ПУЛЕНЕПРОБИВАЕМЫЕ ЛЮДИ

Он окончательно решил пройти всю Украину пешком от самой Харьковщины до западной границы. Попутки он еще, перед своим решением, выбросил из головы: таких больших людей, как он, всегда боятся.

Очерствел народ, замечал он по пути, кружку воды боятся подать. Грустно улыбался этой «примете времени» и шел дальше...

Как идти через Полтавщину и не зайти в Сорочинцы? Пусть даже не на ярмарку, а просто так, в небазарное время.

Зашел.

Неулыбчивые девочки шли в школу. Малец в рябом картузе сзади плелся и полосовал их матом. Те изредка оборачивались и отвечали тем же.

Возле кладбища двое алкашей предложили «подкалымить» — выкопать могилу для их друга-электромонтера, который по пьяни упал со столба.

Денег было не так и много — согласился.

Пока скоро выбрасывал чернозем, вдова принесла узел с едой и самогонку.

Мужики подавали ему время от времени мутный граненыч и котлету, а потом страшно смеялись, что, гляди-ка, парняга даже в могиле глушит.

Выбросил последнюю землю, вылез, немного осоловевший от сивухи, а больше — от необычного труда.

Мимо проходил исхудавший дед в рваной свитке, похожий на кобзаря, взглянул на него, а потом на двоих, хохочущих среди крестов:

— Чего смеетесь, пеньки засохшие? Вас на костер не возьмут, а тот печальный хлопец далеченько, ой далеченько, в жизни пойдет.

Перед скудным базарным рядом, уже после кладбища, вдруг захотелось выпить сырых куриных яиц.

Но деньги решил придержать, то и обратился к женщине в желтой хустке:

— Титонько, дайте одну штуку.

И сразу перед ней выпил.

— Бери, сынку, и десяток. Пей. Грошей не надо.

— ?

— У мене куры дуже добре несутся. А сюды я хожу, бо сын стал наркоманом, зовсим пропал, а ще й меня, когда бачит, бьет очень сильно. Деваться некуда, то я постою соби на базаре, с людьми побалакаю — на один день и ближе к смерти...

В Броварах раскидал злую толпу, поймал на лету брошенный нож, воткнул в темное ночное дерево, а когда наставили в грудь тусклый ствол, уловил глазом движение указательного пальца сопящего стрелка, перебил тому руку, забросил пистолет подальше, и пошел себе на Казатин.

По дороге умеренно покупал сало, хлеб, цыбулю, пил иногда пиво. В махорке не нуждался — не курил.

Ночи совсем не холодили горячее тело во время сна в больших, как медведи, стогах.

Где он ни шел — везде стояли, среди запущенных богатых земель, одни развалины, а ветер вертел на неисчислимых мусорниках, часто подымая вверх бумаги, полиэтилен, тряпки.

Кружило воронье, как напоминание кому-то о расплате за издевательство над этой долготерпеливой землей.

Тоска смертная.

Грешным делом хотелось лечь прямо на шлях, скрестить на груди руки и закрыть навсегда глаза.

К счастью, встретил в Казатине, совсем случайно, возле хлебного ларька хорошего человека, похожего на него.

Сергей давно мог стать богатым. Но в 90-х не пошло, потому что в местной налетной бригаде отказывался ставить пойманным людям утюги на спину. Его уволили.

Решил пойти в бизнес. Но там были многие из тех, которые его и уволили тогда. Не пошло тоже дело.

В политике, хоть умен был необычайно, ничуть не продвинулся. Под выборы нужны были хорошие деньги, а Сергей в подходящее время их не нашел.

Сергей любил бегать по улицам родного города, чтобы тело было сильным, а потом хорошо спалось.

Потому как по-любому надо было жить!

Для счастья людей.

Он везде смотрел в городских радиусах, доступных глазу, на окрестности и думал: «Как можно жить на мусорнике в красивых домах? Нужно же сначала извести мусорник, а потом строиться?!»

И текла из его глаз соленая вода и оставалась в земле.

Еще долго говорили они, а потом поклялись встретиться и вместе раскидывать хлам со святой своей земли, где они родились и выросли.

Сергей остался на месте, а он пошел в пространство, заполненное днями, ночами и присутствующими в них людьми.

В Жмеринке присел, уставший от асфальтных и полевых дорог, возле какого-то бара в осокоревом парке на уютную лавочку с высокой спинкой, да и не заметил как уснул.

Проснулся от громких матов. Шагах в двадцати ребята в кожанках яростно разговаривали на своем языке, лица их время от времени обозначали огоньки сигарет, а в джипе с распахнутыми дверцами надрывно плакала девушка.

— Что?! — напористо спросил он у крайнего.

— Как что? Пила за наши деньги целый вечер — пусть расплачивается.

— Бросьте! — как гром, прозвучал его голос, аж занемели все.

И тут, к его изумлению, из джипа вылетела, как ведьма без метлы, растрепанная деваха и заорала ему в подбородок, запрокинув вверх, из- за малого роста своего, яркое лицо:

— Чего, придурок, к моим пацанам прицепился?!

Они разгоготались все, погладили подругу по спине. Подсадили в машину и укатили, оставив его наедине с мерцающими в растерянности звездами.

Перехотелось и ноги мучить тропками и дорогами от печали, сел в поезд.

Мальчик с мамой и двумя пустыми тележками следует во Львов. Мама купит много товара, прибинтует к тележкам, и мальчик возвратится домой с приятным чувством выполненной миссии. Как же — отвез маму без товара, привез с товаром. Просто ли?..

