Солярис в ящике

— Поскольку есть представление о пианизме как беспрерывной учебе, не могли бы вы рассказать о вашем обучении?

— Я, как многие музыканты, закончил специализированную киевскую школу-десятилетку, до этого учился в районной семилетке, в Винницкой области, где жили мои родители. Отец отдал меня туда, поскольку страшно хотел, чтобы я стал музыкантом.

— А отец кто?

— Самоучка, довольно лихо играл на трубе в духовом оркестре, очень любил музыку. Просто решил за меня. Я первые годы с большой неохотой занимался, как любой ребенок, из-под палки. Случались комические истории — нужно было заниматься полчаса в день, он ставил часы, сам уходил куда-то. Я же переводил стрелки на 15—20 минут, и когда отец возвращался, я говорил — вот, прошло полчаса. Попадало мне довольно крепко... Но где- то в 4—5 классе я всерьез заинтересовался музыкой, причем перешел на самостоятельные рельсы.

— Почему такой перелом у вас произошел?

— Не знаю... Примерно в это время ко мне случайно попала 14 я, так называемаяЛунная соната Бетховена, — и я выучил ее в том возрасте буквально за несколько дней. Репертуар, который давали по школьной программе, оставлял меня совершенно равнодушным, но, когда попадалась какая-то пьеса Баха или Генделя, или часть сонаты Моцарта, меня это страшно интересовало... Я даже поставил такое условие — чтобы дальше заниматься, покупать пластинки, какие захочу. И покупал их в несметном количестве, мать уже ругалась.

— Дало это результаты?

— Я выучил в шестом классе Бетховена Лунную, Патетическую и Апассионату, и рискнул поступить в десятилетку в Киеве. Приехали с отцом без всяких консультаций, я сказал, что буду играть три сонаты, которые выучил сам, мне отказались верить, зная уровень районных семилеток. Я сыграл, и меня приняли с 7-го класса районной в 8-й киевской школы, что практически не бывает. Потом началось полное непонимание с педагогами, возникали трения, проблемы: то, что хотелось играть мне и что нужно было играть по учебе, — никак не сходилось. Но я занимаюсь тем, что мне интересно. А с 1996 года я очень много начал общаться с композиторами, причем самыми разными, и выдающимися — Станковичем, Сильвестровым, Годзяцким, и с молодыми, тем же Луневым. Это и можно назвать моими университетами. Особенно мне нравятся сочинения, написанные нашими шестидесятниками в те же 60 е годы: люди в 30—35 лет создавали подлинные шедевры. Поэтому я посвятил последние 6 лет современной украинской музыке, записал для Америки 10 компакт-дисков, туда вошли большинство фортепьянных сочинений Сильвестрова, Годзяцкого, Грабовского и других. Хотя, ничего из этого пока не издано.

— Жаль, потому что наша композиторская школа — это то, что можно сразу и с гордостью предъявить в мире…

— ...а если еще и в классном исполнении, — то Украина предстанет очень развитой в культурном отношении державой. Мне кажется, что в мировом контексте некоторые сочинения наших авторов по художественным достоинствам абсолютно не уступают тамошним вершинам. В фортепьянной музыке украинская школа второй половины XX века, — Сильвестров, Годзяцкий, Грабовский, Станкович, Губа — на мой взгляд, интереснее русской того же периода — Денисова, Губайдуллиной и Шнитке, основное внимание уделявших камерной, симфонической и оперной музыке. А у нас — целое течение, причем настолько все разные! Многие развитые страны со старой культурой даже близко не имеют такого богатства фортепьянной литературы.

— А сейчас что вас наиболее привлекает?

— Решил вернуться к украинской классике, Ревуцкому, его замечательным прелюдиям и сонатам 1910-х годов, а после — поиграть то, что я не выносил на публику, наиболее близких мне авторов ХХ века. Надо помнить, что у тех же Ревуцкого и Лятошинского волею времени очень сильно были искалечены судьбы, они не смогли полностью реализоваться. Тем важнее это все исполнить и, особенно, записать. И я вижу в этом свою задачу. Нужно полностью сделать антологию — всего Ревуцкого и всего Лятошинского — три диска. Но это очень сложно…

— В любом случае, неизбежно возникает вопрос о состоянии исполнительской школы.

