Отец Сергий Дмитриев: «Церковь должна идти к тем, кому хуже всего»

Договориться об интервью с отцом Сергеем Дмитриевым — непросто. Он всегда открыт для общения, но у него очень мало свободного времени. Несколько раз в месяц ездит на передовую — к своим ребятам, как коротко объясняет с улыбкой. В другое время здесь, на мирной территории, инициирует и вместе с командой воплощает десятки важных социальных проектов от ПЦУ. Среди тех, которые удалось воплотить за последние несколько лет, — развитие профессионального медицинского капелланства, большая кампания по преодолению стигмы и дискриминации ВИЧ-позитивных людей, школа бизнеса для женщин-переселенок, ветеранский театр, благотворительные столовые и обновленные библиотеки на Донбассе, открытие шелтера для женщин, подвергшихся домашнему и гендерно обусловленному насилию. И еще много и много всего.

Секрет такой продуктивности очень прост: как только у отца Сергия появляется идея, он сразу начинает ее воплощать. Пишет гранты, находит поддержку среди бизнеса, привлекает небезразличных людей, кооперируется с другими религиозными организациями. «Потому что делать добрые дела — это кайф», — смеется священнослужитель.

Читатели «Дня» хорошо знают отца Сергия еще с тех времен, когда он служил в Херсоне в Московском патриархате. С началом войны он перешел в тогда еще Киевский патриархат, где возглавил Управление социального служения. Тогда же познакомился с 30-й отдельной механизированной бригадой, в которую ездит последние восемь лет. Он — их капеллан.

Мы встретились поговорить, прежде всего, о противодействии домашнему и гендерно обусловленному насилию. В последнее время в этой теме голос церкви звучит очень весомо. Почему важно ратифицировать Стамбульскую конвенцию, как через жизнь святых говорить с молодежью о насилии и почему церковь — это всегда о защите людей и их прав — читайте в беседе с протоиереем Сергием ДМИТРИЕВЫМ.

«ГОЛОС ЦЕРКВИ — ВАЖЕН. НО СЕГОДНЯ МНОГИЕ ИМ СПЕКУЛИРУЮТ»

— В начале года петиция относительно ратификации Украиной Стамбульской конвенции набрала необходимые 25 тысяч подписей. Среди тех, кто приложил свои усилия к звучанию в инфопространстве темы противодействия домашнему и гендерно обусловленному насилию, была и ПЦУ, и лично вы. Почему для вас эта тема так важна?

— У меня есть дочь и сын, и я хочу, чтобы они жили в обществе, которое уважает и защищает права человека. Я часто путешествую и знаю, какая ситуация в других странах. Это скорее миф, что там все и всегда хорошо, но права человека там точно защищены лучше, чем у нас. Ко мне как к священнику — а это уже 25 лет — преимущественно обращаются не с проблемами, что нечего есть, или с какими-то болезнями, а именно с историями насилия. И это касается не только женщин, страдающих от агрессии мужчин, это касается и людей старшего возраста, страдающих от своих взрослых детей, и детей, и подростков... На самом деле, это касается всех и каждого. Лично для меня это — о нехватке любви, о нехватке воспитания в целом в обществе, поэтому здесь необходимо работать сразу во многих направлениях и объединяться вокруг этой работы.

Я один из руководителей социального служения в ПЦУ, возглавляю общественную организацию «Элеос-Украина». Могу сказать, что ПЦУ делает очень многое в этих направлениях. Например, в прошлом году мы открыли Шелтер Святой Ольги для женщин и женщин с детьми, страдающими от домашнего и гендерно обусловленного насилия. Чтобы этот приют заработал, наша команда проделала невероятную работу. Но все это лишь малая капля в море. Чтобы в Украине открылось больше шелтеров, чтобы была адекватна общественная реакция на случаи насилия, чтобы защитить и поддержать тех, кто терпит насилие, — нужно говорить. Больше и разными способами. К примеру, несколько месяцев назад проходила адвокационная кампания «Дело в том...». Мощная, но и этого мало. Эта борьба должна быть ежедневной и непрерывной. И я понимаю, что здесь может сделать именно церковь.

— Почему важно, чтобы церковь не только присоединилась к противодействию домашнему насилию на своем уровне, но и четко артикулировала свою позицию в этом вопросе?

