Тарас Шевченко — писатель ХХI века¹

Литература нуждается в перепрочтении на каждом новом историческом этапе. Иначе литература как искусство слова рискует стать Великим Немым, молчаливым грузом накопленных смыслов, которые не разворачиваются во времени и не обеспечивают трансмиссию идей и опыта между поколениями и историческими периодами. Немецкий романтизм — и в целом вся культура Романтизма — в значительной степени строится вокруг концепции бесконечности, в частности и эстетической бесконечности произведения. Явление на грани сознательного и несознательного, формы и сути, Природы и Духа, произведение в конечности своего рождения замыкает в себе бесконечность, то есть в нем имманентно заложен потенциал для интерпретации, реинтерпретации, ретрансляции в разном времени, на разных уровнях и в разных контекстах.

В этом смысле украинская литература и фигура самого Шевченко находятся в специфической ситуации непрочтения — исторического, философского, эстетического. Это феномен, аналог которому трудно найти в Европе. Практически украинская культура в целом не пережила ни одного периода, который бы позволял критическое перепрочтение культуры и творчества отдельных ее представителей в условиях академического «покоя», артикулированного контекста без навязанных извне идеологических схем. Идеология всегда служила зловещим фоном для любого аналитического дискурса. Сначала была идеология имперская, потом советская, дальше снова — сегодня, в сущности, неосоветская. А альтернативный этим моделям дискурс, который дал себе название постмодерного, тоже вытворил сеть собственных идеологем, пусть и с противоположным знаком. Только возвращая украинскую литературу в естественные для нее европейские координаты, можем воспроизвести реальные смыслы этой литературы в многогранности ее внутренних переплетений с интеллектуальными контекстами Европы.

Тарас Шевченко — фигура радикально мифологизированная в этом плане. Каждая система пыталась сделать из поэта «употребление» в свою пользу. Имперская система видела в нем особенно опасного бунтаря Провинции, обреченной на культурное небытие. Параболу восприятия Шевченко со стороны Империи можно обозначить между запретом в 1847-1848 гг. засланному в Орскую крепость поэту «писать и рисовать» и Валуевским циркуляром 1863 года. Циркуляр парадоксально декретировал необходимость запрещения «несуществующего языка»: «никакого особенного малороссийского языка не было, нет и быть не может, и [...] наречие их, употребляемое простонародьем, есть тот же русский язык, только испорченный влиянием на него Польши [...]»². В этих нескольких словах — бездна страха Империи перед Украиной. 1863-й — прошло два года, как умер Шевченко, и в третий раз — после 1794-го и 1830-1831 гг. — Польша восстала против России. Словом, если система не смогла помешать Шевченко как отдельному человеку писать произведения на этом языке, возникла необходимость вытеснить этот язык из культурного, исторического, институционного бытия нации.

Советская система действовала по-своему еще софистичнее: она попробовала поставить себе «на службу» Шевченко, объявив его «революционером-демократом», «другом трудящихся масс» и т. п. А в постсоветский период полемика вокруг Шевченко вспыхнула с особенной силой³. В основном столкнулись между собой две категории интерпретаторов — «традиционалисты» и «модернисты», спровоцировав идеологическое столкновение, часто одинаково неконструктивное со всех сторон. «Традиционалисты» по большей части возвращают шевченковедение к дескриптивным методам. Авторы модерного перепрочтения опротестовывают образ «пророка», пытаясь презентовать Шевченко как «нормального писателя», освободить его интерпретацию от национал-патриотической риторики⁴. Несомненно, и «традиционалисты», и «модернисты» во многом правы каждый по-своему, а «модернисты» часто предлагают действительно подходящие новые методы перепрочтения. Но есть и крайне негативные аспекты. Если первый подход по большей части перенасыщен патриотическими штампами, то второй часто грешит внеконтекстуальностью, отчуждением от сущностных исторических реалий.

