Тарас Шевченко — писатель ХХІ века¹ (окончание)

Окончание. Начало читайте в «Дне» №87-88

Еще один футурологический аспект творчества Шевченко — это осуждение православия как политической религии. В интерпретации Шевченко этот разговор полностью погружен в нашу современность.

В наиболее концентрированном виде концепция Шевченко выражена в строках: «І візантійський Саваоф / Одурить! Не одурить Бог, / Карать і миловать не буде: / Ми не раби Його — ми люде!» («Ликері»). Здесь откровенно противопоставляется политическая церковь — духовной, ветхозаветный жестокий бог империи — милосердному Богу вечности, рабство человека в зависимой от власти церкви — и свобода истинного христианина, чья вера стала результатом сознательного выстраданного выбора.

Русское православие, по Шевченко, — обида Богу. В дневниках поэт пишет, не выбирая слов, что русская церковь — это «языческое капище». Продукт византийского цезарепапизма в синтезе с монголо-татарской традицией власти, эта церковь не имеет моральной автономии, а следовательно, предает послание Христа.

Но не только русская политическая церковь — объект жесткой критики поэта. Достается и римской церкви — «І на апостольськім престолі / Чернець годований сидить» («Єретик»), и греко-католической, что особенно ощутимо в стихотворении «Полякам». «Попы» — собирательный образ политической церкви, предавшей послание Христа: «кати в тіарах» — «мов у Московії татаре». Любая церковь, которая стала властью, — сатанинский вызов Евангелию, предательство основы основ христианской веры. Вопрос «За кого ж Ти розіп’явся, / Христе, Сине Божий?» («Кавказ») звучит как опережение критики христианства в европейской культуре на рубеже ХІХ—ХХ веков — и в частности гениально воплощенной этой критики в поэме «Одержима» Леси Украинки (1901).

Во времена советского режима вокруг критики религии Шевченко происходило больше всего спекуляций. Как помним, он был объявлен «революционером-атеистом», утверждалось, что «Єретик» — якобы «антикатолическая поэма». Однако вопрос значительно сложнее. С одной стороны, это ощущение вырастает из глубинной украинской традиции, исторически погруженной в поликультурный, поликонфессионный, полилингвистический контекст. В отличие от России, в Украине церковь всегда должна была бороться за свою идентичность. Выбор конфессии в ХVІ—ХVІІ вв. был сложным процессом, поиском и решением. Церковь была не инертным инструментом в руках власти, а вместе с Академией и Войском, как писал Маланюк, творила мощный национальный синтез².

Эта идея веры как выбора ощутима в широко известных строках «Заповіту»:

Як понесе з України
У синєє море
Кров ворожу... отойді я
І лани і гори —
Все покину і полину
До самого Бога
Молитися... а до того
Я не знаю Бога.
І подібно в поемі «Кавказ»:
Встане правда! Встане воля!
І Тобі одному
Помоляться всі язики
Вовіки і віки.
А поки що течуть ріки
Кровавії ріки!

Поэтому можно предположить, что Шевченко был сторонником катакомбного христианства — христианства, которое опирается на аутентичную веру, прошедшую испытание через выбор, через страдание индивидуума и его самостоятельное решение. И вместе с тем поэт выражал более чем модерную для тех времен идею экуменического объединения христиан в церкви духовности и веры, противопоставленной церкви как власти. На пороге Нового Тысячелетия об этом сказал Папа Римский Иоанн Павел ІІ, представляя объединенный христианский мир в виде Европы, у которой для дыхания есть два легких — Восток и Запад³...