— Голос церкви — важен. Но сегодня многие спекулируют этим голосом. Церковь всегда была на защите людей, потому что Бог в защите не нуждается, он сам себя защитит. Сейчас некоторые пытаются «защищать» Бога, что является манипуляцией, вместо того чтобы принимать нужные документы и делать все возможное для защиты людей. Именно так должен звучать голос церкви в современном обществе — в защиту людей.

Я люблю приводить следующую метафору: представьте, что скорая помощь будет ездить на вызовы исключительно к здоровым людям. Приедет, посмотрит, похвалит, что все такие здоровые и сильные — и уедет. Это же нонсенс! Она едет туда, где людям хуже всего, где люди умирают. Почему тогда священники сегодня не идут туда, где люди больше нуждаются в помощи и поддержке? Прийти к верующим людям и говорить им о Боге — это очень просто. И совсем другое — прийти к людям, которых отторгло общество, на которых это же общество поставило клеймо. Почему не идем туда?

— А почему?

— Я не знаю ответа на этот вопрос. Поэтому я и занимаюсь развитием социального служения — чтобы церковь шла туда, где хуже всего, и к тем, кому хуже всего.

— Совет Церквей в свое время не поддержал ратификацию Стамбульской конвенции, но в то же время ПЦУ делает очень многое для того, чтобы поддержать людей в тяжелых жизненных обстоятельствах, в том числе женщин, пострадавших от домашнего насилия. Как это?

— Церковь не устраивает одна-единственная фраза Стамбульской конвенции, а все остальное устраивает. Нужно говорить об этом. Десять лет идет диалог между религиозными организациями, общественным и государственным секторами. Похоже, он зашел в тупик, потому что строился на обвинениях друг друга, на недопонимании. Я думаю, нужно снова выходить на исходную точку и начинать весь диалог сначала. Слушать все стороны. Ведь и государственные институты, и религиозные и общественные организации — все выступают за защиту прав человека. И именно об этом нужно говорить, а не о терминологии. Нужно возрождать диалог в нормальном контексте, потому что и так уже много времени и ресурсов упущено.

«НАСИЛИЕ НЕ ИМЕЕТ ОПРАВДАНИЯ»

— Вам принадлежит идея информационной кампании «Святая и крутая», рассказывающая о важных для христианской церкви женщинах, но в контексте противодействия домашнему и гендерно обусловленному насилию. Вы рассказываете о святых так, как никто раньше. Как вообще возникла подобная идея?

— Когда ты читаешь истории жизни святых, то понимаешь: церковь была первой, кто занимался адвокацией прав женщин. Именно христианская церковь первой возвела женщин в ранг божества. Если и были до этого женщины-божества, например у язычников, то это были не люди. А здесь были реальные женщины, когда-то жившие и впоследствии канонизированные за свои деяния.

Но почему-то никто раньше не смотрел, скажем, на Святую Варвару не только как на проповедницу христианской веры, но и как на человека, которому пришлось многое пережить, в том числе и жестокое домашнее насилие. Я бы искренне хотел, чтобы ее история сложилась по-другому. Чтобы отец вывез ее в безопасное место, защитил свою единственную дочь. Тем более у него были все возможности для этого. В то же время он не только этого не сделал, но и сам был причастен к ее смерти.

Это реальная история очень крутой женщины, над которой издевался собственный отец, прикрываясь заботой о ней. Эта история просто просит быть рассказанной на современном языке. Потому что через это и сегодня проходят женщины и девушки. Так церковь напоминает, что она осуждает какие-либо проявления насилия, что насилие не имеет оправданий ни тогда, ни сейчас.

— Какова современная церковь? После Майдана многие заговорили о том, что церковь снова открыта для людей...

— Церковь не может быть закрытой. Она априори открытая. Поэтому не должно быть даже таких терминов, как «открытая церковь». Потому что это свидетельствует о том, что она может быть закрытой, а это нонсенс.

Так, во время Майдана Михайловский собор открыл свои врата для протестующих, они смогли сначала укрыться в церковных стенах, а затем медики спасали там людям жизнь. Да, это было очень символично. Но собор так же распахнул бы врата и раньше, просто не было такого запроса и потребности.

— Михайловский открыл, а кто-то другой — не открыл и не открыл бы.

— Да, например, Киево-Печерская лавра, открывшая двери только для «титушек». Для меня это вообще не церковь. Для меня существует церковь и нецерковь, и здесь не нужно каких-то приставок. Церковь — всегда открытая. Все остальное — уже не церковь.

