Стол на львиных лапах

В самом конце прошлого года «День» опубликовал мои заметки («Лыжная прогулка перед Новым годом»), в которых я по определенным причинам давал свой телефонный номер. Звонков было немало (звонили даже из Канады), а последним — уже в середине января — позвонил господин Тычина из Ични (на Черниговщине).

— Вы приезжали к нам читать лекции?

— Кажется, да… Но это было давно.

— Это было 29 февраля 1988 года. Вспомнили? А меня помните?

О високосности я забыл, но фамилия Тычина напомнила мне крепкого парня с шевченковскими усами; на нем была малопопулярная в то время вышиванка. Лекцию я читал то ли на спиртзаводе, то ли на пищекомбинате; господин Тычина выделялся еще и тем, что носил пенсне. После лекции подошел и спросил, как он мог бы кого-то из своих родственников госпитализировать в клинику Института геронтологии. Записал все в блокнот, и неожиданно — без переходов от предыдущей темы — поинтересовался:

— А вы Шевченко любите?

На такой вопрос ответить трудно. Люблю ли я хлеб, соль и воду? Слава Богу, «Кобзарь» попал мне в руки задолго до того, как нам его начали «преподавать» в школе. Шевченко я не «люблю» — это не то слово; мое естество просто не существует отдельно от его духовной ауры. Приблизительно такими словами я ответил на вопрос, на что господин Тычина улыбнулся по-детски открыто и похвастался:

— Так вот: здесь, в Ичне, Шевченко однажды ночевал у моего прапрапрадеда. Что скажете?

Я не сказал ничего, потому что через несколько минут нашего разговора лопнуло терпение у райкомовского инструктора, сопровождавшего меня с лекции на лекцию (подбритые брови, волосы из носа и черный — как на похоронах — галстук).

— Это самое, товарищ, — сказал инструктор господину Тычине, — товарищ из Киева, это самое, должон сегодня читать еще нескоко лекций, да.

И потащил меня к дверям. «Мы ленивы и нелюбопытны«… Святая правда. Уже тогда, взяв в руки (из своей домашней библиотеки) книгу П. Жура «Лето первое» (К., «Днiпро», 1979), я мог прочитать то, что читаю сегодня: 19 января 1844 г. Шевченко ночевал у батюшки Гавриила Тычини. А каким образом Тарас Григорьевич оказался в Ичне? Потому что с несколькими промежуточными остановками ехал из Яготина в Качановку, а затем отправился в Москву и Петербург. Ехал с Украины, оставив за плечами яркий эпизод своей жизни, когда он — вчерашний крепостной — пренебрег любовью княжны Варвары Репниной (ее родословную украшала личность последнего гетмана Украины Кирилла Разумовского — тот был ее прадедом по матери).

В Яготине Шевченко проживал во флигеле, в котором старый князь Репнин принимал гостей. В кабинете стоял стол на львиных лапах, и на этом столе писалась «Тризна». Поэме предшествовало посвящение княжне, заканчивавшееся так:

Ваш добрый ангел осенил
Меня бессмертными крылами
И тихоструйными речами
Мечты о рае пробудил.

Русскоязычным произведениям Шевченко не везет в литературоведении. Раньше их пытались прицепить к «пролетарскому интернационализму» и смастерить русификаторский кнут: ваш Кобзарь — и тот писал на русском, так чего вам надо? Недавно я собственными ушами слышал этот аргумент от одного из тех нардепов, которые борются за «двуязычие» (хотя «паляниця» или «оселедець» правильно не скажут даже под угрозой смерти). Ныне некоторые порядочные украинцы якобы стыдятся за Шевченко — такая, видите, беда постигла гения — опустился до противного московского говора; пусть бы еще произведения писал на русском, простим этот грех, но и дневник, свой, для себя… ужас! Люди путают русский язык с Российской империей. Существует украинский интеллигент Шевченко, который в совершенстве владел русским языком, но был посредственным русскоязычным прозаиком. А русскоязычного поэта Шевченко нет, потому что и «Тризна», и даже намного более органичная «Слепая» писаны не гением и кровью, а версификаторской техникой и чернилами. При этом каждое — украинское или русское — слово, написанное поэтом, остается для нас драгоценным свидетельством его духовной эволюции.

