Татиана Закревская-Штюльпнагель

Мужчинам нравится, когда женщины прячутся под флер или за вуаль: преграда есть, но достаточно прозрачная. Дама, сидевшая рядом в кинозальчике ленинградского Дома ученых (бывшего дворца Великого князя Константина), раздражала резкими духами «Красная Москва». Но вскоре фильм («Зеркало» Тарковского) вытеснил из сознания духи и даму. Когда сеанс закончился, я успел увидеть полные щеки соседки и нос, красный от слез, а затем она опустила вуаль со своей экстравагантной и легкой не по сезону шляпки. Начинался март; по ленинградским стандартам было тепло, но иногда с Невы веяло ледяным ветром.

Я приехал на несколько дней на конференцию по медицинской генетике. Заканчивал работу над диссертацией, и нужно было «светиться» на людях. В частности, собирался познакомиться с профессором И.; он публиковал интересные исследования по наследственным влияниям на расстройства мозгового кровообращения и должен был председательствовать на том заседании, на которое был назначен мой доклад. Кто-то дал мне дельный совет, и в конце дня я ходил в Дом ученых. В маленькой комнатке на первом этаже можно было съесть простой обед, а затем — поднявшись на второй — попасть в гостиную. В аквариуме дефилировали разрисованные рыбы, а на круглых, старой работы, столиках лежали журналы «Огонек» и «Работница». Правда, ничего я не читал, а просто полчаса отдыхал от своих диссертационных забот.

Когда на следующий после «Зеркала» день я зашел в гостиную, церемонным жестом меня приветствовал уже знакомый дедуля в настоящем пенсне с настоящим шнурком, который свисал ему едва не до колен. Я поклонился и сел за столик около аквариума. На рыб, как на огонь, можно смотреть и смотреть… Но вскоре я ощутил запах «Красной Москвы» и увидел, что к моему столику направляется вчерашняя дама.

— Добрый день, коллега! — сказала она. — Я вчера так наплакалась… Вы позволите?

Я встал и под ее мощный корпус подстроил стул. Свободных столиков хватало; дружеское общение не входило в мои планы, но дамы с вуалью в наших географических широтах попадаются не каждый день. К тому же «Зеркало» и до сих пор кажется мне одним из лучших фильмов, которые мне когда- либо приходилось видеть, и неожиданная соседка вызвала симпатию еще и по этой причине. На ней была просторная синяя блузка с круглым воротничком и длинными узкими манжетами на пять или семь пуговиц, а поверх нее кокетливая — не для тепла — детская жилеточка цвета апрельского неба. Поставив локоть на стол, дама подарила мне руку — слишком пухлую, как и вся ее фигура, но с длинными узкими пальцами и чуть заметной краской на ногтях; обычно к «Красной Москве» прилагается маникюр интенсивного, как светофор, цвета.

— Татиана, — отрекомендовалась дама, наклонившись в мою сторону («Работница» полностью скрылась под бюстом), шепотом прибавила, — Закревская-Штюльпнагель, графиня. Вы, наверное, архитектор?

Ну, блин! До сих пор ни одной графини живьем не видел, и сразу — Штюльпнагель! Осенью сорок седьмого, когда уже копали картофель и заканчивался очередной для Украины голодомор, а к нам в райцентр приехала концертная бригада, конферансье развлекал замордованую публику такими виршами: Благородная графиня Очень голубых кровей Вышла замуж за графина. На фига стекляшка ей?

Подошел дедуля в настоящем пенсне и, положив на стол конфету «Белочка», с достоинством вернулся на свое место.

— Нельзя мне сладкого, — пожаловалась Татиана, разворачивая конфету. — Архитектура — это так интересно! А я филолог… представляете?

Она подняла вуаль и сверкнула большими серыми глазами, не поблекшими с тех пор, когда она была молодой и красивой. Мне захотелось закурить, но это, разумеется, моветон, да и пепельниц на столах не было.

— Я не архитектор.

— Этот старичок построил птицефабрику, — мотнула головой графиня в сторону кавалера с «Белочкой». — Яичница — непритязательно, но так по-русски, правда? Мне хотелось бы услышать о чем-нибудь из графской жизни, но Татиана могла знать о ней только из книг и фильмов, как и я; хорошо, что выжила под пролетарской властью. Так мы переговаривались ни о чем, а когда я начал прощаться, Татиана также поднялась.

— Я, знаете ли, сочиняю стихи, — сказала она, когда мы начали спускаться по узким ступенькам; мне кажется, что это был белый скользкий мрамор, но могу ошибаться. — Поэзия так близка к филологии… очень! Вообще-то я стесняюсь, но если хотите…

Саперы ошибаются в любви.
Хотя известны им законы взрыва,
Посмотрят вдруг
на мину чуть игриво —
И нет уже сапера… Се ля ви!

Графиня декламировала несколько с придыханием. Худой, как жердь, офицер, который шел навстречу, прижался к перилам, пропуская ее, а затем повернул за нами, чтобы дослушать. Татиана это заметила и, остановившись между ним и мной, пела дальше:

О непременность роковых секунд!
Биение сердец, подобное набату!
Пусть хлещут нас дожди,
и пусть снега секут,
Любовь, как взрыв,
всегда одна на брата.

