РОВЕСНИЦА ОКТЯБРЯ ИЗ СЕЛА ГОЛЕНИЩЕВО

Изба старой Химки Остапчук — в центре Голенищево, где уровень жизни испокон веков отвечал и продолжает отвечать названию старинного села. В отличие от остальных голенищевских изб, в этой, Химкиной, никогда не было и уже, по-видимому, не будет электрической лампочки. В этот ясный июльский день в бабкино жилище через густые кроны деревьев заглядывает ясное солнышко, ложится светом на лавку у стены, на которой сложена всякая всячина: какие-то древние кувшины и более современная посуда с молоком, деревянные ложки, горшки, огарки свечей, керосиновая лампа...

Потолок похож на чистый лист бумаги — ни проводов, ни крючка, за который в таких, как эта, избах когда-то цепляли колыбель. Эпохальные и обычные житейские события прошедшего тысячелетия не оставили следов ни на этом потолке, ни на этих стенах. «После войны уже была сплошная электрификация всего нашего Голенищево», — говорит сельский председатель Петр Христик. Он не знает, почему жилище бабы Химки (так на улице называют Химу Хтомовну Остапчук) оказалось в стороне от этого всеохватывающего процесса электрификации. Только высказывает версию, что «к такому постыдному положению привела скупость этой темной женщины».

«Ни Ильича, ни его лампочки мне не нужно», — сердито показывает палкой в потолок баба Химка. Как и предупреждали в Голенищево, она встретила непрошеных гостей в штыки: «Баба с норовом. Может и палкой из избы в шею вытолкать». Этого не произошло. Однако без неприязненной встречи не прошло: «Чего надо?! Бедной бабы не видели? Ходят здесь всякие...». Уже потом, когда разговор о сем и о том, наконец, вывел на главное, когда баба вспомнила, что девушкой была, голос ее понемногу теплел, единственный прищуренный глаз (второй темный, «давно выбила, когда с лежанки упала») становился добрее и теплее.

Разговор зашел прежде всего об известном и пережитом бабой плане ГОЭЛРО: «Как пойду к родственнице, когда свет горит, так потом голова болит и в глазах темно... Ну, не нужно мне никакой электрификации...».

Несмотря на июльскую жару, она еще на рассвете разожгла печь: «На Пасху куличей напекла». Теперь распаривает с молоком и кушает. Зимой она выгревает бока на печи, а летом — сушит всякую зелень. Та же таки родственница, к которой она теперь только днем в гости ходит, «чтобы голова не болела» и в единственном глазе не было темно, приносит бабе молоко. Этот ежедневный продукт из ее скромного рациона питания она получает не за «спасибо», а за деньги: «58 гривен пенсии заработала в колхозе». Бывает, что и к бартерной операции прибегает: от родственницы — молоко, от Химки — что-то с огорода.

Одним словом, за эти скромные 58 гривен баба сама кормится, обеспечивает такой-сякой рацион кормления домашней птицы, которая ходит табуном за петухом на ее дворе, и покупает керосин для лампы. Раньше же получала свет от свечи, и с недавних пор окончательно и бесповоротно сменила «источник вечернего освещения на керосиновое для экономии».

Услышав о этих расчетах, сельский председатель Петр Христик сделал вывод: его версия относительно причины, по которой изба бабы Химки оказалась в стороне от процесса электрификации всей страны, весьма вероятна: «Говорил же, что баба очень скупая». Мол, зимой у нее снега не выпросишь.

А баба Химка свое гнет: «Никакого Ильича не знаю, его лампочка мне самой до лампочки». Ей, как говорят, виднее. В свете керосиновой лампы или солнечного дня. Тяжелым бременем на ее сердце лежит обида на весь белый свет. Ровесница «Великого Октября», которая не стала в свое время персонажем очерков о «советском способе жизни». Не потому, что «пьянюга-писарь» записал на 2 года младшей: «Кулацкой дочерью жизнь прожила».

Помнит от матери и старших сестер, которые уже отжили свой век, что «родилась за две недели до Покровов в семнадцатом». Вот отца своего не помнит, даже в снах ни разу не видела: «В тот же таки год, когда я родилась, он исчез. Или погиб, или умер где-то. Один только Бог это знает. Хороший был хозяин. Земли пять десятин, кони, волы, молотилка была...».

И вот в 1931-м объявили Остапчуков кулаками: «Все забрали — избу, землю, коней, волов, молотилку...». Марфа Остапчук, вдова Хтома, трое ее дочерей и сын пошли из села Голенищево с котомками по миру. Химка не помнит, где встретили голодный 1933-й: «Брат умер, так сестры завидовали покойному, что уже не мучается. Не было что кушать, а умереть не могли». Такое, говорит, пережила для осуществления ленинских идей об электрификации, коллективизации и 100 тыс. тракторов для сельского хозяйства.

