После крушения «Батума»

«Вокзал, масса людей, закрытое окно кассы, неизвестность, когда поезд. И в это время как спасение — появился шофер ЗИСа. За каждого человека сорок рублей, через три часа будем на месте. Сговорились, что платим целиком и едем одни. Бешеная езда. В машине думали: на что мы едем? Миша одной рукой закрывал глаза от солнца, а другой держался за меня. Утром рано он мне сказал, что никуда идти не может. День провел в затемненной квартире, свет его раздражает».

Так описывает Елена Сергеевна Булгакова первые часы после фатальных минут в Серпухове. Что же случилось, почему все вдруг переменилось? В момент остановки поезда, по дороге на юг, через два часа после отхода из столицы, в вагон вошла почтальонша и спросила: «Где здесь булгахтер?» Это была «молния» на имя Булгакова: «Надобность поездки отпала, возвращайтесь...» Она означала, что проект постановки пьесы «Батум» во МХАТе приостановлен, если не отменен, и театральная бригада, направляющаяся на Кавказ для натурной подготовки спектакля, отзывается в Москву. Состав тронулся. Булгаковы сошли на следующей станции, в Туле. Так день 14 июля тридцать девятого года, начавшийся почти триумфально, перечеркнул будущее Мастера.

Вскоре автору сообщили, что пьеса «Батум» получила наверху резко отрицательную оценку: «Нельзя такое лицо, как И. В. Сталин, делать литературным образом, нельзя, чтобы он говорил выдуманными словами...» Итак, работа над спектаклем, посвященным началу революционной деятельности вождя и готовившимся к 21 декабря, к шестидесятилетию руководителя партии и страны, безоговорочно прекращалась. Впрочем, драматурга заверили в том, что отношение к нему в театре не изменилось.

Но вернемся к самой пьесе. Она начиналась с пролога. «Большой зал Тифлисской семинарии, — обозначал автор. — Писанное маслом во весь рост изображение Николая II и два поясных портрета каких-то духовных лиц в клобуках и орденах... За закрытыми дверями слышатся возгласы священников (в семинарской церкви кончается обедня). Неясно доносятся слова: «...истинный Бог наш молитвами пречистыя своея матери; молитвами отца нашего архиепископа Иоанна Златоуста... помилует и спасет нас, яко благ и человеколюбец».

В это время дверь, противоположная церковной, открывается и в нее входит Сталин — молодой человек лет девятнадцати в семинарской форме...»

Сцены исключения Сталина из семинарии, эпизоды подпольных пролетарских собраний, организованных им, расстрел войсками забастовщиков на заводе в Батуми, арест революционеров в доме, выслеженном полицией, бунт в тюрьме, скрепленный царем приговор, вынесенный Иосифу Джугашвили о высылке в Восточную Сибирь... Хроника все время держащей в напряжении пьесы охватывает несколько бурных лет на переломе двух веков. И вот завершающий эпизод, в Батуми, в уже знакомом рабочем жилище, в зимний вечер, под рев морского шторма. Герой «Батума» вновь, неудержимой силой непокорности, вырывается из далекой ссылки и глубокой ночью оказывается у заветной двери.

«Сталин. Бежал (начинает снимать шинель). Огонь, огонь, погреться...

Теперь, когда Сталин начинает говорить, становится понятным, что он безмерно утомлен.

— Я, понимаете, провалился в прорубь там... но подтянулся и вылез, а там очень холодно, очень холодно. И я сейчас же обледенел... Там все далеко так, ну, а тут повезло: прошел всего пять верст и увидел огонек...

Наташа. Сейчас, сейчас, погрею суп!

Сталин. Нет, нет, не надо, умоляю. Я не дождусь. Дай чего-нибудь, а то, ты знаешь, откровенно, я двое суток ничего не ел...

Наташа. Сосо... ты что? Очнись...

Сталин. Не могу... я последние четверо суток не спал ни одной минуты... думал, поймать могут... а это было бы непереносимо... на самом конце...»

Виртуозно построенная пьеса, выписанный отчетливо и сильно герой, блестящие диалоги, вызывала, учитывая ее тему, некий мистический восторг. «В театре, в новом репетиционном помещении, — писала Е. Булгакова в июле тридцать девятого в одном из писем родным, — состоялось прослушивание — райком, театральные партийцы, несколько актеров... Слушали замечательно, после чтения очень долго, стоя, аплодировали...»