Современен нам Шевченко и своим виденьем проблем идентичности славян — проблем, которые и сегодня остаются частично нерешенными, а частично, возможно, и нерешаемыми. Более того, и в этом вопросе имеем крайне актуальное геополитическое виденье. Во времена Шевченко панславизм был доминирующей идеологией. Мысль Шевченко тоже охватывает весь славянский мир. Далекий от риторики и мифологического мышления, он горько и болезненно осознает отсталость этого мира, порожденную рабством, ментальной закрытостью, непреодоленными комплексами. Все без исключения славянские народы — кроме русского — страдают под давлением нечеловеческих империй. Следовательно, должны объединиться для преодоления этого исторического проклятия. Но Шевченко при этом беспощадно критикует иррациональную «неистовость» славян⁴, безжалостно клеймит риторический патриотизм, жестко противостоит идеологии единства славян на основе православия, — идеологии, выразительно присутствующей в таких пушкинских стихотворениях, как «Бородинская годовщина» и «Клеветникам России». Единство («нерозділиме и незмісиме»!) между этими народами возможно только при одном условии — условии обретенной свободы и восстановленной справедливости. Собственно, если это виденье перевести на язык геополитики, станет очевидно, что виденье Шевченко опережает геополитические сценарии Ежи Гедройца, который считал, что сначала страны Восточной Европы после освобождения от коммунистического режима должны будут объединиться между собой, а уже после этого осуществлять последующую перспективу совместного вступления в Европейское Содружество⁵.

В поэме «Єретик» утверждается индивидуальность и неповторимость славянских народов. Лишь став «еретиками», эти народы станут и «братьями».

Знаковым является отличие виденья этого единства опять же у Пушкина и Шевченко. Украинский поэт в поэме «Єретик» прославляет великого чешского и словацкого реформатора Павела Йозефа Шафарика:

«Слава Тобі, Шафарику,
Вовіки і віки!
Що звів єси в одно море
Слав’янськії ріки!»

Вопрос Пушкина в стихотворении «Клеветникам России» звучит совсем иначе: «Славянские ль ручьи сольются в русском море, / оно ль иссякнет — вот вопрос». То есть источником регенерации народов у Шевченко является свобода и справедливость, а в пушкинском виденье этим источником возрождения России является самопожертвование всех славянских народов, которые должны потерять собственное лицо, добровольно растворившись в «русском море» (эти примеры можно множить: Жуковский, Тютчев, Достоевский высказывали подходы, подобные пушкинскому). Как видим, сегодняшняя концепция «русского мира» предполагает именно такой сценарий.

Находим у Шевченко даже убийственную «опережающую» пародию на евразизм и неоевразизм ХХ—ХХІ вв.: «Німець скаже: «Ви моголи!» / «Моголи! моголи!» / Золотого Тамерлана / Онучата голі». Здесь славяне предстают закомплексованными несамостоятельными народами в поисках конъюнктурных идеологических рецептов.

В поэзии Шевченко можно выделить и другую проблематику, которая проектируется на современные нам реалии: противопоставление Периферии — Центру. Шевченко не признает вертикальную архитектуру системы, несущую в себе глубочайшую несправедливость (это с абсолютной очевидностью проявляется в сатирической поэме «Сон»). Периферия — это маргинализация, это отрицательное измерение. Но именно в таком отрицательном измерении рождается пророк, который становится разрушителем Системы.

Эта Периферия — еще и место рождения отверженного человека, всемирного «сироты», пространство тех «Les Miserables», о которых напишет Виктор Гюго и которых Шевченко в поэме «Єретик» назовет «Євангелієм правди». Виденье Шевченко обездоленных тоже может быть спроектировано в измерения сегодняшнего мира. Украинская критика часто сводит этот вопрос к социальной сюжетике «Катерини». В действительности Шевченко интуитивно почувствовал и зафиксировал начало эпохального процесса приобретения субъектности со стороны народа — как крестьян, так и рабочих — во время перехода от крепостнического феодализма к не менее немилосердной индустриализации во время капитализма. Столетиями унижаемый человек впервые встал на кон культуры как субъект истории.

Внимание к бедному отверженному человеку как субъекту начинается, собственно, во время Романтизма. От Гюго до Гоголя и Золя, Диккенса и Достоевского в разных формах и ипостасях вырисовывается субъектность «четвертого состояния», как позже назовет это явление итальянский художник-неоимпрессионист Джузеппе да Вольпедо в своей знаменитой картине «Четвертое состояние» (1901)⁶. Разумеется, у Шевченко мы не найдем социальной аналитики более позднего периода, как у Золя или Кобылянской. Это поэт эпохи Романтизма, поэтому и категория народа у него трактуется в мистико-символических координатах. Но если Карамзин утверждал, что «история народа принадлежит царю», то соратник Шевченко Костомаров на основе своего изучения «республиканизма» Киевской Руси и — особенно — Хмельнитчины и в целом казацкого движения — увидит в народе движущую силу истории.

