода конфликт развивается. Невзирая на то, что россияне заявляли и продолжают настаивать на термине «гражданская война» — это однозначно показало, что идет речь об агрессии, о специфическом типе межгосударственного конфликта.

То есть, есть экспертный консенсус, что позволяет западной коалиции продолжать внедрять санкции, невзирая на довольно мощный пресс пророссийской пропаганды в традиционных и социальных медиа.

ОБ ЭКСТРАСЕНСАХ И СОЦИАЛЬНЫХ ИЗМЕНЕНИЯХ

— У нас многие люди, прежде чем идти к врачу, пытаются пойти к какому-то экстрасенсу. Сформулирую такую гипотезу: в периоды социальных трансформаций в обществе ослабевают горизонтальные связи и начинается построение новых горизонтальных, институционных связей, определенная кластеризация, изменение структуры общества. При этом какие-то традиционные, прошлые представления становятся немного шаткими. В том числе, если ослабевают горизонтальные связи, ослабевает и доверие в обществе. Одним из индикаторов послабления этого доверия есть распространение разнообразных конспирологических теорий.

Например, в 1980—1990-х был серьезный период социальных трансформаций, разрушалось советское общество. По большому счету, нормальных горизонтальных связей там не было, была их имитация, которая базировалась на советской идеологии. Когда все это предсказуемо пошло на псы, начался неслыханный выплеск всего этого бреда. Советские люди, которые якобы должны были быть материалистами, почему-то вдруг начали часами смотреть кашпировских, чумаков, какую-то диагностику кармы — весь этот бред.

Что это было? Простая штука: индикатор послабления горизонтальных связей и разрушения общественного доверия, потому что был период социальных трансформаций. В обществе всегда есть люди, которые весь этот бред, условно, об  инопланетянах и экстрасенсах могут рассказывать часами. Но это всегда является далекой сферой. И только в период социальных трансформаций эти сферы оказывается в центре внимания. В настоящий момент у нас также трансформации, и снова это здесь.

Не потому, что люди глупеют, а потому что трансформируется структура общества. С этим мы ничего не поделаем, это будет продолжаться определенное время. Единственный способ бороться с этим — способствовать перестройке социальных институтов в обществе. Тогда мы опять отодвинем это в сторону, где ему и место.

О РЕЗУЛЬТАТАХ ВНО-2018

— По большому счету, здесь у меня есть несколько замечаний. Я посмотрел презентацию результатов и мне кажется, что так это делать нельзя. Если организация имеет название «Украинский центр оценивания качества образования» — все-таки нужно подходить к презентации результатов  научно. Поэтому не удивительно, что такая презентация вызвала такую реакцию в обществе. Это было сделано непрофессионально — говорю как специалист в отрасли статистического оценивания.

ФОТО РУСЛАНА КАНЮКИ / «День»

Если посмотреть на результаты оценивания за все годы вообще, то не вижу существенных катастрофических изменений. Изменения происходят в первых процентах. Это сложная процедура оценивания по набору интегральных показателей. И вариации между областями и типами учебных заведений намного больше, чем межгодовые. Поэтому ничего «такого» не случилось, не вижу поводов для общественной истерики.

Вообще я помню, что было, например, в советские времена, о которых сейчас так много любят вспоминать. Не было лучше. Возможно, я плохой оценщик, потому что мог развязать все что угодно — ну, потому что я был такой, а в целом я помню своих одноклассников — нет, приблизительно такой средний уровень и был. Хотим лучше — давайте что-то изменять системно, в соответствии с изменениями, которые происходят в нашем и глобальном обществе, а не цепляться за разрушенные мифы и следовать ошибочным стереотипам.