Во время Романтизма выдающиеся фигуры в культурах тех наций, которые еще должны были пройти долгий путь борьбы за независимость, всегда представали как пророки, как носители мессианской идеи, — достаточно вспомнить Мицкевича, Мадзини, Мандзони или Петефи. Блестяще решила эту проблему выдающаяся исследовательница польского Романтизма Мария Янион, объясняя, что в такой порабощенной культуре, как польская, романтичный этос имел свою longue duree, длительное существование в историческом времени вплоть до обретения страной независимости, пережив в ХХ в. три кульминационных момента: восстановление Речи Посполитой под руководством Пилсудского, Варшавское восстание в 1944 году и движение «Солидарности». Лишь после этого «стиль символично-романтической культуры» уступил новым стилям и наступил zmierzch paradygmatu, то есть «завершение парадигмы» и начало отсчета нового исторического времени⁵.

Отдельно следовало бы сказать об исследовании Ивана Дзюбы творчества Шевченко⁶, которое ни в коей мере нельзя рассматривать в пределах двух вышеупомянутых интерпретативных схем. Сегодня это, в сущности, единый комплексный синкретический подход к великому поэту в полифункциональности философских, исторических, религиозных, моральных, эстетических аспектов его произведений. Стоит вспомнить и четырехсерийный фильм «Мой Шевченко» (2002) авторства Юрия Макарова и Елены Чекан. Это глубокое психологическое перепрочтение фигуры Шевченко без привычного фразерства, прекрасный образец действительно модерной нарративной стратегии⁷.

Есть еще два знаковых подхода, определяющих патологический климат в современном украинском обществе. С одной стороны, пролиферирует специфическая «шевченкофобия», которая под видом борьбы якобы против «панегирического литературоведения» изображает поэта мифическим «монстром», «вурдалаком» украинской истории. Очень подходяще в этом плане отмечает Дзюба, что шевченкофобия является скрытой — либо и неприкрытой — формой украинофобии⁸. С другой стороны, имеет место популистское, почти «попсовое» виденье Шевченко со стороны власти, стремящейся «культивировать молодого, модерного, очень образованного человека, потому что на старого деда в тулупе мы уже насмотрелись», «франта», в которого «влюблялись все петербуржские дамы», писателя, который положил начало в Украине «стильной европейской нации»⁹. Продолжением этого «попсового» подхода является строительство к Евро-2012 вертолетной площадки возле Чернечей горы с целью якобы облегчения «паломничества» высокопоставленных чиновников¹⁰. Не говоря уже о том факте, что паломничество осуществляется пешком, процитированные выше заявления поражают цинизмом в моменте, когда действующая власть проводит системную антиукраинскую политику.

Одним словом, в сегодняшней Украине в восприятии Шевченко доминируют опасные аберрации, и это добавляет к уже известным искажениям новые, стратифицирующие в обществе, скорее, незнание поэта, чем аналитическое его усвоение.

Вместе с тем творчество Шевченко — как, в конечном итоге, и вся украинская литература — нуждаются в перепрочтении, а следовательно, контекстуализации в первую очередь в пределах европейского канона. Проблемы идентичности, языка, независимости страны были центральными во время Романтизма не только для Украины и других славянских стран, но и для всей Европы, хотя и в разной степени. Без польского, итальянского, французского, немецкого контекста невозможно понять этого великого писателя, чей взгляд проникал далеко в перспективу будущих веков. Ведь тот его образ Кобзаря, который так оспаривается модернистской критикой, не был только сублимацией конкретной фигуры в украинской истории — слепого кобзаря, вчерашнего казака, в эпических думах повествующего сюжеты героической казацкой борьбы. Это гомеровский образ слепого певца-аэда, который вызывает из небытия прошлое, интегрируя его в будущее время. Но это и образ ветхозаветного пророка, стигматизирующего аморальность своего времени ради морального его переоснования, ради катарсиса, открывающего новые горизонты грядущего. Древнегреческая и ветхозаветная аллюзии не делают, однако, из Шевченко пленника прошлого. Напротив, помогают увидеть его творчество как систему знаков, концептов, предупреждений, пророчеств, сквозь призму которых просматривается будущее. В конце концов, цитируя Шлегеля: «философ-поэт, поэт-философ — это пророк».

В коротком докладе невозможно охватить всю систему этих футурологических концептов. Попробую остановиться лишь на основных, вырисовав что-то вроде концептуальной карты идей, превращающих Шевченко в нашего современника.