— Зависит от массы разных причин, денег и времени. Я, чтобы подготовить программу на два часа, должен работать полгода, каждодневно и помногу. Сегодня исполнители, прежде всего озабочены заработком, занимаются халтурами. Но больше волнует то, что в специализированных вузах, школах, училищах отсутствуют кафедры современного исполнительства. Колоссальный пробел, и никто не собирается этим заниматься. Хотя силы есть, в Украине рождаются очень музыкально одаренные дети. Но — кто-то уезжает на заработки, у кого-то не получается. Теперь каждый сам за себя...

— Вы всегда сами выбираете то, что вам предстоит играть?

— А как можно играть то, что не нравится? Критерии, по которым я выбираю сочинения, могут не совпадать с общепринятыми. Я ни под кого не подстраиваюсь. И вот что получается — если тебе интересно, то и публике интересно. Можно сыграть сочинение, которое тебя не интересует — хорошо, профессионально, но вот этот внутренний холодок передается и публике.

— При таком уровне своеволия — вам удается себя обеспечивать?

— Очень сложно. Фестивали, гастроли приносят какой-то доход, но прожить на это сложно. Сравнительно с уровнем заработков у коллег на Западе, мы не имеем ничего. Многие талантливые музыканты уходят в педагогику, но она тоже не приносит минимума, за который можно прожить. Я этого делать не умею и к педагогике не питаю ни малейших склонностей, потому что это — абсолютно иная, даже противоположная субстанция исполнительства. Даже если занимаешься серьезно, отдаешь себя полностью, как если бы ты был за инструментом, — результат может быть, а может и не быть, вот беда. Заниматься тем, что тебе нравится — достаточно. А если быт ставить во главу угла, то вообще ничего невозможно делать. Мы еще в масле купаемся, если вспомнить биографии великих композиторов. Так что мы сравниваем? Это все нытье, типично славянское...

— А что вас спасает от нытья?

— Работа. Еще читаю в Союзе композиторов лекции о музыке ХХ века, о том, что представляется наиважнейшим. Приятно, что лекции посещают молодые люди и охотно все это впитывают. Должна быть альтернатива консерваторскому образованию, которое на 50% надо просто выбросить, а в остальном — обновить. Но кто этим будет заниматься? Я слышал, что консерваторию сейчас хотят перевести чуть ли не на Троещину. То есть — как говорится, не до жиру. Об этом неохота думать...

— Давайте тогда о более возвышенном. Что такое быть пианистом?

— Во-первых, надо быть музыкантом. Любить музыку. От любви возникает желание самому участвовать в процессе, человек становится заложником своей идеи, начинает работать над собой. Во-вторых, нужно четко знать музыкальную картину. Меня еще со школы удивляло, что пианисты интересуются только фортепьяно. Когда я учился, пианистов практически не слушал, были гораздо интереснее симфоническая, оперная, камерная музыка. Кроме того, при нынешнем потоке информации, необычайно важна независимость, объективность взгляда, сортировка — что есть что. Нужно иметь партитуры, уметь анализировать их, слышать, сравнивать, изучать. Колоссальный труд. Поэтому и должны быть кафедры в средних и высших заведениях, ибо мы выпадаем из контекста.

— Каковы лично ваши профессиональные кумиры?

— Совершенно потрясающий музыкант Генрих Нейгауз. Очень неровный, нервной организации скрябинского типа, играл романтическую музыку, но музыкальность его меня просто восхищает. Гениальный Рихтер. Мне кажется, это пример для любого музыканта. Великий человек. Факты его жизни потрясают — турне по Сибири, ужасные советские рояли «Москва», «Красный октябрь», — кто бы такое из нынешних звезд смог? А ему уже было 70. Абсолютный пример отношения к искусству, полная жертвенность собой. Эмиля Гилельса люблю, много у него достижений, которые я ценю по высшей категории, Артуро Бенедетти Микельанджели. Вообще, когда понимаешь, сколько людей играло на этом инструменте и как играли — невольно руки опускаются.

— И что спасает от неверия в себя?

