Вспоминая Стельмаха

СКАНДАЛ

Когда ушел из жизни писатель Андрей Крыжановский — для тех, кто его знает — воплощение юмора, остроумия, острословия, для тех, кто его не знает — рассказать не берусь, его жена, Майя Сахарова как-то заметила: «После Андрея и Славы ни с одним мужчиной невозможно рядом находиться —погибнешь от скуки».

И это так.

И я, и наши друзья даже сразу после гибели Ярослава, трагичной, неожиданной и нелепой, вспоминали (и вспоминаем) его с улыбкой.

Я уже задавалась вопросом, можно ли описать юмор. Разве что за это возьмется литератор равноценного таланта. Но Ярослав беспрерывно заставлял меня смеяться, не давая ну никакой возможности долго сердиться на него. Чувство юмора, я полагаю, это всегда. С утра. Юмор — это стиль.

Не хочу сказать, что Ярослав был легким в быту (а я? а мы? а вы?).То разгардияш устроит (великий мастак за 10 минут не оставить и следа от генеральной уборки), то вдруг разбурчится.

— Ні, Слава, ти не міг би бути дружиною письменника!

— Ще б пак (з хитрою мордою). Повісився б.

Другой раз чего-то там ворчит.

— Славо. Я тебе кину і вийду заміж за молодого.

— Ну вже на цей раз візьмеш десятикласника.

Так мы и жили. Злиться долго или дуться я не умела, а он — очередной шуткой все превращал в смешной театр, и мы практически почти не ссорились. Я не була затятою, часом миролюбиво закінчувала дискусію таким: «Сьогодні поступається найдостойніший».

Подозреваю, что повторяю чью-то мысль.

А однажды (а может, и не однажды) звонит как-то подвыпивший Ярослав и сообщает, что направляется домой с кем-то из друзей-приятелей. Открывает ключом дверь, а я — в коридоре с большим плакатом:

«Талант не пропьешь!»

Эффект был потрясающим, но в какой-то мере ожидаемый мною.

Громких ссор, пожалуй, и не случалось. Но один скандал вспоминала с особым удовольствием и «с чувством глубокого удовлетворения». Это я о результате.

Как я уже писала, у нас всегда было многолюдно, весело. Мы оба любили гостей. Ну, разумеется, как всякая хозяйка дома, я не допускала и не привечала нежелательных визитеров, действуя порой прямолинейно, весьма твердо, но надеюсь, без хамства. Во всяком случае, Ярослав не раз с легкой завистью говорил: «Ну як це в тебе виходить: і м’яко, і чітко, і без брехні?» На що я йому: «Самая большая ложь и лицемерие принимать неугодных сердцу людей, пусть он трижды знаменит или при должности. Это наш дом, и я сама себе в нем номенклатурная единица».

Да, так о скандале. Возвращаюсь я как-то зимой из Кисловодска, из санатория. А в Киеве одно за другим: то театральные фестивали, то какие-то еще съезды директоров театров, режиссеров, показы и всякое разное в таком же роде. Раз прихожу вечером — на всех диванах, кроватях, во всех комнатах кто-то спит, какие-то пьяные куняют на кухне. «Хто це?» — «Директор якогось театру, я не пам’ятаю».

«А це що за п’яна Квазімода хропе?» — «Ой, забув» и т. д. —«А це?» — «Та звідки я знаю» — відповідає з невинними очками. «В них же усіх місця в готелях!»— це вже я йому.

И так, вообразите себе, чуть ли не три месяца кряду. — «Славочко, ну не лишай же всіх ночувати! Мені ж зранку треба збиратись на роботу і ще щось, і ще щось». —«Ти ж сама любила!» — «Так то ж наші друзі, приятелі, і їм ніде було зупинитися».

Присягаюсь, я була толерантною, доки терпець мені не урвався. Але скандал я вчинила не зненацька — обдумано і свідомо.

