Свобода, равенство, сестринство

Не секрет, что по очень многим моментам, касающимся женского равноправия (достойная оплата труда, «стеклянный потолок» в карьерном росте, защищенность от насилия и т. п.) мы далеки от европейских параметров; между тем, в ЕС этот вопрос — один из ключевых. Чтобы прояснить масштабы проблемы и возможные способы ее решения, я пообщался  с двумя активистками феминистического движения: харьковчанкой Анной Шарыгиной и петербурженкой Беллой Рапопорт.

«ФЕМИНИЗМ МНОГООБРАЗЕН, КАК ЛЮБОЕ ДРУГОЕ ДВИЖЕНИЕ»

— Как вы пришли к своим сегодняшним убеждениям?

Анна Шарыгина: — В 2007 году я присоединилась к активистскому движению и поняла, что мне не хватает аргументации при обсуждении проблемных тем с оппонентками и оппонентами. Я начала целенаправленно слушать лекции по гендерным исследованиям и теории феминизма, стала сама писать тексты о том, каким образом в современном обществе взаимосвязаны гендер, сексуальность и власть. Такие исследования продолжаю до сих пор, однако времени на них не хватает — много сил уходит на активизм.

Белла Рапопорт: — Я вела обычную жизнь, хотела выйти замуж, но когда стала журналисткой, то поняла, что не очень-то и хочу. Около 6 лет назад произошла нашумевшая история: девушку подпоили, увезли из клуба и пытались изнасиловать, но хуже всего то, что комментаторы к статье об этом случае единодушно смешали с грязью именно девушку. Я много ходила в клубы, в гости, со мной ничего не случилось, но я примерила эту историю на себя... А мой феминизм начался с того, что я перестала поддаваться давлению, связанному с замужеством и рождением детей, потом стала замечать и другие вещи.

— Насколько это изменило вашу жизнь?

А. Ш.: — Сильно изменило и продолжает менять, потому что в повседневности хочется общаться с людьми, близкими по духу. Среди друзей и родных большая часть если и не разделяют мои взгляды, то, по крайней мере, понимают мои аргументы.

Б. Р.: — У меня почти не осталось знакомых из дофеминистской жизни. Появились новые подруги и друзья. Я была гетеросексуальна, а теперь у меня есть девушка. Очень многое изменилось.

— Есть ли общая, краеугольная идея, которая объединяла бы все течения внутри феминизма?

А. Ш.: — Феминизм быстро меняется, нельзя сказать, что есть что-то общее. Например, феминизм времен суфражизма не имеет с сегодняшним почти ничего общего. Другой пример: в Украине есть инициатива «Невидимый батальон». Они исследуют роль женщин в АТО. Однако недавно представительница одной европейской женской организации сказала мне: «Зачем они пытаются встраивать женщин в сферу военного конфликта, которая является совершенно патриархальным способом решения проблем?» В феминизме есть пространство для критичного переосмысления гендерных ролей, и это может быть очень большой диапазон.

Б. Р.: — Феминизм многообразен, как любое другое движение. Есть феминизм, который борется за права исключительно женщин, а проблемы гомофобии и расизма из своей повестки исключает. Меня волнует моя собственная дискриминация, но я не могу говорить о ней, не включая остальные виды неравноправия. Мне видится, что патриархат — такая иерархичная система, из-за которой вся дискриминация и происходит, и родилась она намного раньше, чем тот же капитализм. Слом иерархической системы и гендерных предрассудков, постгендерное общество — конечно, идеалы недостижимые. А так — борьба с насилием и иными способами притеснения женщин.

«ВСЕ, ЧТО СО МНОЙ ПРОИСХОДИТ, — ЭТО ПОЛИТИКА»

— Феминизм — позиция политическая или социальная?

А. Ш.: — Прекрасный лозунг второй волны феминизма: «Личное есть политическое». Считается ли семья приватной сферой? Вроде бы, да. С другой стороны, она жестко регулируется государством. У нас есть институт брака, у нас не разрешены  партнерства для ЛГБТ-людей и суррогатное материнство, у нас нельзя женщине обратиться в банк спермы, если она не замужем.  Это личное или политическое — иметь детей? То есть, феминизм — не политическая партия, но, всё же, политика в смысле вопросов к власти.

Б. Р.: — Все, что со мной происходит — это политика: то, что реклама из меня как женщины делает товар, то, что я хожу по улицам и чувствую себя в опасности, боюсь приставаний, изнасилования, поскольку государство меня никак не защищает  — не только законами, но и  просвещением мужчин — это все в совокупности — политика.

БРЕМЯ КАНОНОВ. РАБОТА ВАДИМА СИМИНОГИ ИЗ ХЕРСОНА, ЗАНЯВШАЯ ВТОРОЕ МЕСТО НА VII      ВСЕУКРАИНСКОМ КОНКУРСЕ КАРИКАТУР ПО ПРАВАМ ЧЕЛОВЕКА / ФОТОРЕПРОДУКЦИЯ РУСЛАНА КАНЮКИ / «День»

— Как сделать, чтобы рядовая женщина знала о своих правах?

А. Ш.: — Я верю в самообразовательные инициативы. Одним методом проблему не решить: тут и солидаризация, и проговаривание проблем, и школьно-университетское просвещение, и акции прямого действия — нужно делать все сразу.