— Что есть масса несыгранной музыки, от добаховской эпохи до наших дней. Так что пианист должен быть не только профессионалом, но и знать как можно больше. А у нас получается почему-то, что все пианисты — великие романтики. Это педагоги направляют, потому что музыкальный романтизм нравится широкой публике… Чем шире твой репертуар, тем ты богаче, если же только Шопена—Рахманинова— Листа, то костенеешь. Почему у Горовица были ужасные депрессии, он по 5—7, даже 13 лет не выходил на сцену? Он опустошался, и не было подпитки от других эпох. У него бывают и прозрения, но в основном — такие фортели, что становится удивительно, как человек такого ранга мог позволить себе подобные выходки. В общем, был гениальный фигляр. Но он почему-то становится объектом обожания и подражания. Конкурс имени Горовица, общество имени Горовица… Почему не имени Рихтера — кто бы задумался? В этом есть нехороший душок, но публике нравится.

— В таком случае — в чем доблесть и соблазны вашей профессии?

— Соблазны — уйти с головой в романтику, в кокетничанье с публикой, салонные номера. И еще большой соблазн — угождение публике. Это особенно опасно для детей. Когда из них делают лауреатов, а потом ребенок вырастает и видит, что никому не нужен со своим романтизмом и лауреатством, все это записано и переиграно миллион раз, — и ломается. Человек должен развиваться постепенно. У нас же детей просто загоняют. Потом — плачевные результаты.

— А насчет доблести?

— Взять Вторую сонату Булеза длиной 35 минут, которую нужно учить 2 года, и сыграть ее — вот доблесть, потому что страх, что ты облажаешься с ног до головы — велик. Кто понимает, чего это стоит — знает, что такое доблесть. Исполнитель должен себя полностью отдавать. Именно тогда он достигает нужного воздействия на публику.

— Выходит, у исполнителя тоже есть момент авторства и вдохновения?

— Но его нужно уметь вызывать, выйдя на сцену. Чрезвычайно много компонентов, которые отвлекают. Волнение, спешка, текучка, публика в зале, фотографы, которые лезут просто в лицо, — и так каждый концерт.

— А какой самый сложный момент, при подготовке или после концерта?

— После — как правило, ужасная усталость. Тяжело играть произведение, только что выученное. Когда оно уже игранное- обыгранное, как бы легче, а вот когда выучиваешь специально для концерта и не успеваешь поправить, то это очень сложно. Трудный момент — войти в процесс и ввести публику. Я обычно начинаю с прелюдий, и потом постепенно наращиваю — так легче и мне, и аудитории.

— Провокационный вопрос: при интенсивной концертной работе неизбежно возникают штампы. Есть ли они у вас? Помогают ли они вам?

— Это не мне судить, а людям со стороны. Штампы мне не помогают. Когда я играю что-то в одной эстетике, и уже наигрался — тут же тянет на совершенно иной стиль, который дает баланс уму или сердцу. Надо создавать иллюзию того, что произведение ты играешь сейчас, впервые. Тут такой комплекс проблем...

— То есть вы варьируете имена, эпохи…

— Безусловно. Другое дело, что я играю в Киеве последние несколько лет малую часть моего репертуара. Можно было бы делать интересные программы с включением классики, но надо для этого сначала завоевать себе определенное имя. А дома играю классику постоянно. Вот 20 мая Глинке было 200 лет, он очень недооценен — самый лучший русский композитор. Чуткостью и свежестью слуха равен только двум именам — Моцарту и Шуберту. Я хочу возродить его фортепьянные шедевры для широкой публики.

— Очевидно, вы как разведчик действуете...

— Ну ведь малоинтересно играть ту музыку, которая играется всеми и вся… Я люблю очень многое. Нет, давай — Шопен, Лист, Рахманинов. Этих трех нужно запретить играть... Ведь тонкий слух — это божий дар, немногие им владеют. Его развивать надо и современной хорошей музыкой, и добаховской, и классикой. И еще плохо, что утеряны дилетанты, которые сами могут играть, массовое музыкальное любительство. Стравинский говорил, что музыканты-любители — это принципиально иной слушатель, чем пассивный меломан, который ходит на его концерты.