Первый концепт — это идея разрушения империй и автократической власти, сформулированная во времена тектонического сдвига европейской истории. И это не только идея поэтическая — это идея геополитическая, хотя и выраженная в типичном для Романтизма мессианском ключе «христологической историографии», цитируя Чижевского, что была ответом на революционные потрясения тогдашней Европы¹¹. Французская революция разрушила основы монархического строя, однако все славянские народы продолжали находиться в тени трех нерушимых империй: Российской, Габсбургской и Османской. У Шевченко был великий современник — Адам Мицкевич, который и в своей поэзии, и в своих историко-культурных текстах, и в своей политической деятельности писателя-эмигранта посвятил себя идее свержения Российской империи как олицетворения античеловеческого абсолютного Зла, антихристианского образования, призванного разрушить христианский мир. Поэтому Польша Мицкевича предстает как «Христос народов», как благородная жертва, которая переживет свою смерть и воскреснет, словно Спаситель, благодаря найденной «Вашей и нашей» свободе. Ведь «Krzyz ma dlugie, na cala Europe ramiona, / Z trzech wyschlych ludow, jak z trzech twardych drzew ukuty» («Dziady»): эсхатологическое виденье трех опустошенных народов — поляков, литовцев и украинцев, чьи объятия творят собой тесаный из трех крепких деревьев крест, раскинувший свою тень на всю Европу. То есть не только Польша является «Chrystusem narodow», но и Украина и Литва, что разделяют вместе с Польшей страдания имперского насилия. А цивилизационный круг, в котором происходит такое «zmartwychwstanie», моральное воскресенье, — это христианская Европа.

Шевченко по-своему идет даже дальше в сравнении с виденьем Мицкевича. Польский поэт говорил об общем страдании народов в пределах видимого ему пространства польской государственности в прошлом, частью которого до недавнего времени были эти народы. Шевченко — поэт пока еще невидимой страны, которая только начинает очерчиваться через его Слово. Поэтому «Ночь Бездержавности», по формуле Маланюка, тогдашнее небытие Украины, ее видимый конец превращается в пока еще незримое для настоящего Начало нового времени в библейском измерении. Украина Шевченко — это самая многострадальная славянская страна, это камень, отброшенный строителями, который становится краеугольным камнем нового строения. Так звучат заимствованные из 118 Псалма (22-23) кульминационные слова «Книг бытия украинского народа» Костомарова, программного документа Кирилло-Мефодиевского братства, одним из протагонистов которого был Шевченко¹². А «Книги бытия...» в свою очередь были символическим ответом на «Книги польского народа и пилигримства» Мицкевича¹³. Украина, как и Польша, имеет провиденциальную миссию восстать и повести за собой угнетенные народы: «Розкуються незабаром / Заковані люде. / Настане суд, заговорять / І Дніпро, і гори!» («І мертвим, і живим, і ненародженим землякам моїм в Украйні і не в Украйні моє дружнєє посланіє»). Не долина Иосафата на Святой земле, а Днепр с его горами — сценарий будущего Страшного Суда, где будет судить Бог вместе с народами-каторжанами, у которых рабство отняло возможность соответствовать образу Божьему.

Но взгляд Шевченко уходит далеко за пределы христианского мира. Эмблематической в этом плане является поэма «Кавказ». Древняя Колхида сублимирована в гениальном образе Прометея, которого карает двуглавый орел Империи. Поэт не отличает «свой» православный Кавказ от «не своего» — мусульманского. Кавказ — это прежде всего символическое и геокультурное единство свободолюбивых народов, которые веками борются против попыток России их поработить.

Следовательно, между народами устанавливается новый тип солидарности и культурной близости. Это уже далеко не религиозный критерий — здесь Шевченко предстает как носитель своеобразного секулярного мышления в сравнении с Мицкевичем, который в первую очередь имел в виду братство христианских народов: «Ви ще темні, / Святим хрестом не просвіщенні, / У нас навчіться!» («Кавказ»). Русское православие здесь равноценно антихристианскому учению, поскольку служит только инструментом насилия и унижения. Кодом понимания между народами является критерий свободы и взаимного уважения к национальной идентичности и к человеческим правам.