Пьесу одобрил Комитет по делам искусств и текст ушел «наверх». А пока, чтобы не потерять темпа, по предложению В. И. Немировича-Данченко и с санкции руководства в Батуми и Тбилиси для приготовительной работы направлялся театральный «десант» во главе с Булгаковым. Все было запущено на полный ход. При содействии ЦК КП(б) Грузии предписывалось, в частности, привезти с мест событий фотографии и характерные зарисовки, художникам рекомендовалось непременно подать эскизы, чтобы создавалось ощущение Кавказа. Впрочем, динамичный маршрут событий, встающих в «Батуме», был проложен, в сущности, максимально достоверно. Каждый эпизод сопровождался большим объемом авторских выписок, набросков, статистических данных. Сохранилась, например, такая булгаковская запись: «Клички: Давид, Коба, Нижерадзе, Чижиков, Иванович, Сосо, Пастырь. Когда под какой работал?» Предполагалось, помимо работы на постоянной выставке о деятельности Сталина в Закавказье, побеседовать с участниками революционного движения Закавказья, изучить архивные документы, издания того времени, включая вестник грузинского экзархата. Разумеется, все это была лишь окончательная шлифовка вполне завершенной и выверенной героической легенды, мастерство не изменило Булгакову...

И все же, почему «Батум» не прошел высочайшей экспертизы и был отклонен? Это до сих пор загадка. Высказывались мнения, что вождя могли покоробить два момента: упоминание о родинке на ухе, среди личных примет Джугашвили, составленных полицией, и сцена, когда надзиратели норовят ударить его при переводе в другой тюремный замок. А, быть может, и ссылка на гадалку... И вообще, что произведение носило некий скрытый антисталинский смысл, расшифрованный вождем. Нет, это не так, пьеса была во славу Сталина, хотя и без славословий, в ней четко вставал образ: «се Человек». В этом заключалась прелесть и необычность «Батума», и генеральный секретарь, с его литературным вкусом, не мог не заметить таких сторон булгаковского портрета. Что, собственно, и проявилось в лояльности запрета и сигналах, что к пьесе как таковой в державном кремлевском кабинете претензий нет. Что и говорить, на сцене постановку ожидал бы грандиозный триумф. Однако произошло то, что произошло — Сталин отверг лучшую пьесу о нем. Что руководило им: прихоть или логика? Скорее, второе. Политическая обстановка накалялась и «организатору всех наших побед» было не до «тонких кимвалов» (это выражение из пролога), да он и не нуждался в них. Шла величайшая игра эпохи. Так или иначе, идея МХАТа была отвергнута.

И вот теперь, безмерно утомленный, однако вновь и вновь свершивший невозможное Булгаков не выдержал стресса. Сочинять, как ни в чем не бывало, угоднические либретто и пьесы с переложением классиков и далее? Но в гробу лежали «Бег» и «Последние дни», «Адам и Ева» и «Дон Кихот», «Блаженство» и «Кабала святош». Эта кабала стала невыносимой, и поезд гнездившейся болезни вдруг понесся с курьерской скоростью. В марте сорокового года Михаила Булгакова не стало...

Об этих трагичных месяцах, в годы, когда, наконец, начался булгаковский ренессанс, немало писалось. Но почему и я, уже в новом веке, позволяю себе прикоснуться к стонущей струне? Ответить, наверное, можно булгаковскими словами: «Чтобы знали, чтобы знали». Ибо перед нами — невыдуманный реквием не только о страдании, но и о нежности, выдержке и мужестве.

БОЛЕЗНЬ

Получилось так, что в конце восьмидесятых, задумав книгу «Доктор Булгаков» и побывав на Смоленщине, где проходили земские борения Михаила Афанасьевича, я попал и в совсем иное святилище памяти о нем — отдел рукописей Всесоюзной библиотеки имени В. И. Ленина (теперь — Национальной библиотеки Российской Федерации). Здесь представлен уникальный фонд М. А. Булгакова, сохраненный и переданный, в основном, Еленой Сергеевной, его Маргаритой, верной его подругой в дни взлета, падения и крушения. В тихом уютном небольшом зале, у журнального столика, в старинном здании беспримерного собрания я около часа беседовал с Виктором Ивановичем Лосевым, хранителем этих документальных реликвий, одним из основных создателей нынешней Булгаковианы. Проникнувшись доверием и интересом к моему необычному замыслу и узнав, что я врач, В. Лосев вдруг предоставил мне возможность ознакомиться со сводом медицинских свидетельств о ходе и хитросплетениях недуга, сразившего Михаила Афанасьевича. Его обобщила и передала сюда Елена Сергеевна. Несколько часов, в уединении этой тихой обители с гомоном Москвы за стенами, я вчитывался, делая торопливые выписки, в справки, записки, лабораторные анализы, рецепты, иные документы, в чем-то воссоздающие бег этих страшных дней.

