Темнеет, а свечу так и не несут...
Мерлезонский балет был в самом разгаре. Людовик XIII то и дело застывал на сцене в самых изящны позах, изображая охоту за ланью. Сидевший во втором ряду граф Калиостро отчаянно скучал. Пользуясь машиной времени, он уже успел насмотреться на Бориса Моисеева, и теперь не знал, куда себя деть. Как- то самопроизвольно его левая рука принялась что-то искать в кружевных юбках соседки, мадам Эгийон, пока не запуталась в них по плечо.
Человек за портьерой в углу вцепился от злости зубами в бархат. Это был кардинал Ришелье. На мадам Эгийон он имел свои виды. Кардинал пулей влетел к себе в кабинет, отдышался, позвонил в колокольчик. «Пригласите сюда Калиостро», — скала он вошедшему слуге.
Граф Калиостро почтительно застыл у камина. «В центре Европы, — цедил слова Ришелье, стараясь не смотреть на графа, — находится страна, о которой христианский мир со времен Геродота ничего не знает. В любой момент их величество король Франции может спросить, что стало с этими всеми нервами, меланхленами, андрофагами и будинами, жившими на берегах Борисфена, — и захочет поставить по ним еще один балет. Это вопрос огромной государственной важности. Поезжайте туда и составьте обо всем подробный отчет. Их величество предоставляет вам возможность отличиться и послужить во благо государству».
— Ну, как же не знает, — слабо отбивался Калиостро. — А братья Кличко, команда «Динамо», побег Лазаренко, Чернобыль?! Почему я? Пусть вон Ларошфуко поедет!
Кардинал подошел к окну, помолчал и, как бы между прочим, обронил:
— Тут вчера д’Артаньян заходил, спрашивал, кто проиграл в карты герцогу Рошфору несчастную Констанс Бонасье. Клянется найти и начистить репу мерзавцу. Вы ничего об этом не слышали, граф?
— Вы убедили меня, ваше высокопреосвященство. Я еду, — Калиостро спешно откланялся и пошел заводить машину времени. Кардинал тем временем уселся подле мадам Эгийон и заботливо принялся расправлять на ней смятые кружева...
Вдоволь нашатавшись по центру чужой столицы, Калиостро выбрал приличное с виду заведение и заказал курицу с анжуйским вином. В ожидании заказа он решил набросать путевые заметки...
«Ваше высокопреосвященство! Зная, сколь далеки вы от мирской суеты, перво-наперво пишу о здешних делах духовных. Несмотря на то, что еще в IX веке христианская церковь вобрала в лоно свое эту страну, народ здесь вполне языческий. Греческая христианская ветвь — православие — превратилась в ритуальную языческую традицию.
Местный люд охотно крестится, молится, любит освящать яйца, хлеб, воду, но духовной стороной обрядов особо не озабочен. Поскольку церковь этой страны законодательно отделена от государства и традиционно от народа, ее пастырям можно только позавидовать. Всех дел — крестный ход по большим праздникам, кропление паствы святой водой и молебен на торжественных мероприятиях. Вынужденное безделье толкает их на раздоры между собой — кто круче, где чья епархия, чей храм, чья паства. А я, как вспомню, сколько мне пришлось у нас дел переделать, так вздрогну. То крестовый поход организовать, то миссионеров к индейцам направить, еретиков искоренить, монархов анафеме предать, Варфоломеевскую ночь пережить, с Мартином Лютером договориться, на богословских диспутах выступить, аббатства учредить, да мало ли еще что! Только вы, ваше высокопреосвященство, и цените. А здесь — тишь, гладь да божья благодать. Последней еретичкой была боярыня Морозова, но и ту сослали в основном за строптивость и непослушание. Анафеме последний раз предавали разве что петрашевцев да Льва Толстого. А всей-то ереси — потрясение государственных устоев да смущение умов. Впрочем, это было в соседней стране. Вы не поверите, но здесь никто не ходит в народ проповедовать, при церквях нет ни приютов для бедных, ни школ, зато пастыри ездят в дорогих лимузинах и живут в высоких особняках с охраной, дабы ничто не мешало духовному общению с Богом. По-моему, нам стоит плотнее заняться этой страной, прислать сюда своих миссионеров и наконец-то обратить здешних язычников в христианство».