Вместе с тем поэт, способный обожествлять категорию «народа», умеет быть, как уже говорилось, беспощадным к собственным соотечественникам. Собственно, как в русской литературе с Чаадаева и Гоголя, так в украинской литературе с Шевченко начинается критическое мышление и рождается концепция ответственности интеллектуала. Шевченко безжалостен не только к внешнему Врагу — он особенно издевательски относится к врагу, который притаился в глубинах психики своего общества. Классическое «Раби, підніжки, грязь Москви...» — цитируется стократ этот отрывок из произведения «І мертвим, і живим...», и таких цитат немало. Но все эти строки выходят далеко за пределы конкретных инвектив: это прежде всего жесткая школа смелости в отношении к собственной нации.

Актуальной до сих пор является и концепция прошлого у Шевченко. Конечно, и здесь достаточно традиционных для Романтизма образов, первейший из которых — «разрытая могила», смерть как окно во внепространство, в котором появляется неискаженная, свободная от аберраций суть вещей (вспомнить хотя бы «Гробницы» [«Dei sepolcri«] Уго Фосколо или «Гимны ночи» [«Hymnen an die Nacht«] Новалиса). Но проблематика критического изучения прошлого, такая актуальная для интеллектуальной жизни ХХ в., уже в полной мере присутствует в произведениях Шевченко. «Великий Льох» является тому примером: в сложном сюрреальном метафоризме поэмы поэт трактует непрочитанное, неосмысленное прошлое как пристанище привидений, которые каждую минуту могут вырваться на волю и сделать невозможным приход будущего.

Чрезвычайно интересным и актуальным для нас аспектом является тот факт, что у Шевченко появляется новое чувство Родины. Знаковая строка из письма: «А на Україну не поїду, (...) там сама Малоросія», — свидетельствует о сознательной его дихотомии между двумя понятиями. Малороссия — больной продукт имперского гнета, провинциальная, примитивная и неморальная реальность, где нормой является предательство и подлость. Взлелеянной в мечтах Украины УЖЕ нет — но и ЕЩЕ нет. Новая Украина появится, когда «заговорять і Дніпро, і гори», — появится через протест, противостояние и восстание.

Но это восстание должно произойти прежде всего через Слово, Verbum, божественное Слово. Конечно, Шевченко является основателем нового языка литературы на основе разговорного языка, он дарует ей благородность через реализацию в великой поэзии. Выбор этого языка связан, в частности, с отказом принадлежать к политической церкви империи. Но не только. Слово Шевченко — это слово радикально новых содержаний. Слово пересоздает систему культуры тем, что объединяет в неразрывное (сказать бы — августиновское⁷) единство прошлое, нынешнее и будущее. Владение этим Словом превращает раба в протагониста истории. Именно об этом — магические строки: «Возвеличу малих отих рабів німих. / Я на сторожі коло них / поставлю Слово» («Подражаніє 11 Псалму»). Шевченко открывает эпоху философского слова, способного сублимировать суть идентичности народа, культурные смыслы его бытия, — тема, которая стоит в центре философии языка в ХХ веке, — достаточно вспомнить Витгенштейна, Хайдеггера, Рикера.

Во второй половине ХІХ в. библейский пафос Романтизма сменится позитивистским взглядом на реальность. Но Драгоманов и Франко в огромной степени станут наследниками Шевченко, обратив свой взгляд на Европу и на европейскую идентичность Украины. Если Шевченко и Костомаров еще теоретизировали Украину как часть освобожденного славянства, то, в частности, Драгоманов увидит Украину неотъемлемым протагонистом «объединенных штатов Европы»⁸.

Хотелось бы закончить еще одним измерением современности Шевченко: эмблематика тюрьмы, замкнутости. Это не только ощущение реальной тюрьмы. Это ощущение экзистенциализма большого мира и человека в нем — пограничная ситуация, которая ставит человека перед выбором. Украинскую культуру глубоко обозначит парадигма между Шевченко и Стусом. Именно поэт, которому запретили писать и рисовать, воплотит в Слове ту моральную силу, которая аннигилирует запрет. Именно Узник реализует в своем слове наивысшее императивное измерение Свободы как основное измерение человеческого и национального бытия.