Известно, что резкое падение зрения как выяснившийся вскоре объективный признак почечной недостаточности, постигло Булгакова в Ленинграде, в сентябре 1939-го, в дни попытки переломить тоску серпуховского удара дыханием любимого им «Северного Рима». На Невском проспекте он вдруг ощутил, что не различает буквы на вывесках. Но, на самом деле, нелады со зрением манифестировали и раньше. 2 января 1939 года профессор-окулист Н. И. Андогский, как явствует из данного свода, обнаруживает у М. А. Булгакова явления воспаления зрительного нерва с участием окружающей сетчатки. Он рекомендует работать в меру и питаться вегетариански. Очевидно, в эти месяцы у Михаила Афанасьевича усилились головные боли. Терапевт Н. А. Захаров (вскоре он возьмет на себя миссию основного лечащего врача Булгакова) пишет 6 апреля в записке: «Уважаемая Елена Сергеевна! Выписываю аспирин, кофеин (я сохраняю написание Николая Антоновича Захарова. — Ю.В. ) и кодеин, не вместе, а порознь, для того, чтобы аптека не задержала выдачу приготовлением. Ложусь я поздно. Позвоните мне». Примерно тогда же, в июле, врач А. Я. Виленкина выписывает Михаилу Афанасьевичу веронал, а затем бромистый натрий.

Наступает тяжелый срыв. В середине сентября Булгакова осматривает невропатолог Ф. Д. Забугин. Он обнаруживает резкое повышение артериального давления (205/120 мм рт. столба). Анализ мочи указывает на выраженные патологические изменения, показатели содержания остаточного азота в крови — индекса почечного благополучия — также крайне неблагоприятны. Возможно, Михаил Афанасьевич не знает об этих цифрах... Необходимо исследовать глазное дно — зримое зеркало криза. В тот же день профессор-окулист В. П. Страхов выписывает глазные капли с пометкой «Cito! Писателю Булгакову». Вопреки прогнозам одного из мэтров, что практически все бесполезно, предпринимается интенсивное лечение, почти каждый день у больного бывают доктора Н. А. Захаров, Ф. Д. Забугин, А. А. Арендт. Об этих усилиях нельзя не сказать. Назначаются пиявки, бессолевая диета, уколы сернокислой магнезии, валериана, порошки Забугина. Очевидно, их состав, предложенный Филадельфом Дмитриевичем Забугиным (принадлежавшим к школе Г. И. Россолимо, близкого друга и сокурсника А. П. Чехова) представляет и сегодня и нтерес. Через две недели отмечается некоторое улучшение! Анализ крови от 1 октября показывает, что остаточный азот снизился до 64 мг %, а 9 октября приблизился к верхней границе нормы (43 мг %). 17 октября Н. А. Захаров отмечает, что положение с левым глазом лучше. Еще через день профессор В. П. Страхов констатирует значительное улучшение картины глазного дна.

Всматриваюсь в листок за листком в общей тетради, на которых Еленой Сергеевной приклеены эти документы. На одной из страниц прикреплен аккуратный конвертик. В него вложена санаторная книжка из клинического санатория «Барвиха», где Михаил Афанасьевич находился на лечении с 20 ноября по 19 декабря 1939 года.

Этот вариант терапии ему рекомендовал консилиум в составе профессора А. А. Герке, профессора М. Ю. Раппопорта, доктора Н. А. Забугина, доктора А. А. Арендта. Вот их заключение, зафиксированное рукой Е. С. Булгаковой: «Гр-н Булгаков М. А. страдает начальной стадией артериосклероза почек при явлениях артериальной гипертензии и нуждается в 2-х месячном пребывании в подмосковном санатории с применением физических методов лечения, диетического питания и соответствующего ухода». Щадящие слова — начальная стадия — были избраны А. А. Герке и его коллегами, думается, не случайно. Участники консилиума понимали — Михаила Афанасьевича заинтересуют их записи. И было весьма важно вселить в него надежду в выздоровление. Воздадим же врачам должное за святую ложь.

В диетической памятке, содержащейся в санаторной книжке, подчеркнуты особенности рациона, назначенного М. А. Булгакову: молочные и вегетарианские супы, жидкие каши, овощи до 1 кг в день, сахар, мед, варенье, отварное мясо или рыба по четным дням. Следуют разнообразные процедуры, инъекции глюкозы. И действительно, в первые недели Михаил Афанасьевич чувствует себя намного лучше.