О какой это был самозабвенный, упоительный, облегчающий душу ор. О том, что дом превратился в бардак и пьяную ночлежку, что нельзя ни ступнуть, ни дыхнуть, ни побыть в конце концов одной. В самый разгар моего самоизвержения Славик вдруг не без злорадства показал пальцем на приоткрытую на площадку дверь. Я остолбенело замерла. Но набрав воздуху и с новыми силами, и, надеюсь, с новыми интонациями завопила: «Хай всі чують, в яких умовах я живу!» — «Ну так, прямо в концтаборі, бідачка-сирітка», — спроквола опирався, ще не отямившись, Ярослав, геть не звиклий до скандалів.

Где-то день-два я с ним не разговаривала, что в принципе считала и считаю недопустимым. Потом мы разъехались — я на море, в Дом творчества «Коктебель». Ярослав — в нашу хатку на Полтавщине. Кажется, обменялись двумя-тремя телеграммами в силу необходимости, но еще не помирились. Я вернулась в Киев и опять уехала в Коктебель чуть ли не на месяц, спряталась у Ирочки Евсы, нашей подруги, на даче. Чудесный дом старой постройки, разложистые экзотические ели-чужеземки, что раскинули нижние ветви чуть ли не по земле, удивительно приятное (за редким исключением) многолюдие и … стихи. Замечательные, незабываемые — Ирины, других поэтов. Их всех манили, притягивали в дом красота, дружелюбие и незаурядность талантливой хозяйки, да и сама дача, ставшая одной из коктебельских достопримичательностей.

Ярослав подружился с Ириной еще в Москве (он — на ВЛК, а Ира — студентка Литинститута), ценил ее талант, неотразимое обаяние.

Переводы И.Евсы поэзии Лины Костенко еще одно подтверждение ее одаренности. Общеизвестно, что Лина Васильевна, взыскательная к своему слову, столь же непримиримо строга к качеству перевода. Насколько мне известно, Л.В. восприняла творческие усилия молодой коллеги.

И как нежное напоминание о прошедших днях, о настоящих и будущих, очень желанных для меня встречах Ирины слова на книжке: «Люсе — с любовью, не меняющейся во времени. 2002 г.»

…пузырилась, текла кинолента,
шепот срывался на крик.
…Но — в черно-белое брызгами света —
дней наших золото сыпалось с веток,
как абрикосы в арык.

Да, так не без удовольствия возвращаюсь к скандалу. Славочка наш, хоть и весь разобиженный, заволновался, засуетился, завыяснял, куда же это я делась. В сентябре, наконец, встретились дома. Весьма настороженно. Ругнулись (как завершающий аккорд). На этот раз шумел Ярослав (не очень): «Ти мені таке говорила, що ти розлучишся і таке-то, таке-то, таке-то» — «Я?! Та не може бути, та ніколи в світі». — «Ага, ніколи, очки робить невинні! Повіялась кудись, аби в село не їхати!»

Чуть-чуть побурчал. И вечный мир, и вечная любовь.

Вскоре он, проводив где-то около 11 вечера нашего приятеля-американца, ласково-доверительно сказал мне: «Тільки заради тебе не лишив його ночувати. Бідолага, їхатиме через усе місто. — «Еге ж, — кажу,— кіньми і степом. І ночувати буде в стайні, а не в апартаменті при посольстві».

И затем иногда у входной двери, прощаясь с друзьями, Славик говорил : «А може, лишитесь ночувати? Люся це дуже любить». Наши друзья, разумеется, знали всю эпопею, и шутка пользовалась неизменным успехом.

Но какая же радость, когда оставался кто-то из близких! Почему-то мы все укладывались в одной комнате, и утром соседка пеняла мне: «Ну, Людмила, я ж до пяти утра не могла уснуть от вашего хохота». В следующий раз мы располагались в другой комнате. Но обязательно все вместе. А иногда были тихие «ночевки», Слава засыпал раньше, а мы обычно беседовали до утра, довольные, что вырвали столь долгое общение из житейской суеты.