Потому-то Шевченко никак не удается замереть памятником в прошлом своей культуры. Его беспощадный разум и страстная душа, его сарказм и милосердие, проклятия и пророчества словно растворены в украинском бытии на всех этапах его становления. И поэт об этом предупредил: «Воскресну нині! Ради їх, / Людей закованих моїх...» Поэтому на расстоянии веков имперские привидения боятся каждого факта его жизни — даже перезахоронения 22 мая. В советские времена один из самых жестких запретов касался собраний молодежи у памятника Шевченко как раз 22 мая, а стихотворение Лины Костенко «22» запрещалось из-за почти мистического страха власти перед этой «фатальной» для нее датой. Эти «два чорні лебеді календарного білого моря», казалось, говорили нечувствительной к поэтическим философемам власти то ли о Дне Соборности 22 января, то ли о возвращении Шевченко в Украину 22 мая. А в перспективе эту власть еще ожидало 22 ноября — День Свободы.

Ежи Енджеевич назвал Шевченко «гениальным организатором сознания своего народа»⁹. Момент, когда вокруг Шевченко стихнут идеологические завихрения и воцарится академическая тишина анализа, будет означать восстание именно той свободной, справедливой, этически заряженной европейской Украины, которую великий поэт строил в своем Слове и в своем пророческом видении будущего.

¹ Доповідь, прочитана в Українському Вільному Університеті Мюнхена 8 березня 2013 р.

² Є. Маланюк. Нариси з історії наршої культури // Його ж. Книга спостережень. — Київ: Атіка, 1995. — с. 115-124.

³ Эту метафору Иоанн Павел II впервые употребил во время воскресной мессы «Angelus» (Ангел Господень) 13 октября 1985 в связи с чествованием святых Кирилла и Мефодия. См.: Conferenze. Giovanni Paolo II e l’Europa dei due polmoni. http://www.diocesi.genova.it/vescovo/tettamanzi/co981007.htm.

⁴ Формула исследовательницы польского Романтизма Марии Янион: M. Janion. Niesamowita slowianszczyzna. Fantazmaty literatury. — Krakow: Wydawnictwo Literackie, 2007.

⁵ Я. Корек. Федерація Центрально-Східної Європи у політичній мислі паризької «Культури». — Сучасність (Київ) (2002), № 1 [«Польський номер«], с. 63-74; A. Stepnik. Ukraina, Litwa i Bialorus w «Zeszytach Historycznych» (1962—1991) // S.M. Nowinowski, R. Stobiecki (red.). Jerzego Giedroycia rozrachunki z historia i polityka. — Lodz: Wydawnictwo «Ibidem», 2005. — S. 51-68; E. Rybalt. Od normalizacji do strategicznego partnerstwa. Przyczynek do problemu stosunkow polsko-ukrainskich w mysli politycznej Jerzego Giedroycia, ibidem. — S. 69-80.

⁶ Эта картина символически фигурировала на афишах известного фильма Аттилио Бертолуччи «Двадцатый век» (1976), посвященного освобождению итальянского крестьянства из-под патриархальной власти землевладельцев в начале ХХ в.

⁷ Святой Августин (354—430), латинский философ и теолог, один из отцов католической церкви, в произведении «Исповедь» («Confessiones») (ок. 397—398) рассуждает о взаимосвязи различных временных измерений бытия: «Что такое, следовательно, время? [...] Если бы ничего не проходило, не было бы прошлого; если бы ничего не происходило, не было бы будущего; если бы ничего не было, не было бы настоящего» (XI, 17). «Возможно, точнее было бы сказать: есть три временных измерения — настоящее прошлого, настоящее настоящего и настоящее будущего, и все эти три измерения находятся в душе» [...] (XI, 26). Исповедь человека — это «история души», Бог — это Бытие, а человек — бытие во времени.

⁸ І. Лисяк-Рудницький. Драгоманов як політичний теоретик // Його ж. Історичні есе. 2 тт. — Київ: Основи, 1994. — Т. 1, с. 299-347.

⁹ J. Jedrzejewicz. Noce ukrainskie, albo rodowod geniusza. — Warszawa: Ludowa Spoldzielnia Wydawnicza, 1970.