52 года жду закона Верховной Рады
В человеческой жизни бывают потрясения. Для меня они начались тогда, когда мне исполнилось два года и три месяца.
Моего отца, Завирюху Андрея Сергеевича, арестовали в марте 1938 года. Взяли его прямо на машиностроительном заводе № 11, где он тогда работал, и без суда и следствия отправили в Пермскую область (Российская Федерация). Моя мать, Полина Федоровна, впоследствии рассказывала мне, что отца приходили арестовывать еще утром — приблизительно в шесть часов. Приходили по домашнему адресу, но отца дома не застали. Он ушел на завод.
Потом, когда я немного подросла, я слышала рассказы моей матери о том, какие притеснения, унижение ей приходилось испытывать, когда она относила передачу отцу. Возле тюрьмы в Полтаве, рассказывала она, выстраивались длиннющие очереди — это стояли грустные, убитые горем родные и близкие заключенных. А перед отправкой к месту лишения свободы ей было разрешено единственное свидание. Но разговор между отцом и матерью фактически не состоялся. Между ними ходил охранник и не позволял разговаривать. Мать, плача, держала на руках меня — маленькую девочку. Свидание длилось несколько минут. Отец только успел крикнуть: «Береги Лидочку! Я отсюда вряд ли выйду!» Отцово завещание моя мать выполнила: она воспитала меня, свою единственную дочь. И благодаря материнской заботе, ее тяжелому труду, моему собственному желанию познать мир, людей, стать самодостаточной личностью я выжила — и физически, и морально. Я не сломилась. У меня была собственная содержательная жизнь — среди книг и образованных и порядочных людей. Однако тоска, обида на тех, кто изувечил жизнь моего отца, моей матери и, в конце концов, мою жизнь, не покидали меня. Не покидали страх и ощущение безнадежности положения и мою мать. Чувствуя презрение со стороны окружающих ее людей (даже родственников), которые называли моего отца «врагом народа», страдая от постоянного безденежья, она, оставшись в 25 лет одна с маленьким ребенком на руках, без какой-либо помощи, все же выстояла, выполнила наказ отца, вывела, как говорится, меня в люди.
Судьба моей матери поистине трагическая. Она чуть не умерла во время Голодомора 1932—1933 гг., пережила арест и заключение своего мужа, пережила Великую Отечественную войну, голодные послевоенные годы. Она тяжело физически работала за копейки — санитаркой в эвакогоспитале, потом грузчицей, техничкой. Была донором — из патриотических чувств. Впоследствии на деньги, которые ей платили за донорство, мы выживали. Мама была награждена знаком «Почетный донор Общества Красного Креста УССР» (удостоверение № 1980) — справедливая, выстраданная и заслуженная награда. Мать часто плакала, тоскуя по мужу, и всю жизнь, страдая, ждала его возвращения, не понимая, почему такая беда обрушилась на ее несчастную голову. И до самой смерти ее преследовали шок, страх, тоска, чувство беззащитности — словом, все то, что она пережила 16 марта 1938 года — в день ареста ее мужа. Мама — Полина Федоровна — добрый, любящий человек, самоотверженный донор, потом была награждена медалью ЦК № 05-1081 «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 годов». Но даже медаль не могла смыть позорное клеймо жены врага народа.
Как-то я пыталась вспомнить что-нибудь радостное, приятное, интересное из моего детства. И не смогла. Такого просто не было — по известным причинам... Голодный 1947 год... Мне 12-й... Только бы расти... Нечего есть... Вокруг опухшие, голодные, разуверенные, безразличные ко всему люди. И мы — члены семьи репрессированного.
Мать часто просила почитать ей стихи Тараса Шевченко. И обычно плакала. А иногда она пела:
«Віють вітри, віють буйні,
аж дерева гнуться;
О, як болить моє серце,
а сльози не ллються...
Де ж ти, милий, чорнобривий?
Де ж ти? Озовися!..
Як я, бідна, тут горюю,
прийди подивися...»
А потом рыдала, и я вместе с ней.
Нет таких слов, чтобы все это передать... Голод, страх, отчаяние, ожидание конца... И жгучая тоска по отцу. И надежда, что, возможно, когда-нибудь он все-таки вернется. И в то же время неверие, потому что оттуда еще никто никогда не возвращался...
...И вот теперь, когда я сидела в помещении архива Службы безопасности Украины и со слезами на глазах читала дело моего отца — такие болезненные для моего восприятия бумаги, мое воображение рисовало события, которые в свое время переживал мой отец (допросы длились, как свидетельствуют протоколы, по два, три, а то и пять часов, как правило, ночью).