— А какую эпоху любите вы?

— ХХ век. Даже взять его первую половину — так много абсолютно друг на друга непохожих индивидуальностей: Дебюсси, Шенберг, Стравинский.

— Да, но ведь есть точка зрения, что вершины остались в далеком прошлом — Бах, Бетховен, Вагнер…

— Безусловно, это вершины недосягаемые. Я люблю ХХ век за новую выразительность, абсолютно новое мышление. И потом музыка послевоенная — прорыв авангарда, пафос совершенно новой музыкальной субстанции. Это еще долго не будет понято. Ведь мы живем в этом, восприятие еще не устоялось, должны хотя бы отойти на полвека. Говорят же, что ХIX век был веком виртуозов-исполнителей, а XX — виртуозов-композиторов. Впрочем, по опыту могу сказать, что играть все сложно, просто есть разные типы сложности.

— А вы сами соблазнялись сочинять?

— В детстве пытался, но потом очень рано понял, что к такому количеству гениальной музыки не стоит добавлять плохую свою. Исполнение — тоже трудный шаг: решиться на профессию, которая малоперспективна, изнурительна и дает редкие минуты удовлетворения, если ты честен перед собой…

— Можно ли считать рояль королем среди инструментов?

— Нет, нельзя. Вот классики авангарда писали мало фортепьянных сочинений. Уже много написано и такими людьми — тут действительно существует определенная исчерпанность средств. Я люблю музыку как таковую, это я случайно оказался пианистом — отец так захотел, а мог бы и в чем- то другом отличиться.

— Что вас наиболее удивляет в вашем инструменте?

— Как в этом ящике со струнами живет нечто — целая природа. Непонятно, каким образом эти молотки и натянутый металл могут рождать такие чудеса гармонии. Рояль, наверное — как Солярис, некий фантастический мыслящий океан, заключенный в ящике, но оживающий и рождающий невероятные фантомы, образы, не передаваемые словом...

— Чувствуете удовлетворение от того, что вы пианист?

— Скорее, удовлетворение от самого инструмента и от музыки, которую могу сыграть. Вот соблазн — домашнее музицирование, поиграть то, что ты любишь.

— Кстати, а как соседи к вашим домашним удовольствиям относятся?

— С полным пониманием. Люди героические. Вот я иногда слышу, звучит там Рахманинова концерт. Соседка заходит — ой, уже пару дней тишина, вы не заболели? К счастью, живу в небольшом 3-этажном доме, где всего 12 квартир, и на третьем этаже со всех сторон меня окружает пустота. Страдает только мой сосед снизу — но я говорю ему — извини, что ж я могу поделать. Но они понимают, а когда играю Ревуцкого, Глинку или Дебюсси, это всем нравится, такая аура во дворе стоит... Но была бы 16-этажка панельная, думаю, с топорами бы за мной бегали.

— Будь у вас выбор — чем-то другим занялись бы?

— Даже не могу себе представить, чем.

— Но за вас выбрал отец, как вы сами сказали.

— Да, но когда я после семилетки поехал в Киев — это был абсолютно спонтанный и мой шаг. Тогда как раз взорвался Чернобыль, и мать умоляла не ехать. Но я не видел вариантов. Просто сделал шаг — в, по сути, детском возрасте.

— Вы знаете, по ходу нашей беседы у меня сложилось впечатление, что вы — индивидуалист, одиночка…

— Это есть, не скрою. И так с детства. Мы же привыкли делать что-то по указке родителей, педагогов, начальства. Но я просто считаю, что искусство — вещь настолько многообразная, что бессмысленно подстраиваться под чьи-то вкусы...

— Чем вы еще увлекаетесь, кроме музыки?

— Хобби нет. Я очень активно собираю всякого рода записи, но это работает на развитие репертуара.

— Наконец, есть ли у вас неисполнимая фантазия?

— Один композитор высказал замечательную мысль: будь моя воля — я бы на месяц отключил бы ТВ, радио, все. Чтобы люди оказались в полной тишине. А через месяц включил бы им «Жаворонка» Глинки. Это неисполнимая фантазия, но здесь так много правды…