КАК УРОВЕНЬ ОБРАЗОВАНИЯ СВЯЗАН С УРОВНЕМ БАНДИТИЗМА

— Социальная безопасность является уязвимой относительно образования. Во-первых, социальная безопасность является функцией социокультурного многообразия популяции. А образование влияет непосредственно на социокультурное многообразие. Например, в 2014 году главной целью российской агрессии были не Донецк и не Луганск, а Харьков. Но Харьков устоял, а Донецк и Луганск пали. А почему? Потому что социокультурное многообразие Харькова было намного выше, чем Донецка и Луганска. В том числе и потому, что количество высших учебных заведений в Харькове намного больше, чем в Донецке и Луганске.

Во-вторых, если мы посмотрим на состав незаконных вооруженных группировок на оккупированных территориях, то среди условных наших граждан там большинство юнцов — выпускники или студенты местных ПТУ. Они не смогли получить высшее образование, были лишены этой возможности из-за социокультурной специфики региона. Здесь есть смысл вспомнить  советскую школьную реформу 1984—1988 годов. Она была направлена на то, чтобы усовершенствовать систему образования, чтобы сделать ее более профессионально направленной — о чем мы слышим и сейчас. Тогда, в 1980-х, говорили, что нужно больше направлять образование на подготовку специалистов, что она должна быть профильной и тому подобное. Теперь это имеет название «образовательные услуги», тогда называлось профильным школьным образованием. До 1988-го эту реформу внедряли, буквально это заключалось в том, что детей не брали в девятый класс, а  направляли в ПТУ.

В наше время та же история. У нас предлагают внедрять образовательные услуги вместо права на образование. Буквально это означает определенную сегрегацию, сужение пространства выбора. Потому что право — это  неотъемлемое, а услугами может воспользоваться тот, у кого есть возможности. Во второй половине 1980-х это привело к тому, что вся эта молодежь была маргинализирована, выброшена из жизни, начала наполнять подвальные «качалки», что привело к новой волне распространения движения гопников. В конечном итоге все эти юнцы очутились в бандах рэкетиров в начале 1990-х.

Когда мы спрашиваем себя, где взялись боевики «ДНР», то ответ — из местных ПТУ, где они стали добычей формальных и неформальных «клубов», которые продвигали местную идентичность и воспитывали местный «патриотизм», потому что не было доступно нормальное образование. Когда мы сейчас начинаем реформу образования — не понимая всего набора присущих социальных угроз и не четко формулируя социальную цель реформы — или мы готовы к тому, что завтра у нас опять появятся волны гопников? Собственно, они уже есть, только несколько иначе называются. Титушки — мелкий криминал по найму — это уже прошлое. Сейчас они будут называться «дружинами», «корпусами» и тому подобное и всячески мимикрировать под мейнстримные общественные процессы. Так же, как в 1980-е это были «любера», которые работали от райкомов комсомола. Они все пытались работать из-под власти, потом пошли в рэкет и в наше время те, кто выжил в бандитских разборках и борьбе за власть, устроились в чиновнические структуры, имея лишь опыт групповых нападений и мышление стаи. То же будет и сейчас, и это является существенной социальной угрозой.

Гопота всегда одинакова, следовательно, результат предсказуем. Суживать пространство выбора нельзя. Поэтому образование является очень важным фактором социальной безопасности. Как с точки зрения социального многообразия, так и с точки зрения будущей уязвимости общества относительно распространения определенных социальных угроз.

ПОЧЕМУ ГОПНИКИ — ЭТО НЕ СУБКУЛЬТУРА

— Человек, который имеет какое-то образование, определенные знания, создает вокруг себя пространство культуры. Человек, у которого таких знаний нет, пространства культуры не создает. Чем, например, отличается гопник от условного гота или какого-то еще подобного носителя любой другой субкультуры? Гопник не является субкультурой. Это человек без убеждений, мировоззрения и тому подобное, и потому из него можно сделать что угодно, вложить у него все. Хочешь — коммунистическую идеологию, хочешь — фашистскую, хочешь — традиционалистскую. За Украину, «ДНР», Россию — он все проглотит, потому что внутри ничего нет. Это даже не поле, это — болото. Все, что в этих сообществах есть, — это вертикально интегрированные малые группы, условно говоря, стаи.