«ЦЕРКОВЬ — ЭТО ИНСТИТУЦИЯ, КОТОРАЯ ДЕЛАЕТ ДОБРЫЕ ДЕЛА И НИЧЕГО НЕ ОЖИДАЕТ В ОТВЕТ»

— Как церковь реагирует на вызовы современности? Какой она должна быть сегодня?

— Я не могу отвечать за всю церковь, я являюсь ее частью. Вижу ли я, что у церкви есть недостатки? Да, они есть. Может ли церковь отвечать на все вызовы? Нет, не может. Больное ли общество? Да, больное. И церковь тоже больна, потому что является частью общества.

Но что могу сделать именно я как священник? Я буду делать все от меня зависящее, чтобы сделать церковь такой, какой хочу ее видеть. Чтобы храм был открыт 24 часа в день. В моем понимании, церковь — это институция, которая делает добрые дела и ничего не ожидает в ответ: ни похвал, ни благодарности, ни того, что люди примут нашу веру. Просто продуцирует добро и мотив и мотивирует людей на добро.

— Как-то вы сказали, что именно социальное служение возвращает церкви репутацию. Что вы имели в виду?

— Если спросить — на таком светском языке, — какой продукт сегодня церковь предлагает людям, что они назовут? Крестины, венчание, отпевание. Можно говорить и о духовных вещах — поддержке, прощении и т.д. Но что она дает из того, что, условно говоря, можно подержать в руках? Людям может быть непонятно, на что они жертвуют деньги. И именно социальное служение дает это понимание.

Церковь занималась этим всегда, а потом у нас было 70 лет коммунистической власти. В это время на Западе церковь развивалась дальше, создавала разные фонды, библиотеки, университеты, а у нас этого не было. С обретением независимости мы должны все возрождать, а кое в чем начинать и с нуля. За последние пять лет ПЦУ при поддержке партнеров претворила в жизнь огромное количество социальных проектов. Может показаться, что это новое направление, которое церковь только начала воплощать. На самом деле, это не так.

Я всегда занимался социальным служением, и когда служил в Московском патриархате тоже. Когда началась война, я сказал, что не буду тряпкой для МПЦ, что мое служение будет для моего народа, а не для государства агрессора. Я пришел к Филарету, принес план развития социального служения на год. И я до сих пор благодарен Владыке Евстратию Заре и Филарету за то, что они поверили и дали мне возможность ввести направление социального служения в тогда еще Киевском патриархате, а теперь при Митрополите Епифании в ВЦУ. Абсолютно все инициативы здесь находят поддержку.

Мой план, рассчитанный на год, нам удалось воплотить за семь месяцев. Сегодня у нас есть 12 представительств — в каждой епархии. Это крепкие ячейки, занимающиеся социальным служением, профессиональной социальной работой на местах. Это люди, пишущие гранты и реализующие проекты. Одно из направлений, например, — это профилактика ВИЧ/СПИДа, и в каждой области есть координационный совет, в который входят представители церкви, государственных структур и общественных организаций, занимающихся профилактикой ВИЧ/СПИДа.

Мы активизировали работу Комиссии по вопросам социального служения, которая на 2014 год уже почти не работала при Совете Церквей.

Также сегодня в классификаторах профессий появилась такая профессия, как медицинский капеллан и его помощник, а это значит, что священники, работающие в больницах как волонтеры, теперь смогут получать хоть небольшую, но заработную плату. И это вхождение украинских священников в семью медицинских капелланов по всему миру.

Мы активно работаем в адвокационных кампаниях по ковиду и приверженности вакцинации. Были посредниками между Минздравом и Советом Церквей, чтобы церкви шли на карантин.

Начали учить священников профессиональной социальной работе. В ВЦУ сейчас семь благотворительных столовых, есть шелтер для женщин, пострадавших от насилия. Мы это делаем на средства, которые находим сами, а также привлекаем средства международных доноров. Работает хаб для ветеранов, проходят репетиции ветеранского театра, проходят занятия по арт-терапии для пострадавших от войны и тех, кто находился в плену. У нас здесь, в помещении собора, пять раз в неделю собирается группа анонимных алкоголиков и употребляющих нарокотики, в том числе две группы — англоязычные. В нашем помещении бесплатно занимаются 16 центров «Пласта», проходит школа бизнеса для женщин-переселенок. И это далеко не все. Мы открыли двери для всех. И для каждого.