— Там все дешевле, нужно куда-то эти гривни девать. — откровенничает он с ним в полутемном поезде, расплющивая одновременно на стенке и столике длинных уверенных тараканов.

От проводника приходит мама и слышит последние рассуждения мальчика. Когда он удаляется в тамбур — она громко кричит:

— Зачем говорить незнакомым, куда мы едем! Убьет, как тараканов, и выбросит с поезда.

...Навалившись животом на сумочку с деньгами, храпит на верхней полке мама. Мальчик молчит, его глаза отсвечивают бликами ночных заоконных фонарей. Перед ним на столике гуляет таракан. Мальчик смотрит на него и... не убивает.

Он вспомнил время, когда впервые горько задумался о смерти. Это было зимой. Падал белый снег, а земля под ним была твердая.

У львовского вокзала к милиционеру — с рацией, наручниками и резиновой «демократкой» — подбегает испуганный человек:

— Там бьют мужика.

Милиционер медленно движется в указанном направлении.

По мере его приближения, трое наносят удары все реже и реже.

— Шо таке? — спрашивает милиционер.

— Да он — козел пьяный, — объясняют трое.

— В чому справа? — обращается милиционер к жертве. Тот сглатывает кровь, заливающую рот, и сказать ничего не может.

— Все з тобою ясно, — говорит милиционер и уходит.

По мере его удаления, трое веселеют. День у них начался хорошо.

Старый профессор на окраине Львова пригласил его в хилую хатку. Потолок провисал, сын и невестка раздраженно спорили о чем-то, плакали внуки.

— Хотел, видишь, сделать своим деткам счастье. Сдал деньги в девяностых, под большущие проценты, в «пирамидальную» фирму. Пирамида распалась — накопления гавкнули. Но прошло вроде бы время липовых фирм, и надо все же судьбу своим потомкам строить. Трехкомнатную во Львове продал. Для себя прикупил вот эту треть особнячка. А за квартиру для детей дал 2800 долларов посреднику из фирмы по недвижимости. А тот агент деньги заграбастал, квартиру, облюбованную уж нами, продал другому за 3200 баксов, а сам уволился и уехал на Кипр... А фирма его разводит теперь руками и предположительно говорит: «Вероятно, нечестным человеком тот негодник был...»

— Боже! — кричал он за Стрыем с первых Карпатских гор.

— Как ты смотришь на все это?!

На старой ужгородской улице Корзо стоял, никем не замечаемый, замечательный поэт с перевернутой шляпой возле рваных ботинок своих и декламировал в пустоту:

Он бросил мелкую монету и прислушался:

Я почему-то не люблю.

Что за любовь средь хлама?

Я почему-то не пою,

Не строю и вигвама.

Мне странно в мусорнике жить

И быть здесь депутатом,

И серого кого-то бить

Доверенным мандатом.

Мне надо много доброты

И хоть немного солнца,

Чтоб вырастить для той цветы,

Что мне — как свет в оконце.

Он вошел в леса и двинулся к границе. После всего увиденного оставаться здесь не мог.

Попутчиков было много.

Но почему-то все не свои — китайцы, индусы, турки, вьетнамцы. Желтые, черные, смуглые.

Какая разница!

И то в толпе веселее.

Масса встревожено начала перешептываться.

«Скоро граница», — догадался он, и вздохнул, вспомнив о покинутом доме, на крышу которого теперь будут приходить только дожди, но не его теплые взгляды.

Так и было.

Возле голубого бука молодой капитан, дружелюбно улыбаясь, провожал в ближнее зарубежье весь этот безвизовый интернационал.

— А ты куда?! — громко спросил.

— Я же свой! — удивился он. — Значит, могу... наравне со всеми этими людьми.

— Какой это свой! — как чайка возле битой дороги, воскликнул офицер. — Вот свой! — обнял он рослого, с кожей синеватого отлива, негра, который, чтобы не отличаться от украинцев, отрастил массивный кучерявый оселедец. А дальше, от обилия добрых чувств, поцеловал черного человека в большие выпуклые губы.

Он все понял и твердо шел за границу.

— Стой! Стрелять буду!

Он «качал маятник», как от снайперов в Афгане, и уходил все дальше. От своей земли. От своих пуль.

Его встретили чужие пограничники. А увидев его молодцеватую фигуру, засмотревшись в огонь его глаз, только и сказали:

— Милости просим к нам! Европе таких людей не хватает, а в Украине они чужие. Можешь подождать — мы тебе покажем, куда идти к ночлегу, еде и счастью.

И обернулся Остап взглянуть еще раз на родную заброшенную землю. От наплыва чувств начала вздыматься мощная грудь. На глаза навернулись слезы.

— Прости, Украина! Я должен идти от могил батьков своих туда, откуда обязательно приду обратно с такими, как я, и сынами нашими. Мы возродим Тебя. Мы наберем для Тебя в свои мускулы и сердца огромную непродажную силу. Хватит уже пресмыкаться и быть своих по принципу: «Сильный поджидает слабого, а слабый — случая!» Иду, Мамо, в Европу сам, потому что ты пока не можешь. Выздоравливай! А мы вернемся.

И пошел Остап в Европу.

А по Украине еще многие шли его путем, сбрасывая с ушей мерзкие липкие макароны пустых трибунных разговоров представителей недружелюбных областей единой страны, нашей, как говорили они, Украины. Идущие радовались свету, который никакие мусорные ветры не смогли потушить в душе их. Идущих становилось все больше. Это вселяло надежду, что дороги в будущее не зарастут лебедой.