Б. Р.: — Вообще хорошо, чтобы гендерным равенством занялось государство, чтобы образовывали детей — говорили им о равенстве, об адекватном отношении к чужому телу, рассказывали девочкам, кем они могут быть. Вот мне в детском саду рассказывали, что если буду плохо мыть полы, то от меня муж убежит, никто не рассказывал, что могу стать космонавтом — вот я им и не стала. Общество должно вкладываться в гендерное равенство, тогда у женщин будет больше шансов его получить.

«РОЛЬ МУЖЧИН В ФЕМИНИЗМЕ — В УМЕНИИ ВОВРЕМЯ СМОЛЧАТЬ И ОТОЙТИ В СТОРОНУ»

— Где место мужчин в феминизме?

 А. Ш.: — Это провокация.

— Почему?

А. Ш.: — Потому что первое, что хочется ответить — «в последнем ряду». Это метафора, конечно. Я провожу много тренингов, семинаров и дискуссий, и замечаю, что даже если в аудитории 90% женщин, то оставшиеся 10% мужчин говорят значительно больше, чем все женщины вместе взятые. И если бы высказывали что-то ценное! Но держат речь так уверенно и строго, словно это истина в последней инстанции. Возможно, роль мужчин в феминизме — в осознании собственных привилегий как класса, и, следовательно, в умении вовремя смолчать и отойти в сторону, отдавая место, пространство, власть. Это очень ценно при формировании горизонтального взаимодействия — без единоличного лидерства, чтобы   были действительно равные возможности. И еще — помощь. Помогать женщине развиваться, обучать, если надо, поддерживать в реализации какого-то навыка. Это сложная задача и большая работа над собой, наверно, поэтому в феминизме не так много мужчин, но они есть.

Б.Р.: — К сожалению, ни женская, ни мужская социализация не позволяют нам общаться на равных. Когда мужчины говорят о гендерном равенстве, то они говорят очень много, а женщины не говорят почти ничего. Мужчине только стоит сказать, что он феминист, и весь мир уже у его ног, а ты можешь хоть 10 лет пахать, и все равно тебя буду обзывать и игнорировать: когда ты даже в феминизме упираешься в «стеклянный потолок», то это очень обидно. Это распространенная ситуация, поэтому я считаю, что мужчины могут быть только попутчиками, быть рядом, поддерживать, но никаких главных ролей.

«У НАС ВСЕ ПОЛИТИКИ — ПУТИН»

— Как вы могли бы охарактеризовать положение женщин в Украине?

А. Ш.:  — Я бы сказала, плохо и замалчиваемо. Нам предлагают наследовать традиционные роли: придумывают  некую «природу», согласно которой женщина родилась с инстинктом обслуживающего или детородного труда и является не вполне человеком. Хуже всего то, что вопросы положения женщин на политическом, управленческом и социальном уровнях откладываются как второстепенные. Именно отношение к женщине как к чему-то второстепенному — самое, мне кажется, большое зло сейчас. Год назад, когда я в Фейсбуке подняла вопрос насилия над женщинами, одна харьковская активистка мне ответила: «Какие права человека? В стране война». Вот наше вечное выстраивание иерархий. Что-то обязательно должно быть первым, а потом все остальное, при этом «первое» тоже не решается. Был экономический кризис — вопрос прав женщин — не ко времени, менялись президенты — не ко времени, первая, вторая революция, война — постоянно находится повод, чтобы отложить важные вопросы. Что, все чиновники заняты войной? Если бы так было, война бы уже закончилась, наверное.

— Как вы могли охарактеризовать положение женщин в России?

Б. Р.: — Россия большая. Есть Петербург, а есть Дагестан. В Питере плохо, но по сравнению с Дагестаном жить можно. Не обрезали (имеется в виду операция обрезания девочек, практикуемая на Северном Кавказе. — Д.Д.), по улице хожу в шортах — и на том спасибо. С другой стороны, понимаю, что если на меня кто-то нападет и я буду защищаться, то в тюрьму сяду я, потому что женщины, которые обороняются от насильников или от мужей, которые их били, в большинстве своем сидят. Как только надо мной нависнет угроза, у меня выхода не будет.

— Возможно ли исправить положение в рамках существующей общественной формации?

А. Ш.: — Надо делать все и сразу. И акции проводить, и просвещать, и влиять на правительство. Писать петиции, предлагать свои варианты учебников, работать с учителями и учительницами, со студентами и студентками. Работы непочатый край.

Б. Р.: — Не настроена оптимистично. У нас законы, которые на бумаге гарантируют женщинам равенство, на самом деле не работают. С другой стороны, принимают законы о декриминализации угрозы убийством, нанесения легких побоев, неуплаты алиментов. Я могу прийти в полицию, написать заявление, но меня посылают подальше, издеваются... Нет, в нынешней России это невозможно.

— Представим, что Путин ушел, наступила демократия. Это изменит ситуацию?

Б. Р.:  — Я не верю. Либеральная оппозиция лучше относится к женщинам, что ли? У нас же все — Путин. Либералы — Путин, левые — тоже Путин. Они все, как Путин. Точно так же общаются между собой, у них точно такая же круговая порука, такое же отношение ко всему. Только дай власть.

ЭПИЛОГ. БУДУЩЕЕ.

— Мы можем застать время, когда феминизм больше не будет нужен?

А. Ш.: — Нет.

Б. Р.: — Не думаю, что это возможно.

— Способен ли феминизм спасти человечество?

А. Ш.: — От чего?

— От самого себя, возможно.

А. Ш.: — Мне кажется, человечество может спасти грамотная рефлексия и безостановочное развитие. А что-то такое, что мы вот назвали феминизмом, законсервировали и заговариваем воду на нем —  не поможет.

Б. Р.: — По-моему, только он его и спасет.