Улица Павлика Морозова, 15

После института я с женой (и сыном, который уже существовал, но еще не родился) поехали в Казахстан и работали в Балхаше, медной столице Союза. К моему врачебному участку принадлежали «Северный поселок» (на расстоянии 150 м от вонючей серной трубы меднолитейного завода) и несколько трехэтажных домов в центре. Под всем этим лежали черепа десятков (а может, и сотен) тысяч «врагов народа», которых пригнали в голую, холодную степь из Караганды (из печальноизвестного Карлага), чтобы в разгар войны обеспечить страну медью. Сначала Балхаш был городом в «стиле бараков», в которых держали арестантов (таким, собственно, и остался мой поселок). После войны началась застройка города по генеральному плану. Он, очевидно, висел в кабинете председателя горисполкома, но «на местности» был замаскирован тем, что отдельные дома возникали то здесь, то там, и нужно было еще, по-видимому, лет пятнадцать, чтобы построенное соответствовало нарисованному. Вот и вышло, что я должен был опекать, в частности, и тот трехэтажный дом, который значился по адресу: ул. П. Морозова, 15, — а никакого другого здания на этой улице не было (следовательно, не было и улицы).

Вызову по этому адресу предшествовали два события, повлиявшие на мое настроение. В предыдущий день я ездил осматривать детей на один из рудников вблизи Балхаша. В шахтах работали зеки (уже не «враги народа», а блатняки), но на руднике жили около 50 семей: начальники, охрана, а также те, которые уже отбыли свои «срока», но им некуда было деться. В последнюю категорию входил и местный врач по фамилии Зозуля. Был арестован за «украинский национализм» в 1948 г., сразу после окончания Киевского мединститута (по принципу «если Зозуля, а не Кукушкин, значит националист») и сидел в зоне до 1954 г., ездил домой, но вернулся. Так вот, его куда-то срочно вызвали, и как раз на это время пришелся и срочный вызов в тюремный барак. Пришлось идти мне. События, которые там разворачивались, я когда-то описал так:

КАБИНЕТ НАЧАЛЬНИКА

НАЧАЛЬНИК. Такое дело — у нас здесь один недоумок прибил себе ноги к полу.

Я. Как — прибил?

НАЧАЛЬНИК. Натурально — гвоздями.

Я. ???

НАЧАЛЬНИК. Не хочет, гад, в шахту спускаться. Что будем делать?

Я. Возьмите клещи.

КАМЕРА

НЕДОУМОК. Слышь, доктор, а что у меня может быть?

Я. Гангрена, столбняк, заражение крови.

НЕДОУМОК. Ладно, вытаскивай эти гвозди на...

Я. Ты забил — ты и вытаскивай.

(Начальник дает недоумку гвоздодеры)

ГОСПИТАЛЬ

(Недоумок раздевается. Над сердцем — вытатуированный Сталин; хорош, разве что правый ус длиннее левого)

Я. За что срок мотаешь?

НЕДОУМОК. Ни за что. За кражу.

Я. Гвоздями, гад, прибиваешься — лучше бы Христа наколол.

НЕДОУМОК. Че?

Я. Ниче.

(Медсестра поворачивает его кверху ягодицами)

Так все и было; мир за решеткой — бездна, в которой выедают из себя душу и зеки, и охранники.

Вечером того же дня мы с женой смотрели фильм киностудии им. А. Довженко (забыл название), в котором впервые прозвучала песня «Рідна мати моя, ти ночей не доспала...» И я чуть не плакал (а может, и плакал), потому что здесь, в анти-Вавилоне, где все говорили на «общепонятном», соскучился по украинскому слову.

И вот я иду на ул. П. Морозова, 15, удивляясь, что вызов сделан без ссылки на номер квартиры: «Фойгт Эльза, 9 лет» — и все. Выяснилось, что Лизу нужно искать в подвале, где она живет с мамой-дворничихой. Низкое, но просторное помещение со множеством выгнутых туда-сюда труб водопровода и канализации. Под стеной кровать, стол и два стула. У Эльзы такое наполненное азиатским шармом лицо, которое часто приходится видеть у детей от смешанных браков. Очевидно, у нее отец- немец и мать-казашка; в Балхаше это не очень большая диковина. Девочка лежит на спине и смотрит в потолок. Мое появление фиксирует глазами, но голову не поворачивает.

— Здравствуй, Эльза!

— Здрасте!

— Я врач. — Молчит. — А где твоя мама?

— Не знаю. На работе.

— А папа?

— Он у нас не живет.

— Что у тебя болит?

— Ничто.

— Давай мы тебя посмотрим. Можешь сесть?

Садится, открывает рот, поднимает рубашку, дышит, не дышит — и молчит. В педиатрической клинике, где я проходил субординатуру (а впоследствии учился в аспирантуре), это называется «плохой ребенок»: непонятно, о чем речь идет, никаких демонстративных признаков болезни, а что-то не так, как нужно, и очень не так. Проверяю симптомы воспаления мозговых оболочек (менингита) — их нет. Живот мягкий, безболезненный. Склера без намеков на желтуху. Суставы без припухания. Ставлю градусник — температура нормальная. Плохой ребенок.

— У тебя рвота была?

— Не была.

— А понос?

Пожимает плечами. Выписываю бумажку на госпитализацию в стационар, но должен найти маму.

— Да она пьет, — говорят мне люди с первого этажа, — напрасно вы ее ищете.

— Казашка — пьет?

— Ну и что? Казашка, не казашка.

Спускаюсь в подвал.

— Эльза, а что ты сегодня ела?

— Картошку. Но я не хочу.

— А что ты хочешь?

Думает, а тогда улыбается — впервые.

— Хочу консерву. С рыбой.

Что делать? Иду на другие вызовы, а затем возвращаюсь, Эльза ест консерву с рыбой, а мать — одетая — спит, повернувшись лицом к стене. У меня нет выбора, трясу за плечо, пока не раскрывает глаза.

— Эльзу надо в больницу.

— Лизочку?

— Вы врача вызывали?

Думает. Когда-то была красивая — на свой, казахский, манер.

— Врача? Вызывала врача. Она все спит и спит. И спит.

По-русски говорит почти без акцента. Давно с тем немцем отбилась от своих. «Спит и спит» — очень плохо. Плохой ребенок.

Возвращаюсь в поликлинику, посылаю санитарную машину. Девочку завозят в больницу. Через восемь дней умерла от туберкулезного менингита. В подвале, над кроватью, вырезанный из какого-то журнала портрет Менделеева, и надпись детской рукой: «Карло Марс».

У Чехова есть рассказ «Случаи из практики».