Все просто: кто сильнее, тот прав. Поэтому они будут ненавидеть и атаковать всех, кто демонстрирует какие-то культурные практики. Как правило, начинают с кого-то слабого. Это могут быть национальные меньшинства, в 1980-х это были какие-то скейтбордисты, студенты, хиппи, алкаши, кто-то еще. Они бьют ромов, бомжей и тому подобное, но рано или поздно становятся угрозой в сфере социальной безопасности — когда насилие с помощью системных инструментов может быть конвертировано в прибыль. Мы это видели на примере банд рэкетиров, сейчас — на примере незаконных вооруженных группировок на оккупированных территориях, теперь видим эскалацию угрозы на примере нападений на ромов, других национальных меньшинств и субкультур и тому подобное.

О ПОПУЛЯРИЗАЦИИ НАУКИ

— Бесспорно, наук-поп — это мировая тенденция. Мне это нравится, хотя я и не слишком вовлечен в этот процесс, но это действительно интересно и, по моему мнению, важно и полезно. Это часть того, что называется научными коммуникациями, и это очень разнообразное, нужное направление. Потому что у нас наука всегда была государственной институцией, а должна быть социальной. И эти фестивали, лекции — такое взаимодействие присуще именно социальным институциям.

Кроме того, мы всегда жалуемся, что в нашей науке нет молодежи. С одной стороны, это справедливо, но с другой — это проявление определенного непонимания структуры и динамики современного научного сообщества. В современной науке в частности есть две тенденции. Например, очень странная демографическая структура современной науки в мире. Молодежь идет в науку — вот они приходят, получают определенные навыки, разрабатывают пару инструментов, обычно прикладных, защищают диссертацию и идут в управление, бизнес, индустрию. А остаются более-менее зрелые научные работники, среди которых очень высокая конкуренция.

У нас немного другая история. Молодежи приходит гораздо меньше, хотя тоже приходят, что-то делают, защищаются и также уходят. И хотя это является нормальной мировой практикой, для нас это может быть более критичным, потому что нормальной научной конкуренции у нас нет. Также часто говорят, что молодые научные работники  уезжают. Но это, по-видимому, не суть важно. В других странах тоже уезжают. Просто там нет понятия «уезжают», потому что нет границ. У нас также почти нет границ, но почему-то это вызывает истерику. Это, как на селе — он уехал, кто будет работать в поле? Это то, о чем мы говорили, — попытка перенести коммуникативные паттерны малой группы, семьи, на группу большую, то есть на общество. Нельзя этого делать, это приведет к деградации. Общество использует другие коммуникативные паттерны.

Лет 15 тому была ужасная истерика, что вся Эстония снялась и уехала. Но почему-то ничего трагического не случилось, в частности и с наукой там неплохо. С нами тоже ничего не случится, потому что мобильность — это нормальный процесс. Скажу больше, нам очень не хватает социальной и научной мобильности. Наши научные работники вообще никуда не ездят. А должны, потому что без этого мы не сможем нормально развиваться, и вместо «побега» получим «заплесневение мозгов».

Вторая тенденция, которая в настоящее время существует в науке, — большинство программ и проектов являются междисциплинарными, они развиваются между отдельными группами из разных институтов. Поэтому связь между группами из разных институтов  намного крепче, чем между группами и руководством институтов, в которых они работают. Это изменяет парадигму управления этими институтами, наукой вообще, а также концепцию научных коммуникаций. Так, как это было 20—30 лет назад, уже быть не может. Люди должны постоянно куда-то двигаться, общаться и тому подобное. К этому мы также не готовы. Ради справедливости прибавлю, что не только мы.

Нам придется учитывать современные тенденции и как-то изменять парадигму управления наукой и концепцию научных коммуникаций.

