«Заберите меня отсюда, я нормальный человек...»

Высокий, флегматичный, Саша фактурой и темпераментом напоминал персонажей Будрайтиса и Николая Гринько. Приятно с ним было общаться еще и потому, что он, как никто, умел слушать собеседника, лишь иногда давая на удивление меткие замечания.

Проявляя определенный интерес к различным литературным «измам» и течениям, читал преимущественно классиков психологического реализма: в украинской литературе — Стефаника и Франко, в русской — Достоевского, Платонова, Астафьева, Казакова, склонялся перед «отцом шестидесятников» Хэмингуэем. Однако среди человеческих достоинств были у Саши и недостатки (точнее, я бы сказала, «слабости») — ему явно недоставало опыта компромиссов и внутренней самодисциплины. Поэтому мы небольшой компанией близких друзей провожали Сашу в армию как раз накануне 9-го мая.

... Единственный сын у родителей, Саша попал в строительный батальон, откуда впоследствии дезертировал, не выдержав «внеуставных отношений». Определенное время скрывался по знакомым адресам во Львове, но его скоро «вычислили», и военный трибунал дал ему два года дисциплинарного батальона. После всего пережитого Саша воспринимал, очевидно, это наказание как облегчение, о чем и вспоминал в своих письмах.

«... Я просто вспомнил, как с гауптвахты писал жалобу прокурору, что, мол, заберите меня отсюда, я нормальный человек, а здесь все сошли с ума и т. д. в таком же духе. Тоже там подчеркивал и обводил чуть ли не каждое слово, как это делают настоящие шизофреники. Теперь же я действительно сошел с ума. Не веришь?! Я тоже не сразу заметил. И самое главное, я отлично знаю, отчего все это. От разгруженности головы. Мне нечем ее занять. Все не требует работы мозгов, все отточено до автоматизма: строй, работа, еда (это особенно грустно, но ведь как можно почувствовать ее вкус, если она всегда примерно одинакова?). Ну, можно еще наблюдать других. Но это тоже быстро тускнеет, теряет краски и смысл. Все это и есть настоящее сумасшествие! К тому же я раздваиваюсь. Вот один «я»: образцовый воин, думающий, где бы поспать, поесть, как бы ничего не делать, на вопрос, отвечающий или «никак нет», или, что еще лучше, «не могу знать!». Все у него хорошо, у этого воина. Душевное равновесие никогда не покидает его, а некоторый жизненный опыт и умение понимать других людей обеспечивают ему спокойную жизнь (он устроился фотографом, пописывает кое-что в стенгазетку, льстит старшим начальникам, когда надо прикидывается простачком и флегматиком, не понимающим, что от него хотят).

А вот другой «я»: поднятый с тяжелого сна в душной казарме, очумевший от долгого некурения, взрывающийся угрюмой ненавистью к начальникам зеленого цвета или взрывающийся тяжелой ленью и апатией, сумасшедший, копающийся в своем подсознании, бывший писатель, пишущий письмо другу, и до того этим увлекшийся, что забыл, где он находится и окончательно отупел.

А в принципе, ну их к чертям! Эти «двойники», эти «сумасшедшие», все эти нудные откровения... Жизнь здесь очень бедная, писать (так же, как и думать) не о чем из-за отсутствия внешних свежих впечатлений. Побыстрей бы удрать отсюда, сходить в кино, зайти в магазин купить сигарет, молока, позвонить кому-нибудь по телефону, пройтись рядом с женщиной, не чувствуя своей ущербности. Ведь первым из «двойников» — воином — стать не так-то уж трудно...».

После дисциплинарного батальона Саша Мазур еще работал на львовском телевидении, успел вступить в брак, у него родился сын.

Но с каждым годом здоровье таяло. Первая сложная операция, потом вторая... В один из приездов во Львов мы, как всегда, пошли навестить товарища. Но Саши уже не было. И никогда не будет. Ему не исполнилось даже 30... Уже позже, после его смерти, мы мысленно все время строили условные конструкции типа «а если бы...». А если бы в военкомате его направили в более или менее либеральные войска (скажем, связь, ПВО, авиацию), а не в пресловутый строительный батальон, который, по существу, его и доконал...).

Все события происходили «при Союзе», и когда вам скажут, что такого понятия, как «дедовщина» в нашей национальной армии не существует — ни за что не верьте. Сын моих родственников, Юра, недавно вернулся из армии «комиссованным по состоянию здоровья». Он избегает общества. Статный, умный парень проводит дни в хозяйственных хлопотах. Он не ходит на свидания и никогда не говорит о том, что же все-таки случилось на самом деле с ним во время прохождения службы в армии. Юрин отец-пенсионер как-то резонно заметил: «У меня столько денег не водится, чтобы судиться с государственной машиной...».

Другая знакомая гордится, что сын служит в «благополучной» части где-то под Киевом. На вопросы, как этого удалось добиться, лишь загадочно ухмыляется: придется, мол, тебе, узнаешь!

Писать можно еще много — как начальники «отмазывают» своих чад от службы, покупая им «желтые билеты», как с каждым годом редеют ряды желающих «постоять за Отчизну», как жалуются работники райвоенкоматов на деградацию призывников, а те, в свою очередь, — на плохие условия содержания (если все живут бедно, то «зеки» и солдаты в первую очередь).

... Моему сыну до армии еще ого-го, добрый десяток лет. Но уже сейчас я со страхом и надеждой прохожу мимо райвоенкомата. С надеждой — может, за эти десять лет все-таки произойдут положительные изменения. Если же этого не случится, а достоинство и здоровье моего ребенка будут под угрозой, я по примеру своей знакомой также «буду мазать», где нужно. Ибо жизнь давно убедила: показные принципиальность и патриотизм, которых от нас так добиваются власть имущие, заканчиваются именно там, где начинается неприкосновенность частной территории — твоего дома, твоей семьи, в конце концов, твоей души...