Это особенно очевидно, если сравнить «Кавказ» Шевченко с произведениями русских поэтов того времени, прежде всего с Пушкиным, который в поэме «Кавказский пленник» воспел уничтожение кавказских народов как законную «цивилизаторскую» миссию России. Эта «цивилизаторская» миссия России для Шевченко — лишь умение, как «тюрми муровати, /кайдани кувати». Русский поэт видит Кавказ как «новый Парнас», но это чужое пространство, это «Пределы Азии», населенные дикими «племенами». Для Шевченко — это «свое» пространство, потому что это продолжение украинского страдания, это край, населенный народами, чье достоинство воплощает борьба за свободу. Во вступлении к поэме эмблематический образ Прометея, возвышающегося над горами, «засіяними горем, кровію политими», естественно переходит в отождествление страданий другого народа — со страданием народа собственного: «Не вмирає душа наша, / Не вмирає воля...» Эта эмпатия имеет глубокий философский подтекст, поскольку противопоставляет милитарному пафосу насилия со стороны Империи — христианский этос милосердия.

Власть обожествляет Империю — а против этого виденья поэт усматривает сакральное содержание в бытии народа — это типичная парадигма Романтизма. Не Империя имеет право уничтожать народы, а народы имеют не только право, но и моральную обязанность уничтожить империю. Шевченко не просто осуждает Империю — он декретирует ее конец, он уверен в неизбежности этого конца. Его образ окончательного падения Империи — суров: «Умруть / Ще не зачатиє царята» («І Архімед, і Галілей...»). То есть речь идет об элиминации самой возможности воссоздания империи, откуда берет свое начало перспектива христианской Утопии, морального восстановления мира:

І на оновленій землі

Врага не буде, супостата,

А буде син, і буде мати,

І будуть люде на землі.

Еще один аспект, который приближает Шевченко к философской полемике ХХ века, — это концептуализация Иного. Вспомним, насколько важным является этот дискурс во французской философии ХХ века — экзистенциализм, Деррида, Левинас. Но в целом вся европейская философия — от времени Великих географических открытий и дальше — от Монтеня к Монтескье и Руссо, к Сартру через вопрос Иного выражает свое несогласие с колониализмом, с жестокостью и насилием над человеком, ограничением его прав и свобод.

Шевченко жил во времена и в контексте, где концепции Иного фактически еще не существовало. Для российской культуры Иначесть была (и есть) имманентно враждебной субстанцией. Вся история творения Российского государства — это одновременно история переплавки разной идентичности в одну — российско-православную, российско-имперскую, российско-советскую, росийско-евразийскую. В полемике с этой моделью развивалась польская культура, которая с ХVІІ в., апогея столкновения с Украиной, до ХХІ прошла страдальческий путь понимания и принятия Иного, путь, олицетворенный в гениальном мотто польского восстания 1830-1831 года: «Za Wasza wolnosc a nasza», «за вашу и нашу свободу». То есть «наша» свобода без «вашей» — невозможна. Это абсолютно новая и спасительная этика, более того, этический катарсис глубоко европейского народа, — этика, обращенная к украинцам и к другим соседним народам (да и не только соседним, если вспомнить роль поляков в итальянском Рисорджименто). Но особенно знаково отношение именно к Украине, ведь полтора века до этого поляки видели в Украине разрушителя своего государства, но теперь открывают для себя «вину отцов», которые потеряли государство, отказав украинцам в праве на ту же «zlota wolnosc», «золотую свободу», считая исключительным свое на нее право. Украинцы — это тот Иной, через которого происходит более глубокое понимание польской идентичности в ХІХ в. и практически до наших дней. Потеря государства дала возможность понять общность трагедии двух народов и по-новому открыть братство между ними. Мицкевич будет помнить, что Петербург стоит на костях казаков и слезах Украины, польские романтики создают образ казака-Вернигоры как спасителя угнетаемой Польши. Костомаров обращается к Польше как к сестре, которой поможет воскреснуть Украина, Шевченко называет поляков — братьями.

Но познание Иного в это время — прерогатива не только Польши. Западноевропейская культура тоже, например, обращает взгляд к востоку Европы, который уже не предстает только как безграничное пространство бедных недержавных стран¹⁴, а как молодая сила, способная регенерировать старую Европу и вместе с ней повести борьбу против абсолютизмов. Собственно, с 20-х годов ХІХ в. Италия и Германия в первую очередь, но и другие страны Запада начинают видеть Восточную Европу как цивилизацию, способную «доукомплектовать» и вывершить западный мир. Эту новую оптику Восточной Европы видим прежде всего у таких убежденных «европеистов», как Руссо, Гердер, Маццини¹⁵.