Аж после войны вернулась Хима в родное село Голенищево: «Избу отцовскую не узнала: на одной стороне — колхозная конюшня, на другой — колесная мастерская». А жива, не умерла «кулацкая» душа во втором колене. Взялась Химка Остапчук за строительство избы, которая потом, когда уже поставит, будет вычеркнута из плана ГОЭЛРО: «Шесть фур дуба привезла из леса. Все завидовали, а я радовалась: пусть знают Химку! Все здесь — из дуба: столбы, дверные коробки, перекрытия. Крепкая у меня изба, как колокол. Сначала была под камышом, потом собрала на шифер. Копейку к копейке складывала, чтобы изба под шифером стояла».

Сама строилась: «Замуж? А за кого здесь было идти, когда хозяев давно по миру с котомками пустили? Идти за пьянюгу, плодить бедноту не хотела». Если послушать Химку, так Голенищево стояло, стоит и еще долго будет стоять на пьяницах. О себе же: «Как была молодая и здоровая, так деньги у меня всегда водились. Кислячок скушаю сама, а сметанку, творог — на базар. Работала в колхозе и дома, как проклятая». Чтобы только разбогатеть: «Как прядиво зимой пряла, то по нитке считала». И теперь есть утеха: «Бывало, возьму из сундука платок, иду в церковь, так те, которые работать не хотят, вот-вот лопнут от зависти, ни у кого не было такого платка, как у меня. А полотна же какие имею! Белехонькие! Своими руками соткала, аж шесть штук».

Давние обиды не забыла и до сих пор: «Жала жито, когда, слышу, за плечами бригадир гарцует. Конь копытом — в фуфайку, мордой мне — в затылок... А он (бригадир. — Ред. ) ко мне: иди кузницу белить. Больно мне стало. А что же мне было делать? Пошла. Хотя я не очень перед начальством выслуживалась или подмазывалась, как некоторые. Никогда первой не здоровалась».

Голенищево не очень почитает Химку. Ее преклонные лета, работящий нрав не принимают во внимание. Избегают бабку, как когда-то избежал ее избы процесс электрификации села в частности и всей страны в общем. Химку это не волнует: «Пусть к другим идут, чтобы напиться и накушаться. Тут дураков нет». С соседями — война, в которой она отступает «назад» с каждой пахотой огородов: «Ежегодно урезают межу со всех сторон. Было 35 соток, осталось 28...»

Обращалась с устными жалобами в сельский совет и ничего не добилась: «Нет правды». Окончательно разочаровалась Химка в людях где-то с месяц назад, когда «какие-то лихачи наехали на меня мотоциклом». Вышла из избы после полудня, а они... Или случайно, или действительно специально, как говорит Химка, поджидали бабу те пьянюги, чтобы наехать... Потеряла сознание: «Помню только, что кто-то затянул меня в избу, положил на диван и оставил на произвол судьбы... Вот, гляньте, полный валенок крови. Если бы не сбросила сразу, то нога присохла бы к валенку... Пришла какая-то из медпункта по вызову. Говорит, что за мазь на рану нужно дать 3 гривни, а у меня только 2 гривни, так и нет мази. Ничего, я вазелином рану смазала...».

Всю долгая жизнь страдает баба за свой тщеславный характер. За то, что не хочет быть бедной, презирает пьяниц, питает классовую ненависть к бездельникам и злодеям. Ничего не поделаешь, такое ей наследство досталось. Хтома Остапчук, может, еще долго после революции жил бы тут- таки, в Голенищево, если бы не разбогател своим тяжелым, изнурительным трудом или если бы вовремя пропил все, что заработал. Однако земля все-таки вернулась к наследнице. Аж тогда, когда начались реформы, о которых Химка впервые услышала по радио: «Когда радиофикацию села делали, я квартиранта взяла. Он провел. Но это радио уже сдурело. То говорит, то молчит, то рычит, как собака». Не жалеет, что не взяла никого на квартиру, когда электрификацию в Голенищево делали.

Вскоре после того, как услышала ту радиопередачу, сказали Химке, что уже она землевладелица. Дожилась. Что же ей, беспомощной, было с этим паем делать? Отдала в аренду местному сельхозтовариществу «Прогресс». За это получила арендную плату — мешок овса: «Кто же так договаривался? Куры — не кони, чтобы овес кушать».

Сельский председатель Голенищево, где уровень жизни продолжает отвечать историческому названию села, говорит, что он свой земельный пай «Прогрессу» в аренду не сдал: «А что с этого буду иметь? В прошлом году они собрали по 14 центнеров зерна с гектара. Ячменя — по 10 центнеров, сахарную свеклу даже на завод не сдавали — отдали людям, чтобы выкопали и скормили скоту. Не было чего сдавать...».

Поэтому Петр Христик, сельский председатель и единоличник в одном лице, обращает внимание на тот факт, что много в селе таких, которые, как и он, не сдали свои земельные паи в «Прогресс». Считает: «Кто будет тяжело работать, меньше кушать и меньше спать, тот, может, станет хозяином на своем участке земли». Он понемногу начинает разделять Химкины заботы: «Некоторые только и смотрят, чтобы урвать у другого, украсть. Что ему до того, что оно, краденое, кому-то с неба не упало».

«А как же, не все то свет, что от лампочки Ильича», — делает мудрый вывод 84-летняя Хима Хтомовна Остапчук.