Алтайские пельмени

Олег Свидзинский, мой дядя, которого я так никогда и не увидел, разве что на фотографии, был четвертым в семье отца Евтимия, моего деда, и бабки Натальи. Дядя Олег был образованным человеком, знал немало европейских языков, а лучше всего — свой, украинский. Имел красивое лицо, был высокий, стройный, но вместе с тем крепкий, как спелый ясень, — его должны были уничтожить. И уничтожили, срубили.

Когда дядю Олега арестовали, его дочери Изяславе уже было 14 лет. Был у нее младший брат, названный в честь отца также Олегом. Мать они потеряли еще в раннем детстве, и потому остались круглыми сиротами, да еще и «на правах» детей осужденного. Воспитывала их тетя по матери, женщина добросердечная. Поэтому она посоветовала Изяславе писать во все инстанции, на все «высокие» имена, что ее отец ни в чем не был и не мог быть виновен, и, в конечном счете, дело было пересмотрено, отца оправдали. Однако его, уже больного, измученного, домой не вернули, а поселили в городе Куйбышеве без права выезда. Там, далеко от Украины и от своих детей, он и умер в 1942 году вследствие истощения.

Толкового образования Слава и Олег не получили, каких-то надежных заработков никогда не имели. В 1943 году Олега забрали на фронт, «освободив» предварительно от немцев. К его счастью, в армии он находился при штабах. Последнее обстоятельство сохранило ему жизнь, но не здоровье: во время боев на землях Венгрии, под Ньеретьхазой, он получил контузию и ранение. Рану подлечили, и напоминала она о себе изредка, а контузия истрепала ему психику. Умер он, не дожив немного до семидесяти четырех, так и не найдя определенного места в жизни.

Именно Олег показал мне несколько писем от своего отца, и это было незабываемое впечатление. Большие, подробные, написанные удивительным, колоритным украинским языком, они оставили у меня воспоминания на всю жизнь. Создавали прекрасный человеческий образ, слишком совершенный и потому невозможный в жестокой реальности. От аккуратных строк, выведенных заботливой, любящей рукой, от закругленных, красиво сочетаемых букв, совсем не таких, как у его сына, — разорванных и нервных — повеяло другой, давно прошедшей жизнью, которую уже не вернуть. Погибло что-то роскошное, цветущее, так и не оставив тех щедрых семян, которые мог дать. Память о той жизни была растоптана грязными, вонючими сапогами энкаведистов.

Дети дяди Олега унаследовали от него только порывы, но уже не в состоянии были их осуществить. Пытались писать — Слава прозу, Олег — стихи, но все это было немощное, бессильное, как растение без корней.

У Славы был, правда, еще выход — замужество. И она его нашла. Ее мужем стал молодой офицер советской армии Арсений, который служил в Литве в оккупационных войсках, уроженец далекого Алтая. Не знаю, где и как они познакомились и чем он ей приглянулся, но доходили до меня слухи, что живут они в Клайпеде, летом отправились аж на Алтай, потом Слава оказалась почему-то без мужа в Киеве на Куреневке, а затем снова с ним в Клайпеде.

Мой отец оказался единственным из братьев Свидзинских, который уцелел после репрессий и войны. Без квартиры и обнищавшая, наша семья в конце 1945 года прибилась ко Львову, куда перетянула и блудного Олега. Там он в конце концов начал учится в музучилище, потому что как и все мы, имел — как обломок роскошного генофонда — унаследованный приятный тенор, но все-таки обломок — несильный и неширокий и (это уже приобретенное) — нервный и надрывный.

В то время поисков себя среди замкнутых и пугливых галичан (во Львове остались вне лесов в основном такие) мы часто встречались с Олегом. Как-то он дал мне киевский адрес Славы, и я, воспользовавшись случаем, посетил Киев, где прожил своих восемь подростковых лет и за это время увидел и узнал жизнь больше, чем где-либо. Не стал Киев мне родным. Но было интересно, что же там делается после войны.

И вот я сижу на стульчике в маленькой съемной квартирке и Слава, хлопоча и улыбаясь, говорит мне:

— А вот я тебя угощу чем-то таким вкусненьким, чего ты никогда не пробовал, — пельменями.

— Пельменями? — удивляюсь.

И враз в памяти возникает сильный, неприятный запах мутной советской столовой, запах мяса несуществующих животных, каких-то «крысопсов», которое кроме советского люда никто на свете не ест, и мокрый пар из огромных казанов — емкостей, пригодных для приготовления не еды, а соцпохлебки.

Я кручу носом, а Слава смеется:

— Что, не любишь пельмени? Так это же настоящие, алтайские, таких ты никогда не пробовал, и во сне не видел.

— Ну, я не гурман, давай, — говорю я.

Мы берем мой стульчик и переносим его в малюсенькую кухоньку, от нашего появления она становится еще меньше, но ведь и ходить по ней не приходится. Слава просто поворачивается к плите, отцеживает через дуршлаг воду, набирает горячие пельмени в тарелку, добавляет масла и сушеной зелени.

— А ну давай, ешь, — командует. Сама садится напротив, хлопает ладонями по ногам — это ее любимый жест: приглашение к еде, к рассказу — ко всему на свете. То, что пахнет замечательно, я уже почувствовал, а когда положил в рот первый, с края, менее горячий, удивился без меры. Как это так? Название одно, а блюдо другое, совсем не тот вкус обычного изделия, которое я ел только тогда, когда чего-то лучшего не было.

Слава пристально смотрела на меня и чуть сама не прыгала ко мне в рот вместе со своими пельменями. Она позавтракала перед моим приходом и вот сейчас радовалась, что я так вовремя подоспел.