О СТОЛЕТИИ АКАДЕМИИ НАУК

— Относительно Национальной академии наук Украины, то я не вижу оснований для какого-то тотального пессимизма. Когда у нас говорят об академии, почему-то представляют какой-то советский завод, а это не так. Академия — это набор автономных институтов, которые являются саморуководящими. Ситуация в одном научном институте или центре может в корне отличаться от другого и финансово, и научно и тому подобное, а все это — одна академия. Сказать, что кто-то в Президиуме может авторитарно влиять на решение конкретной дирекции или научного совета — это бред, такого быть не может. Существует коллегиальное управление академией, а в каждом институте все решает научный совет и дирекция, которую избирает коллектив. Поэтому если нас что-то не устраивает, мы можем переизбрать директора. Если есть проблемы, мы можем договориться на научном совете.

Бесспорно, изменения в академии происходят. Когда говорят о «очень старой академии, которая не хочет изменяться», — это неправда. Сейчас идет процесс изменений, в частности, аттестации организаций, все это продвигается трудно, потому что немало структур просто не хотят его адекватно проходить. Впрочем, в среднем организации пытаются это честно сделать. Процедуру аттестации мы разрабатывали очень долго, с привлечением зарубежных специалистов, и создали довольно неплохую систему. Аттестация еще продолжается и будет продолжаться. Чем это закончится, сейчас не готов сказать, от этого зависят последующая судьба и финансирование многих организаций.

О САМОМ ПРИБЫЛЬНОМ БИЗНЕСЕ СОВРЕМЕННОСТИ

— В настоящее время, благодаря технологическим изменениям, изменилась структура информационного пространства. Раньше у нас были традиционные средства массовой информации, например газета, и мы знали, кто обращается, но не знали, к кому. Читателем была какая-то не очень известная общественность. Сегодня ситуация обратная: благодаря технологиям анализа больших данных мы очень хорошо знаем читателя, но не всегда знаем, кто обращается. Может быть анонимный «вкид», рассчитанный на целевую группу, которая обязательно на это среагирует.

Зачем это делать? В наше время основные деньги получают не за мысль, а за передачу электрического сигнала по каналам связи. Это главный бизнес, который дает прибыли намного больше, чем любой бизнес в мире. Он в десятки раз прибыльнее  глобальной торговли наркотиками или оружием — и чем угодно. Поэтому важно, чтобы человек открыл ссылку, переслал определенную статью, сделал максимальное количество перепостов и тому подобное — это даст большую прибыль. Поэтому для этого там должна быть «сенсация, шок», яркий заголовок, эмоциональная фотография. А о чем именно идет речь в материале? Не суть важно.

Все это имеет право на существование, но мы должны различать, что видим. Это картинка, мнение или все-таки знание? И на основании этого рационализированного различения мы должны принимать решения, от которых зависят наше выживание и развитие.

ОБ ИНФОРМАЦИИ КАК ОРУЖИИ

— Распространение фейков, кроме того, что это просто забавная штука, присуща реалиям современной коммуникативной среды, еще и является разновидностью психологического оружия. Это используется, чтобы выяснить каналы эпидемического распространения информации. Сначала мы вбрасываем определенные типы сообщений, смотрим, по каким законам и каким каналам они распространяются, а после этого используем эти каналы для других сообщений, которые имеют эмоциональное влияние, что уже является пропагандой и психологическим оружием. То есть, нам не нужно привлекать своих агентов влияния, потому что эти каналы уже работают как агентурная сеть.

Это не один раз срабатывало у нас, это работает в западном, в частности, в американском обществе. Это то, как распространяются вражда, разочарование, истерика.

Полностью оградиться от информационного оружия невозможно. Понимаете, кибернетические атаки являются абсолютно простым и очень дешевым типом атак. Это оружие есть и будет. Это тип угроз, который будет не только существовать всегда, но и будет усиливаться. Нам нужно понять, что мы будем жить в среде угроз, которые будут расти. Это нормально. Мы не сможем жить в стерильной среде, в частности информационной. И мы не можем быть защищены от любых фейков. Вопрос — как мы будем к этому относиться, будем ли мы это распространять и понимаем ли последствия.