Графу принесли заказ, и тут ему пришлось собрать всю свою выдержку. Вместо румяной курицы на блюде помещалась огромная куриная нога с чуть уловимым ароматом нефти. Рядом зеленели три горошины, половинка помидора, разделенная на микроны, и одна олива. На другом конце блюда ютилась охапка картофельной соломки. Кушанье прикрывала гигантская ветвь укропа. «Анжуйское» явственно напомнило графу спирт «Ройял» с яблочным соком. Калиостро терпеливо жевал и грустил о простых портовых тавернах с их незамысловатой, но вкусной едой. Официант назвал цену. «Сколько?!» — не поверил граф. За куриную ногу пришлось выложить двойной испанский дублон. При виде золота официант оживился, сунул монету в отдельный кармашек и отсчитал сдачу — семнадцать копеек в местной валюте. «Мы не обманываем посетителей. У нас приличное заведение», — с гордой улыбкой сказал он. «Ноги моей не будет в этой стране», — пообещал себе Калиостро и выбежал на майдан, как здесь называли площади.
На постоялом дворе, узнав, что граф иностранец, с него содрали двадцать пистолей за нетопленую, обшарпанную комнату без камина, со скрипучими половицами и видом на скотный двор.
Не теряя присутствия духа, Калиостро устроился на пружинной кровати, запахнулся казенным одеялом, сверху накрылся своим, подшитым соболями, плащом, и продолжил писать отчет.
«По всему видно, что государя этой страны народ любит и даже жалеет, поскольку он свято чтит языческие традиции, ритуалы и честно их исполняет, чему я сам был свидетелем. Третьего дня, когда Лев III собрал своих главных Стражников на координационный Совет по борьбе с коррупцией и преступностью, я прикинулся авторучкой и лег на стол. Государь потрясал булавой, топал ногами и кричал, что Стражники совсем распустились, погрязли в разборках между ноблями и феодалами, а простой люд остался совсем без защиты. Более того, мелких чиновников сажают за взятки в 100 долларов, крестьян сажают «за колоски», безработных ссылают на каторгу за краденую буханку хлеба, заключенных в стране больше, чем где-либо в крещенном мире, а настоящего порядка нет. «Неправильно все это, нехорошо, не по- пацанячьи!» — гремел Лев III и больно дергал стражников за бороды, уши, носы, отбывая свой номер согласно заведенному здесь ритуалу. Стражники быстро включились в игру и принялись обличать друг друга, оговаривать себя, каяться, биться головой о стены. Некоторые в священном экстазе ползли на коленях через весь зал и припадали к стопам государя, обещая сделать выводы и принять все меры. Как только песочные часы перевернулись в третий раз, все разом стихло. Испытав вожделенный катарсис, государь и Стражники разошлись по своим кабинетам и приступили к исполнению возложенных на них обязанностей. В отличие от законов цивилизованных стран, языческий ритуал не влечет за собой обязательных последствий, ибо он сам по себе не средство, а цель, как помнится, учили меня в школе иезуитов.
Кого не любят в этой благополучной стране, так это ученых, музыкантов, хранителей библиотек, артистов, поэтов и художников. Здесь их принято морить голодом, холодом и безработицей. Это сословие почти вовсе уничтожено, но мне не приходилось слышать, чтобы кто- нибудь о них всерьез посожалел. Хотя не так давно ученых хватились, когда, как мне рассказали, всех замучил вопрос: «Что есть наша национальная идея?» Ответа долго не было, поскольку ученых к тому времени уже извели, а аспиранты ничему не успели научиться. Наконец, в какой-то бочке нашли последнего философа. Он выслушал вопрос, долго что-то чертил на песке, потом крикнул: «Эврика!» Когда все его окружили, философ кратко сформировал национальную идею своей страны: «Эмиграция», — успел выдохнуть он, упал и умер. Мне не удалось узнать его имя, но смею доложить, ваше высокопреосвященство, что он верно ухватил суть. За тысячелетия своих странствий по свету я еще не встречал народа, который бы так страстно стремился покинуть пределы родной земли. Даже крестьяне и городские рабы откладывают последний грош, чтобы хватило на билет если не им, так хотя бы их детям. За год эту страну покидает целый город.
