Открытие от обратного

Впервые подлинные фото из фондов Белой дачи (между прочим, это название возникло с легкой руки Куприна) выезжают так далеко — до этого выставка не покидала пределов Крыма, где Чехова как-то по-домашнему считают своим. «Ялтинец никогда не скажет «Музей Чехова» или «Дом Чехова». А знаете, как? До-о-омик, — любовно растягивая звуки, говорит Алла Головачева, заместитель директора музея по научной части. — Даже остановка автобуса так называется — «Домик Чехова». В этом ненавязчивый аристократизм выставки — в скромной упаковке «семейного альбома» представить целый пласт в развитии отечественной фотографии, тот ее период, когда она, словно подросшая девочка, примеряет свои первые взрослые платья, стараясь казаться старше, уверенней и красивей. Но при этом еще столько наивности в позах и постановках, столько подростковой неуверенности в приемах, которые за сто лет стали китчем (кажется, что на фоне этой кадки с фикусом сфотографированы все поколения моих сограждан), столько неподдельного удивления во взглядах моделей, что поневоле думаешь, что они (и даже великий Чехов!) действительно видели, как из аппарата вылетает птичка.

Экспозиция сформирована по трем разделам «Чехов и Художественный театр» (представьте себе, все чеховские постановки в Художественном театре), архивные кадры из истории самого чеховского музея («Нет на Земле ни одного государства, представитель которого не побывал бы в нашем музее»; и все они, как в Ватикане с Папой, в Чеховском домике почитали за честь сфотографироваться с Марией Павловной, сестрой Антона Павловича Чехова, которая проработала в музее до 1957 года), и самый колоритный раздел — «Чехов и его окружение».

Обычно из книги в книгу кочует фотография Чехова 1901 года — эдакий строгий господин в пенсне. «Я эту фотографию на стенды не поместила — ее и так все знают. Но в книгах на нее уже столько ретуши наложено, что от Чехова на ней остались лишь бородка да пенсне. Поэтому многие на выставке воспринимают как открытие, что Чехов-то оказывается был не просто великолепным писателем, но и просто красивым мужчиной», — говорит Ангелина Васильевна Ханило, проработавшая в чеховском музее с 1946 года. Рассматривая же чеховские фотографии — лично мне особенно понравилась одна, где Антон Павлович (неуместная в данном случае чинность отчества) в какой-то шинельке, папахе и с нагайкой; непривычно видеть его лицо без пенсне (а у него, оказывается, раскосые глаза) — совершаешь открытие от обратного: узнаешь в писателе его персонажей. Вот этот, например, франтоватый пижон в белом костюме, который фотографируется не у кого-нибудь, а у заезжей знаменитости — харьковского фотографа Иваницкого — вылитый Тригорин, а вот этот усталый господин, сроднившийся с чувством долга, — не иначе как доктор Дымов; на снимках то проступает дорновский цинизм, то почти раневская беззащитность. «Мне опротивело писать, и я не знаю, что делать. Я охотно бы занялся медициной, взял бы какое-нибудь место, но уже не хватает физической гибкости. Когда я теперь пишу или думаю о том, что нужно писать, то у меня такое отвращение, как будто я ем щи, из которых вынули таракана», — вот-вот, на этой карточке данное чувство поймано достаточно точно. «А вы знаете, почему художники не любили писать Чехова? У него было очень подвижное лицо, богатая мимика, которую просто невозможно было зафиксировать», — говорит Ангелина Васильевна. Зато для фотомодели — это неоценимое качество: у Чехова сколько снимков — столько оттенков улыбки.

Если экспозиция, выстроенная в Музее одной улицы (похоже, что музей, который пребывает в состоянии окопной войны с Подольской райадминистрацией, готовит каждую новую выставку, как последнюю), задумана таким образом, что придраться к ней сложно — фото не только самое модное из визуальных искусств, но и самое (до определенных пределов, конечно) неуязвимое для критики, тем более фото архивное, то отношение к мемориальным музеям сегодня не столь непоколебимо преклоненное, как лет десять — двадцать назад. Вспоминается ирония Довлатова по поводу таблички в одном из мемориальных музеев (цитирую по памяти): «Личные вещи партизана Батюка. Наган и гильза от патрона». — «Да, широко жил товарищ Батюк». «Чеховский мемориал совсем иного рода, — не оставляет и тени от моего скепсиса Ангелина Васильевна. — Таких музеев на всей земле не больше десятка, он не созданный, а сохраненный». «Когда в 1904 году Чехов умер, Мария Павловна, даже не предполагая, что дом когда-нибудь станет музеем, сохраняла все, как было при брате. Поэтому ничего не пришлось создавать специально, откуда-то выцарапывать, находить, добиваться. В этом смысле этот дом очень счастливый, — объясняет Алла Головачева. — Между прочим, Мария Павловна очень любила проводить экскурсии. И знаете — это независимо друг от друга заметили и Маршак, и Паустовский — она как-то по-особому требовательно вглядывалась в лица людей, которые приходили в чеховский дом, словно они приходили не на экскурсию, а в гости; а если кто-то из посетителей нарочито чопорно себя вел, то даже делала замечания: «В этом доме можно делать все, хоть стоять на голове». Жаль только, что когда Чехов стоял на голове, его не сфотографировали…