Но вернемся к столу на львиных лапах. В тот год Шевченко приехал на родину, чтобы рисовать и заработать немного денег — то ли на путешествие в Италию, то ли на выкуп крепостной родни; не получилось сделать ни то, ни другое. Будучи в гостях в Яготине, много рисовал. Варетт Репнина — романтическая, утонченная, экзальтированная и наивная — влюбилась в молодого красавца. Была она старой девой (за тридцать), что влияло на перепады ее настроений. Она была шокирована, увидев поэта подвыпившим, и написала ему записку с аллегорическим, но прозрачным выговором за несоответствие ее девичьим идеалам. Шевченко через два дня ответил «Тризной». Вопреки обнадеживающему посвящению поэма была аллегорическим, но понятным отказом от чего-либо выходящего за рамки дружеской приязни. Почему одна женщина мужчине нравится, а другая — нет? Княжна плакала. Шевченко рисовал портреты по заказу, писал стихи, при случае ухаживал за женщинами, а иногда с приятелями («мочимордами») тешил душу оковитой. Был мужчиной. Мы не должны смотреть на поэта глазами романтической Варетт. Если и встречаются на свете поэты, лишенные плоти, то они не пишут гениальных стихов.

Прошло четыре года. Орская крепость, год 1848 от Р.Х., зима. Одиннадцать ночи. На всю казарму горит одна свеча, и один возле нее сидит Шевченко: чернильница, перо, бумага — письмо княжне (сюжет для картины Рембрандта). «29 февраля високосного. Читая и перечитывая ваше письмо, я только сегодня заметил ваши слова: «Вы меня вспомнили в дальней стороне». Не вспомнил, добрая, благородная Варвара Николаевна, а помнил и буду помнить вас, пока угодно будет Богу оставить во мне хоть искру чувства доброго. Молитесь, молитва ваша угодна Богу. Она оградит меня от этого страшного бесчуствия, которое уже начинает проникать в мою расслабленную душу». Страшным и тяжким был первый год в ссылке. Разочарование и отчаяние терзали поэта в течение всей солдатчины, но припадки «страшного бесчуствия» не разрушили его душу. По письмам Шевченко к Репниной можем проследить историю одного из его творческих замыслов. 7 марта 1850 г.: «Новый завет я читаю с благоговейным трепетом. Вследствие этого во мне родилась мысль описать сердце матери по жизни Пречистой Девы — матери Спасителя». Поэму «Марія» Шевченко написал только через 10 лет — осенью 1859-го. Перечитайте. Разве не являются «посестрами» шевченковская Катерина и шевченковская Мария? Разве каждая из них не олицетворяет поруганное материнство? Как учили нас когда-то, поэт был атеистом, а его библейские перепевы являются средством борьбы с самодержавием. Это правда, если вспомнить, что речь идет о человеке, готовом за Украину «проклясть Бога», у которого «за дверима лежала сокира». Теперь нам часто говорят, что духовность Шевченко основана на христианстве, а измерение национального возрождения — количество новых церквей. И в этом есть резон (если речь идет о поэте, а не о новостройках). Но истина никогда не лежит посредине. Если речь идет об обобщенной трактовке религиозных мотивов у Кобзаря, то это — на мой взгляд — понимание Библии в первую очередь как основополагающего для европейской культуры литературного произведения. Признание христианских моральных приоритетов, беллетризация библейских сюжетов и нескрываемый скепсис в отношении земных наместников Бога — все это объединяет творчество Шевченко (и украинскую литературу после него) с европейским дискурсом. Мы должны учитывать и определенные личностные (возможно — иррациональные) симпатии. Шевченко знал античную мифологию, а Пушкин — христианскую, однако в произведениях Тараса Григорьевича античные мотивы обозначены таким же жиденьким пунктиром, как христианские — у Александра Сергеевича.

Вечером того високосного дня господин Тычина с женой посетили меня в гостинице. Я не ждал гостей и угощать их было нечем. Но пани Камена — так ее звали — принесла веселые пирожки с яйцом и капустой, а я с помощью кипятильника соорудил кофе. Вдвоем они пели «Зоре моя вечірняя…», а напоследок мой гость декламировал Шевченко:

«Ніхто любив мене, вітав,
І я хилився ні до кого…»

Камена в римской мифологии соответствует древнегреческой музе. Всю жизнь о своей Музе-Камене мечтал Шевченко, но судьба была немилосердна. Впрочем… поехала бы Репнина за Шевченко в ссылку, как ее тетя поехала в Сибирь за своим мужем, декабристом Волконским? Думаю, что поехала бы. Пережила поэта на 30 лет.