Вообще же здесь все сильно тяготеют ко всему иностранному. Особенно к обноскам, которые на местном наречии называются «сэконд хэнд». Кстати, соблаговолите узнать, не пропили ли мушкетеры короля те шмотки, которые мы сняли с убитых англичан при осаде Ла-Рошели? Ежели нет, соблаговолите распорядиться мне их подогнать, а то я в дороге изрядно поиздержался и надеюсь их выгодно продать.
Кроме того, меня здесь черт-те за кого принимают! То за инвестора, то за спонсора. Как узнают, что иностранец, так напрямик предлагают руку своих дочерей. А зачем мне жениться? Я и так жуирую здесь напропалую. Волочусь то за маменьками, то за дочками. Впрочем, к делу это не относится.
Очень сильное впечатление на меня произвела здешняя армия. Я, грешным делом, опасался, мало ли, вдруг воевать придется, и произвел наблюдение по гарнизонам и расквартированным полкам. Смею вам доложить, изобретательность этого народа превосходит все ранее виденное мной. Скажу сразу, я привык, что воином быть почетно. Я видел, как спартанки провожали своих мужчин на войну и говорили: «Со щитом или на щите». Я сидел под кустом и слышал, как родная мать отчитывала Гаруна, который быстрей, чем заяц от орла, бежал с поля брани: «Ты раб и трус. И мне не сын». Вместе с войсками Юлия Цезаря я штурмовал Цизальпинскую Галию, я рубился рядом с нумидийской конницей, я шел по горячим пескам, делясь последней каплей воды с наемниками-эфиопами, держал пеший строй с лангобардами, погибал с легионами Вара в проклятых дакийских лесах. Повсюду «из наших расплавленных глоток лилось только три слова»: «Да здравствует император!» Мы готовы были победить или умереть. Местный же армейский люд ничего такого не помышляет. Более того, в здешних краях быть солдатом считается наказанием. Поэтому в армию идут только сыновья рабов и крестьян. Они худы, измучены голодом и побоями, которые наносят им их же боевые товарищи. Солдат здесь используют на полевых работах, на строительстве дач для военачальников и на городских субботниках. Хотя вооружение здесь намного превосходит алебарды и пики, я уверен, что вся эта армия не устояла бы перед простой римской когортой, поскольку боевой дух у воинов начисто отсутствует. Уклониться от армии здесь не считается ни большим грехом, ни постыдным делом. Эти солдаты ни за что не будут защищать свое отечество, ни тем более умирать за своего государя. Прохаживаясь мимо бивуачных костров, я даже слышал, как эти парни мечтают объявить войну какой-нибудь маленькой гостеприимной стране, наподобие Финляндии, всем миром сдаться в плен и зажить спокойной, беззаботной жизнью. Неожиданное, надо сказать, воплощение национальной идеи, но весьма изобретательно.
Немного жаль, но я спокоен, поскольку их величеству королю Франции ничто не угрожает.
На сем разрешите мне временно окончить мое послание. Темнеет, а свечу так и не несут.
Писано в стольном городе, двадцатого месяца октября 2000 года. Остаюсь ваш нижайший и покорнейший слуга, Калиостро, граф».
Граф только было собрался кликнуть горничную Кэтти, чтобы немного согреться и поболтать, как дверь распахнулась и Кэтти вошла сама.
Сначала они распили шампанское, потом перешли на «отвертку», потом Кэтти подсыпала в «отвертку» клофелина и стала сгребать в мешок шпагу с драгоценной перевязью, перстень с родовой печатью, кольцо с алмазом — подарок кардинала, кольцо с рубином — подарок Анжелики в память о Новом Свете, запонки, пару дуэльных пистолетов, золотые гульдены, динары и полусоверены, щедрой рукой отсыпанные суперинтендентом Фуке...
Калиостро проснулся в полдень и почувствовал себя совершенно разбитым. Ключи от машины, как ни странно, оказались на месте, и граф решил пройтись на автостоянку. «Не вернуться ли домой?» — мелькнула шальная мысль. Но, вспомнив про д’Артаньяна, граф передумал. Оставаться в этой стране тоже не хотелось. Калиостро зашел на Главпочтамт, отправил кардиналу послание голубиной почтой, попил воды из фонтана и, наконец, принял решение. Пора было сменить климат. «Как там поживают Зита и Гита? — размышлял он, забравшись в машину. — Сестрички совсем запутались еще в первой серии», — произнес он вслух и решительно повернул ключ зажигания.