Шевченко не только является частью этого дискурса — объективно он является одним из его протагонистов в европейском масштабе. Конечно, и у Шевченко, и в «Книгах бытия украинского народа» в центре разговора — Польша. Интересно, что в разных произведениях много язвительных описаний «ляхов», — но этот образ контекстуализирован, историзирован, привязан к проклятию столкновения между двумя народами в ХVІІ в. Вместе с тем в стихотворении «Полякам» говорится о вневременном измерении дружбы между украинцами и поляками, единство между которыми способно приглушить ад противостояния и заменить этот ад «тихим раєм» солидарного сожительства в единстве христианской веры: : «І знову іменем Христовим / Ми оновим наш тихий рай». В «Книгах бытия...» Польша — сестра, ради спасения которой Украина воскресает и встает из могилы, услышав ее страдальческий голос: «І поєдналась Україна з Польщею, як сестра з сестрою, як єдиний люд слав’янський до другого люду слав’янського, нерозділимо і незмісимо, на образ іпостаси Божої нероздільної і незмісимої, як колись поєднаються всі народи слав’янські поміж собою»¹⁶.

Тот же разговор в уже упомянутом «Кавказе» Шевченко: «Чурек і сакля — все твоє, / Воно не прошене, не дане...». Иначесть прекрасна и равноправна с нашей идентичностью. Ее отнимать — непрощенный грех, обида самому Богу. Ведь «vox populi vox deі»: «глас народа — глас Божий». От республиканского Рима до освободительных движений ХІХ в. этот лозунг был одним из фундаментов демократической эволюции Европы. В такой интерпретации народ имеет божественную, а следовательно, имманентно бессмертную природу, а государство — это явление земное и поэтому преходящее (это убеждение — общее для украинских и польских романтиков). И тем более земное измерение имеет империя — явление демоническое. Центр империи — Петербург — город Зла (из которого не случайно, как будут отмечать российские философы конца ХІХ — начала ХХ ст., начнется Октябрьская революция). Для Мицкевича и Шевченко Россия — антихристианское, а следовательно, и антиевропейское образование (ведь Европа идентифицируется в первую очередь с западным христианством, которому Россия противопоставляет восточное христианство как вызов и антитезу). Поэтому столица империи, превращая рабство в единственную форму жизни, отчуждает между собой людей, разрывает семейные связи, множит насилие и аморальность. Но разрушается этика сожительства в первую очередь из-за рабского духа самих людей. Если бы люди не повиновались, протестовали, «то не стояло б над Невою / Оцих осквернених палат! / Була б сестра, і був би брат!». А так нет «Ні Бога навіть, ні півбога» («Якось-то йдучи уночі...»). Негативный образ Петербурга глубоко укоренен и в польской, и в украинской традициях — достаточно вспомнить описание Петербурга в «Дзядах» Мицкевича как «грязной псарни». А в украинской традиции этот негатив ощутим еще в давней украинской литературе, где Петербург противопоставлялся Киеву как Вавилон — «второму Иерусалиму». Негатив Петербурга достигает кульминации у Шевченко. Гоголевское демоническое виденье Петербурга проанализирует Мережковский в книге с символическим названием: «Гоголь и черт» (1906).

Знаковыми являются и строки Шевченко: «Од молдаванина до фінна / На всіх язиках все мовчить, / бо благоденствує» («Кавказ»). От финских снегов до кавказских гор, от молдаван до «казахского мальчика, который дремлет у печки»¹⁷, — все имеют право на свободу и на культурное самовыражение. Критерием является не происхождение или религия, а естественное право человека на собственное достоинство и свободу. В этом смысле этическое пространство родины уходит далеко за ее пределы. Латинское выражение «Ubi bene ibi patria» (где хорошо, там и родина) опровергается отголоском новой этики, основанной Мицкевичем: родина не там, где хорошо. Родина — моральная родина — там, где народам плохо и где мы, следовательно, призваны оказать им поддержку и солидарность.