Я с надеждой заглянул ей в глаза, надеясь увидеть чертиков, но признаков юмора не было: графиня считала, что это поэзия, и сама от себя расчувствовалась. В конце концов, «биение сердец» можно простить не очень молодой женщине, над которой нависает заинтересованный офицер.

— Женщина, вы не из Пензы? — поинтересовался он.

Такое предположение Татиану оскорбило. — Вот’ще! — фыркнула она. — Это вы сами из Пензы! С гордостью передернула плечами и, сделав решительный шаг, толкнула меня мягким животом.

На улице было пасмурно, влажно и тепло. Нева и мост с ростральными колоннами; пунктир фонарей, которые казались белыми у берега и становились тускло-желтыми по ту сторону моста. Рядом Эрмитаж, совсем близко Дворцовая площадь, Исакий — и «Первому Вторая», олицетворение ненашей нашей украинской истории. Впрочем, для меня Петербург был и остается в первую очередь городом Блока. Татиана поправила свою причудливую шляпку и подняла воротник обычного, очень неграфского пальто. Однако одевала его с большим достоинством, медленно и плавно просовывая руки в рукава, и не подпрыгивала, когда я поднял пальто слишком высоко, а ждала, пока опущу.

— А у меня отпуск заканчивается, — сказала она. — Представляете? Вообще-то работа у меня интересная, но иногда хочется чего-то иного… Настроения меняются, а жизнь как-то однообразится, правда?

В ее голосе послышались признаки кокетливого мурлыкания. Мне нравилось, что хочется ей не «чего-то другого», а «чего-то иного», да и слово «однообразится» было не из уличного лексикона. — Мне на Васильевский остров, — сказал я.

— Не люблю те места, — вздохнула Татиана, — хотя у нас есть и похуже. В трамвай садится наш Евгений. О бедный милый человек! Не знал таких передвижений его непросвещенный век…

Это были строки из пародии на «Онегина», которые я слышал от того же конферансье, который обвенчал графиню с графином. Рифмованные строки цепляются к памяти, как репей; то или се вспомнив, не знаешь, что осталось еще в том собрании подлинных поэтических перлов и случайного хлама. — Вы, наверное, художник, угадала? Один подполковник подарил мне мольберт и краски. Я старалась, и у меня хорошо получались мухоморы, но это как-то смешно и даже неприлично… Какого хрена этот тип за нами увязался? Графиня остановилась и развернула корпус навстречу худому офицеру, который интересовался Пензой.

— Я сапер! — завопил тот. — Ваши стихи я читал в армейской газете. А Пенза — прекрасный город, что тут такого?

— Не может быть! — сказала Татиана и триумфально глянула на меня. — Стихи в газете… Вы представляете?

Офицер — на этот раз не подполковник с мольбертом, а капитан — отрекомендовался, а поэтесса с уже знакомой мне медленной грацией подарила ему руку. Все организовалось наилучшим образом; я попрощался и двинулся на мост, чтобы с той стороны сесть на трамвай.

В гостинице — собственно, общежитии — было тихо и уютно. На следующий день я должен был на утреннем заседании делать свой доклад. Хотел еще раз все обдумать, но оказалось — не суждено: мои коллеги по конференции готовились праздновать «день рождения Грегора Менделя» (так это называлось) и в нашей комнате накрывали стол. Я поднялся на какой-то там этаж и взял в буфете что полагается. Буфетчица, рыжая и синеглазая, поинтересовалась:

— Вы тоже от этого… Менделя? Люблю настоящих мужиков!

Праздновали умеренно и разошлись не поздно. Я оделся, вынес на балкон стул и немного посидел, наслаждаясь сигаретой и отдаленным стуком трамвайных колес.

На следующий день сделал доклад, познакомился с профессором И. и его ассистентами и договорился, что пришлю на рецензию автореферат диссертации. В два конференция закончилась, а где-то около трех я уже был в Доме Ученых. Не буду врать: надеялся встретить Татиану. Но меня приветствовал только дедушка в пенсне. Тоже, наверное, граф и любит яичницу, подумал я; тут толчется одно дворянство… О чем-то с графиней я не договорил и жалел об этом. Она была не такая, как все, и дело, конечно, не в графоманских стишках. Графо- манских… действительно ли была из дворянского рода, или игралась этой выдумкой — ее дело, но делала это артистично. Разве что с едва заметным оттенком клубной самодеятельности, но кто сказал, что настоящая графиня не мечтает о сцене?

Утром следующего дня я отправился в буфет. Улетать в Киев должен был около двух, надо было что-то пожевать, а домашние запасы закончились. Собралась немалая очередь, потому что буфетчица принимала товар; в подсобке что-то бухало и звенело. Но вот она вышла к людям, утирая лоб пухлой, как и вся ее фигура, рукой, но с узкими длинными пальцами и едва заметной краской на ногтях. Я попробовал выскользнуть из очереди и сбежать. Но Татиана уже заметила меня и — прийдя в себя за секунду — улыбнулась:

— Какая встреча! Так вы у нас? Не уходите.

На ее скулах нарисовался румянец, но по тому, как спокойно и радушно она разговаривала с людьми, а затем со мной, я понял, что это настоящая графиня.