«ВОЙНА — ЭТО НАИХУДШЕЕ МЕСТО, СВЯЩЕННИК ТАМ ПРОСТО ОБЯЗАН НАХОДИТЬСЯ»

— Как начало войны изменило социальное служение? Какие вызовы война поставила перед церковью?

— Война изменила все общество. Что касается церкви — у нас стало больше военных капелланов, потому что возникла потребность. Появились такие направления служения, как работа с ветеранами, семьями погибших, с военнослужащими. Раньше этого не было, потому что не было войны, не было погибших на войне, не было вдов, не было суицидов среди ветеранов. А сейчас у нас более полумиллиона ветеранов. У нас в организации, кстати, они тоже работают.

— Больше людей стало ходить в церковь?

— Больше.

— Как вы стали военным капелланом?

— Для меня война началась с Херсона. Я там жил. На мою землю напали. Я собрал вещи и уехал под Крым. Там познакомился с украинскими военными. И все — стал капелланом. (Смеется.)

— Почему вам важно регулярно ездить на передовую к военным?

— Я муж, я священник, я отец. И это мои люди. Они на войне, а война — это наихудшее место. Я думаю, что священник там просто обязан находиться.

— Есть ли разница в том, как священник служит здесь, в большом мирном городе и там, на передовой?

— Я здесь не служу, я служу там. Я никогда не служил в большом храме. До этого я служил в больнице, а еще раньше — в небольшой церкви в Херсоне. Я всегда знал в лицо каждого своего прихожанина — чем он живет, что это за семья. У меня всегда была жизнь в общине, где не было случайных людей. Сейчас у меня так же: я восемь лет езжу в 30-ю бригаду, всех там знаю.

— Какие духовные потребности у людей на войне?

— Да у всех одинаковые потребности. Люди в разных обстоятельствах, но потребности у них одинаковые. Вам чистить зубы нужно и здесь, и на фронте. Есть нужно и здесь, и там. Также эмоции и духовные потребности — совершенно такие же.

«КТО-ТО ПРИХОДИТ В ЦЕРКОВЬ ЗА ОГРАНИЧЕНИЯМИ, А КТО-ТО — ЗА СВОБОДОЙ»

— Церковь многие считают консервативным институтом, преимущественно ограничивающим. На что стоит обратить внимание, чтобы увидеть, что современная церковь — это нечто гораздо шире, чем  ограничения и запреты?

— Это зависит от того, кто и что ищет в церкви. Часто люди приходят в церковь именно за ограничениями. А кто-то — за свободой. Я в церкви — за свободой. Меня никто ни в чем не ущемляет. Страдает ли моя личная свобода в церкви? Нет. Или свобода моих детей? Нет. А ограничения, кстати, есть не только в церкви.

Я от помощи другим людям ощущаю кайф. А кто-то делает что-то хорошее, но продолжает и дальше страдать. Потому что человеку это не в радость, он это делает, потому что так как бы нужно делать. А если это не в радость, это уже ограничение. Не нужно себя заставлять ходить в церковь, не нужно искать эти ограничения. Христос — это не ограничения. Вообще, любая вера, религия — не об ограничениях. Она — о радости.

— За чем современному человеку следует идти в церковь?

— Человеку всегда был нужен Бог. Ходить в церковь и верить в Бога — это разные вещи. Потому что человек может ходить в церковь или не ходить, но верить в Бога.

Я не могу говорить о других. Но лично я не могу без Бога. Это не проявление моей слабости, это проявление моей сильной стороны. Это то, что не дает мне сломаться, сложить руки. Это то, что помогает мне двигаться вперед и делать добрые дела. Это та сила, которая наполняет меня любовью к другим людям, учит прощать и принимать другого человека таким, какой он есть. Слушать. Для меня Бог — не материальный. Бог — это Любовь. Может ли человек в современном мире без любви? Не думаю.

— Насколько легко принимать других людей и прощать их?

— По разному. Как военный капеллан, я не могу простить сегодня врага, пришедшего нас убивать. Я до сих пор не могу простить советской власти разрушение моей семьи. Мне трудно простить обидчиков, совершивших насилие над женщинами и детьми. Я слышу много подобных историй и не могу этого принять. Я не могу смириться с несправедливостью, даже самой малой. Когда-то, возможно, до этого дорасту, но пока не могу...