Разумеется, бывали недолгие недоразумения в нашей личной жизни, как у всякой пары. И если я сейчас вспомнаю об этом, то безо всякой горечи и даже наоборот…с нежностью. Вот не так давно звонит мне подруга и, жалуясь на мужа, возмущенно вопрошает: «Ну и как это называется?!» Я помолчала и тихо сказала: «Счастье». А ведь и то, счастливые пары это не те, кто никогда не ссорятся…

Упоминаю же об имевших место размолвках, желая быть правдивой, и чтоб не выглядела наша жизнь сусально-сиропной.

А что касается семейных скандалов — то вывод напрашивается сам собой: чем реже — тем действенней.

ПАВЛО АРХИПОВИЧ ЗАГРЕБЕЛЬНИЙ

Останній роман М.Стельмаха «Чотири броди» не пускали до друку чотири роки — Михайло Панасович нізащо не погоджувався викреслити рядки про голодомор. Це зараз про нього багато написано і ще пишуть, а в ті часи навіть і натяку не дозволялось, і багато людей мого віку не знали про всі ті жахи.

У мене перед очима сумний і аж трохи почорнілий М.П., що міряв кругами великий ірпінський сад. Для кожного письменника велике горе, а може, і трагедія, коли твір, виношений часом роками, лежить у шухляді. Відчай і зневіра охоплюють душу і тьмариться світ.

На той час головою Спілки був Козаченко. Стрів його якось Михайло (вони, здається, з одного краю) і промовив як завжди тихо: «Васю, ти ж бачиш, мене розпинають». Час йшов, а М.П. не поступався.

Аж тут став головою Спілки Павло Загребельний і, здається, на з’їзді письменників обурився, мовляв, що це робиться, роман видатного письменника лежить нерухомо!

Щось зрушилось, і численні читачі таки отримали новий твір. Сталося це десь за рік до смерті старшого Стельмаха. Слава Богу, встиг свою книжку потримати в руках.

«Чотири броди» — чотири годи» — сумно між собою жартували письменники.

Людська ріка пливла по Інститутській — прощатися з Михайлом Стельмахом, аж поки не надiйшло розпорядження «зверху» — зупинити церемонію (було це в одному з приміщень тодішнього Кабінету Міністрів).

А поминальний обід відбувся у Верховній Раді, в Маріїнському палаці. Крім посадовців-урядовців найвищого рангу і членів сім’ї ще було допущено і скількох-то там письменників — усе згідно протоколу.

«Одговорив» офіціоз, ну вже можна і письменникам. От один з них (поет) розводиться щось про те, яке значення мав М.П. для свого регіону. Тобто розумій, що він (поет) — для Всесвіту, а Стельмах — для регіону (а слівце яке поетичне — «регіон»). А останнім сказав Ярослав і про Стельмаха як явище української культури, і згадав батькові муки протягом останніх чотирьох років. І гірко додав: «Чи не тоді почалася його страшна хвороба?!» Тиша запала мертва. Зважайте на те, які це були роки.

По обіді письменники оточили Загребельного (начальство ж), а він, дивлячись трохи вниз — на голову був вищий за всіх, наче особисто ні до кого не звертаючись, з ледь прихованим докором сказав: «Отак мусить виступати письменник» — помовчав, підняв палець вгору і з притиском додав: «П и с ь м е н-н и к».

Було тоді Ярославу десь під тридцять.

Чи пам’ятає сам Павло Архипович усі ті далекі події?

Але Ярослав, син Михайлів, ніколи не забував, як письменник Загребельний допоміг письменникові Стельмаху. І завжди згадував Павла Архиповича з глибокою вдячністю.

І мій уклін Вам, Павле Архиповичу. Живіть довго, не хворійте і хай щасно твориться Вам.