Кто знает, если бы не грипп, постигший Михаила Афанасьевича и Елену Сергеевну в конце пребывания в «Барвихе», а затем не переохлаждение в мглистый январский морозный день, ремиссия тянулась бы дольше. Но сложилось иначе, и 1940 год не сулит ничего отрадного. Я опять обращаюсь к документам. Вновь рост белка в моче, повышение остаточного азота, бессонница, проливные поты. 8 января Н. А. Захаров пишет в записке, что достал порошок тихоокеанской капусты, наверное, возлагая на этот своеобразный «сорбент» какие-то шансы в плане дезинтоксикации. 27 января В. П. Страхов записывает: «Работать глазами воспрещается». Начинает вводиться физиологический раствор, производится кровопускание. Свои средства прописывает гомеопат К. П. Жадовский, но также безрезультатно.

3 февраля Михаила Афанасьевича осматривает видный терапевт профессор В. Н. Виноградов (лечащий врач Сталина, попавший, в будущем, в 1953-м, в омут «дела врачей»). Он рекомендует ряд мер, имеющих, пожалуй, патогенетическое значение: питье глотками не более пяти стаканов в день, ножные ванны с горчицей, инъекции миоля и спермоля. А 5 февраля М. А. Булгаков диктует свои пожелания. Он просит отменить обременительный для него порядок питания и давать ему есть только по его просьбе. Предпочтительнее всего поджаренный хлеб. Желательно иметь в достаточном количестве боржоми, клюквенный морс, квашеную капусту. Видимо, они несколько облегчают состояние. Нужны ли эти подробности? Я думаю, что нужны...

УХОД

Характерна фраза, оброненная Михаилом Афанасьевичем в отношении врачей: «Они знают, что не могут реально помочь и оттого смущены». Доктор Булгаков как бы сопереживает коллегам... Часто он крестит Елену Сергеевну и себя. Мозг продолжает сопротивляться. 3 марта, проснувшись, говорит, что ему пригрезились сцены из «Дон Кихота». 6 марта, когда ему умело, не причинив боли, перестилают постель, Михаил Афанасьевич восклицает: «Гениально!»

Но возвратимся в февраль. Актеры МХАТа Качалов, Тарасова и Хмелев обращаются к Сталину, через его секретаря Поскребышева, с письмом: «Драматург Михаил Афанасьевич Булгаков этой осенью заболел тяжелейшей формой гипертонии и почти ослеп. Единственно, что по мнению врачей, могло бы дать надежду на спасение — сильнейшее радостное потрясение. Булгаков часто с сердечной благодарностью вспоминал о разговоре с ним Иосифа Виссарионовича по телефону, вдохнувшем тогда в него новые силы. Остаемся в надежде, Александр Николаевич, что Вы найдете возможным сообщить об этом Иосифу Виссарионовичу»... Вскоре после этого письма Булгакова несколько раз посещает Фадеев...

10 марта в 16 часов 39 минут М. Булгаков скончался. Выражение лица вновь стало спокойным. Спустя несколько дней О. Л. Книппер-Чехова напишет в письме М. П. Чеховой в Ялту: «Похоронили мы Булгакова. Было тяжко».

Завершая тетрадь, Е. С. Булгакова составила список врачей, пользовавших Михаила Афанасьевича. Вот несколько имен, в дополнение к упоминавшимся: М. П. Кончаловский, М. М. Покровский (родной дядя писателя, старший ассистент в клинике М. П. Кончаловского), М. Л. Шапиро, М. И. Авербах. Перечисляет она и медицинских сестер, выделяя Анну Елизаровну, Юзефу Павловну и Варвару Николаевну, как-то особенно умело облегчавших страдание больного.

В сентябре 1988 года я опубликовал в «Медицинской газете» (Москва) заметки об этой тетради. И вдруг они получили продолжение. Корреспондент «Медицинской газеты» Т. Скорбилина сообщила мне в письме, что на мою публикацию откликнулась Анна Елизаровна Пономаренко. Медицинская сестра вспоминала:

«Около двух недель пробыла я возле Булгакова. Тоже дежурила дни и ночи. Михаил Афанасьевич любил прогулки — по комнате, конечно, сил-то у него тогда уже совсем мало осталось, но держался, превозмогая боль и слабость. Бывало, настанет час нашей «прогулки», он сначала спустит ноги с дивана (лежал он в своем кабинете), посидит немного, отдохнет. Потом подымется, опираясь правой рукой на костыль, а левой — на мою руку. Высокий — я ему до плеча — и очень-очень худой в своем темно-зеленом халате. Сделаем мы круг по большой комнате. Вижу, трудно ему. Посмотрю на него — мол, хватит уже, а он: «Нет, нет, еще раз...»

...Выходной, воскресенье. Михаил Афанасьевич задремал на диване, повернувшись лицом к стене. Мне сказал: «Вы тоже отдохните». Очень внимательным был...»

Так уходил он в бессмертие.