Родственники, повторяю, отвернулись от нас после известия об аресте моего отца — их брата, дяди, племянника. Семейная «ткань», так сказать, была разорвана. (Вот к чему приводят авторитарные действия политиков, руководителей государства! Мы, простые люди, становились жертвами, заложниками их действий, их решений.)
А когда я вступила в комсомол (а потом и в партию — в автобиографии я всегда с болью писала об этом факте), меня никто не спрашивал о судьбе моего отца. Как я понимаю, присутствующие сознательно обходили этот вопрос.
В молодые годы я постоянно чувствовала на себе это клеймо, этот груз. А некоторые молодые люди (точнее, их родители) не спешили связывать свою судьбу с судьбой дочери хоть и реабилитированного ее отца.
...Вот я окончила среднюю школу. Для себя твердо решила: так жить, как моя мать, нельзя. Нужно учиться, думала я, чтобы стать специалистом, получить высшее образование, зарабатывать на жизнь и поддерживать мать. После школы я работала и училась. Присматривалась к тому, как живут образованные люди, люди, которые плодотворно и творчески работают. Приобщалась к лучшему, самостоятельно и через книги познавала мир, людей, искусство. И мне это удалось благодаря собственным усилиям и моральной материнской поддержке.
Работа с детьми, молодежью, аспирантура в Киевском университете имени Т.Г. Шевченко, после окончания — преподавательская деятельность. И везде, несмотря на все проблемы, верх брал оптимизм. Развились организаторские способности, повысилась компетентность как специалиста, окрепло чувство собственного достоинства, которое, кстати, все время приходилось отстаивать, доказывать, что я занимаю свое место в жизни и умею профессионально плодотворно работать.
Если бы был жив мой отец, он мог бы мной гордиться, а мама, когда была жива, нередко удивлялась: как я без материальной базы, вообще без чьей-либо существенной поддержки, да еще и дочь репрессированного, преодолевала трудности и жизненные преграды, которых было немало в моей жизни. Думаю, это была сила духа — она держала меня на плаву и подталкивала идти вперед и добиваться успеха.
У меня сложилась насыщенная, содержательная внутренняя жизнь — жизнь среди книг и интересных необычных людей. Но грусть, тоска по отцу меня не покидали.
С 1971 года я живу в Киеве, в Полтаву (место моего рождения и детства) меня не тянет — мешают воспоминания о той боли, которую мы пережили с мамой (теперь уже покойной). Даже накануне смерти она просила меня: «Поедь, Лида, к отцу. Позвони ему» (более четырех лет моя мать была парализована, и я одна за ней ухаживала).
...Так я сидела в здании архива Службы безопасности Украины, читая дело своего отца, и мысленно листая страницы нелегкой своей жизни. А вывод был один: мне пришлось ждать более 65 лет, чтобы фамилия моего отца, необоснованно репрессированного в марте 1938 года и реабилитированного только в 1958 году, было обнародовано в списках безосновательно репрессированных. Может, это откроет, наконец, многим глаза — как на собственные свои поступки, действия, так и на эпоху, в которой жили наши родители и плоды которой мы до сих пор пожинаем.
Как медленно меняется (или вообще не изменяется) стиль работы наших высоких чиновников! Их оторванность от повседневных потребностей народа поражает. Немалая в том вина и тех, кто стоит рядом с ними. Их ублажающая информация, что все, мол, хорошо, все обойдется, все терпимо, ой как вредит делу.
Формируя гражданское общество, создавая демократическое правовое государство, нельзя обходить вниманием золотое правило человеческого бытия: правители должны быть под контролем народа, нести ответственность за свои действия.
Меня возмущает, что даже после реабилитации миллионы невинно пострадавших ждали (а некоторые до сих пор ждут) по полсотни и более лет обнародования фамилий уже реабилитированных людей.
И еще. За последние десятилетия появилось немало новых льготников — это афганцы, чернобыльцы, беженцы. Между тем, насколько я знаю, безосновательно репрессированным и их семьям не приходилось еще пользоваться хоть какими-то льготами (кроме тех, кто вернулся из мест ссылки).
Немцы возмещают убытки остарбайтерам...
А кто и когда будет возмещать материальные убытки (моральные, конечно, компенсировать невозможно) таким, как я?
Разве это не функция государства?