— Еще совсем свеженькие, — повторяла она.

Была невысока, круглая и оживленная, какими неожиданно оказываются на первый взгляд полные люди. Впрочем, это потому, что некоторые из них вовсе не толстые, а крепкие, хорошо сбитые, и вместо жира у них сильные мышцы. И действительно, во время войны Слава наносилась узлов с вещами и харчами, не дай Бог каждому... Я думал об этом, поглощая удивительные пельмени, вспоминал и свои путешествия с дровами, мешками, всегда слишком тяжелыми как для подросткового возраста. А еще нам с мамой приходилось всю мебель перетягивать с квартиры на квартиру. Но так мы выживали, росли и крепли.

— Ну как, наелся, вкусно?

— Наелся, ну а что уж вкусно, то я себе такого и не представлял. Как ты научилась?

— Как научилась? Не дай Бог никому так научиться, — сказала она, голос ее задрожал, и слезы выступили на глазах. Помолчала, подавила в себе какую-то боль и вдруг голосом уже твердым предупредила:

— Ты не рассказывай Олежке, они с Арсением дружат.

Хлопнула опять по ногам.

— Ну, слушай.

Повез меня с собой Арсений на Алтай. Взял отпуск, да еще и добавил неиспользованный за несколько лет. «Поживем, — говорит, — дома, среди своих». Приехали, свадьбу сыграли, а расписались еще до того. Отгуляли, заснули. И вот в первое же утро после свадьбы, в четыре часа, а там, правда, светает раньше, будит, толкает меня свекровь. «А ну, вставай к печи, хватит валяться». И пошла работа. Арсений спит, а я и дрова ношу, и воду, и печь растапливаю, хозяйничаю. «Что на завтрак готовить?» — спрашиваю. «Как что — пельмени», — удивилась свекровь. Не очень я представляла, как их готовить, ну, думаю, это как будто вареники с мясом. Несу Арсению, он уже лицо и руки сполоснул, сел за стол, с похмелья не в духе.

Положил пельмень в рот, прожевал, что-то проглотил, что-то выплюнул, посмотрел на меня свирепо. «Иди сюда», — говорит. Подошла я. Присмотрелся ко мне, словно впервые видит, и вдруг как ударит изо всей силы по голове. Я упала от неожиданности, а он выскочил из-за стола и давай бить ногами. По чему попало. Бил, бил, я уже и встать не могу, а он схватил палку, да еще и палкой по спине, по плечам, по голове. Думала, убьет. Свекровь пришла. «Что, сынок, женку учишь? Учи, учи, спасибо скажет». Устал Арсений, сел за стол, а тарелку с пельменями мне на голову сбросил. С трудом поднялась я. Кости, значит, не поломал, только все тело болит. Стою. А он поднял голову, посмотрел и говорит: «Не научишься пельмени готовить — убью, научишься — жалеть буду». Это значит — любить, а у них говорят — жалеть.

Там, на Алтае, у них закона нет, если судят кого — так за политику или за кражу у государства. А так — бьют друг друга, кто силу имеет, и никто жаловаться не будет. О делах семейных и речи быть не может. Могут убить из ружья, а скажут: пошел в лес и пропал. А лес — везде.

Вот я и бросилась по женщинам, а они секрет не выдают. «Учись, как знаешь», — говорят. Все-таки нашлась одна бабка, научила, а пока научила, бил он меня каждый Божий день, уже беременная я была. Вот так.

Она опять сдержала слезу, повеселела, хлопнула себя по бедрам.

— Еще тарелочку? Доедай. Их свежими едят.

Я покачал головой, поблагодарил и поехал в город по делам.

Немного лет прошло после того посещения.

Однажды пришел ко мне Олег, встревоженный, вид необычный.

— Арсений убит, — коротко сказал и многозначительно посмотрел на меня.

— Кто убил, как?

— Официальная версия такая: шел из бани улицами Клайпеды, наступил на оборванный электрический провод под напряжением. Убило на месте: сердце не выдержало, понимаешь, после парной и пива или водки. Расчет был точный.

— Чей расчет?

— Врагов. Литовской контрразведки.

Я скривился.

— Говорю тебе как разведчик, — твердо заявил Олег.

Я не хотел спорить. Шпионы, разведчики, контррозведчики, кагэбисты и другая нечисть заполняли контуженную голову Олега. Это была мания, и ликвидировать ее рациональными аргументами было невозможно. Себя Олег представлял также «разведчиком» и даже разработал способ ступать тихо, как кот.

— Литовцы советскую власть не любят, — многозначительно добавил он.

— Капризы истории когда-то уж очень любили.

— Теперь они наши враги, — ответил без тени сомнения Олег. Сам он советской власти не любил, но литовцам почему-то этого не позволял. Но литовцы, к счастью, об этом не знали...

Слава с сыном, которого все называли не иначе как Сашка, после смерти мужа переехала из Клайпеды во Львов к Олегу, в его одну комнатку. Обеспеченная жизнь закончилась. Сашка учиться не хотел. Когда Олег, не выдержав тесноты, выехал в Черкассы, Слава за заработками и вовсе забросила воспитание сына. Сашка повзрослел, научился ремеслу, но стал полностью законченным алкоголиком. Слава все-таки выходила себе квартиру — как вдова офицера — в новопостроенном районе Львова. Там она и дожила свою жизнь. Время от времени мать и сын дрались между собой, долго и яростно. Сашка жаловался: «мать» все-таки всегда побеждает. Старушка долго была крепенькая телом, а у Сашки «тремор рук и ног». Какой из алкаша боец?

Олег детей не имел. Сашка — тем более. Эта ветвь нашего рода оборвалась.