¹ Доклад, прочитанный в Украинском Свободном Университете Мюнхена 8 марта 2013 г.

² Цит. по: В. Панібудьласка (ред.). Національні процеси в Україні. Історія і сучасність. Документи і матеріали. 2 тт. Том 2. - Київ: Вища школа, 1997. - С. 260-261.

³ Є. Альварт. Тарас Шевченко у культурі пам'яті та політиці історії сучасної України. 26 квітня2012 р. See also: J. Alwart. Mit Taras Љevиenko Staat machen: Erinnerungskultur und Geschichtspolitik in der Ukraine vor und nach 1991. - Wien: Bohlau, 2012.

⁴ G. Grabowicz. The Poet as Mythmaker: A Study of Symbolic Meaning in Taras Sevcenko. - Cambridge (Mass.): Ukrainian Research Institute of Harvard University, 1982 (Ukr. Transl.: Г. Грабович. Поет як міфотворець. Семантика символів у творчості Тараса Шевченка. - Київ: Критика, 1998 [2 вид.]). Див. також: Г. Грабович. Шевченко, якого не знаємо. - Київ: Критика, 2000.

⁵ M. Janion. Do Europy tak, ale razem z naszymi umarlymi. - Warszawa: Sic!, 2000. - S. 22-25.

⁶ І. Дзюба. Тарас Шевченко. Життя і творчість. - Київ: Видавничий дім "Києво-Могилянська академія", 2006.

⁷ Все четыре фильма можно найти в интернете в блоге Андрея Окары на "Українській Правді". 23 марта 2013 г.

⁸ І. Дзюба. Шевченкофобія у сучасній Україні. - Київ: Видавничий дім "Києво-Могилянська академія", 2006. - С. 3.

⁹ Цит. по: В. Кобыляцькая, Святыня в стиле "хай-тек". Впечатление от обновленного Музея Шевченко. - День, № 151. 25 августа 2010 г.

¹⁰ Т. Ніколаєнко. "Україна для людей". Гелікоптерний майданчик замість ковзанок. - Українська Правда. 28 березня 2011 р.

¹¹ Д. Чижевський. Нариси з історії філософії на Україні. - Київ: Орій, 1992. - С. 138-151.

¹² М. Бутич, І. Глизь, О. Франко (упорядн.). Кирило-Мефодіївське товариство. 3 тт. - Київ: Наукова думка, 1990; G.S. Lucky. Young Ukraine: the Brotherhood of Saints Cyril and Methodius in Kiev, 1845-1847. - Ottawa: University of Ottawa Press, 1991.

¹³ S. Kozak. "Knyhy bytija ukrajins'koho narodu" Mykoly Kostomarowa i "Ksiegi narodu i pielgrzymstwa polskiego" Adama Mickiewicza. - Slavia Orientalis (1973), XXII, n. 2; Id., U zrodel Romantyzmu i nowozytnej mysli spolecznej na Ukrainie. - Wroclaw : Ossolineum, 1978; Id., Ukraincy spiskowcy i mesjanisci Bractwa Cyryla i Metodego. - Warszawa: Instytut Wydawniczy Pax, 1990; Id., Polacy i Ukraincy. W kregu mysli i kultury pogranicza. Epoka romantyzmu, Warszawa: Wydawnictwo Uniwerystetu Warszawskiego, 2005.

¹⁴ Этот пренебрежительный взгляд западноевропейских стран на славянские прекрасно отражен в книге Ларри Вульфа: L. Wolff. Inventing Eastern Europe: The map of Civilization on the Mind of the Enlightenment. - Stanford: Stanford University Press, 1994 (Ukr. Transl.: Л. Вулф. Винайдення СхідноїЄвропи: Мапа цивілізації у свідомості епохи Просвітництва. - Київ: Критика, 2009).

¹⁵ В частности, своеобразный взгляд на украинский"либертаризм" вэпоху казачества можно найти у идеолога итальянского Рисорджименто Джузеппе Маццини: G. Mazzini, Lettere slave e altri scritti. — Milano-Venezia, Biblion, 2007.

¹⁶ Цит. по: В. Панібудьласка, цит. - С. 258 і наст.

¹⁷ Рисунок Шевченко сепией 1847-1848 гг.

Окончание читайте в следующем пятничном номере