Масло

При Сталине был порядок. При Брежневе было все.

Историческая память всегда была нашим самым слабым местом.

В микроновелле «Спасибо товарищу Сталину за счастливое, радостное детство» («День» за 3 марта) я отдал должное лучшему другу физкультурников и балерин, воспитаннику сталинских соколов за очень удачно продуманную систему моего личного воспитания. В решающие годы своего формирования, от двух до пяти, благодаря его неутомимой заботе, я был застрахован от продуктов питания, которые могли бы отяготить мой организм лишними калориями, а постоянное ощущение острого аппетита чрезвычайно стимулировало интеллектуальное развитие. Хотя я хорошо помню, как учился писать, но соответствующей процедуры относительно чтения и понимания по часам не помню не из-за плохой памяти, а потому, что самой процедуры вообще не было. Эти умения пришли сами собой вследствие наблюдений за тем, как это делают взрослые.

Следовательно, когда у меня возникло ощущение непрерывности моего жизненного процесса, я обнаружил, что читаю литературу про индустриализацию, машины, станки, тракторы (другой у отца-экономиста не было), и именно в этом контексте я впервые встретил слово «масло». Я узнал, что ни одна машина не может работать без масла, даже тракторы, охотно заливающиеся бензином. Я решил, что масло — это универсальная еда машин, тракторы же похожи на алкоголика Пипийоду, который жил где-то недалеко от нас и потреблял спирт — странную жидкость, похожую на воду, но горящую не хуже бензина.

Поэтому когда мама весной 1935 года сказала, что наконец может накормить нас хлебом с маслом, я очень удивился, потому что не был еще знаком с мнением Декарта, что человек — это машина. Продукт оказался на удивление вкусным, и я спросил маму, почему она не покупала масло раньше, неужели все съедали машины. Мама ответила вполне серьезно, что действительно эта проклятая индустриализация поглотила все масло. Это произвело на меня большое впечатление, и я раз и навсегда почувствовал отвращение к технике, хотя со временем узнал, что коровье масло машины непосредственно не потребляют.

С осени 1939 года масло снова стало редкостью, но никто из нас не забыл его вкус, и когда однажды в Киеве в 1940 году мама разбудила меня в четыре утра и сказала, что в ларьке возле завода будут давать масло по пачке в одни руки и нам нужно занять очередь, чтобы получить масло, я воспринял это, как должное. Одеваясь, полусонный, думал, что это за «одни руки» и почему, имея две руки, я имею только одни руки, и как мы будем это масло откуда-то доставать. Мне представлялась то какая-то узкая труба, то щель, в которую нужно просунуть руку, чтобы дотянуться и получить то масло. Но эта картина противоречила слову «давать», которое было употреблено: ведь если я сам достану, то кто же будет давать? Таким образом, трудности были сугубо лингвистические, к тому же еще с 1935 года я знал, что мама масло покупала.

Действительность оказалась непохожей на эти воображаемые картины. Ларек — это было что-то вроде то ли палатки, то ли сарая с окошком. Изнутри уже светилось. Возле ларька стояло около сотни людей. А когда кто-то подходил, спрашивал только: «Кто крайний?», хотя краев у толпы было много. Тем не менее всегда кто-то один отзывался: «Я» — и (это меня поразило) в тот самый момент он уже переставал быть крайним. Мне одна женщина сказала: «Будешь за мной», и я пытался стоять за ее спиной, что было нелегко, потому что она все время крутилась, и я должен был снова и снова забегать за ее спину. Мама сказала, чтобы я не бегал, а только помнил, что я за той женщиной.

Некоторое время мне казалось, что тут не все за маслом, потому что одна женщина всем говорила, что она «лично» за тем синим платком, а другая — что она за той зеленой кофточкой, хотя и платок, и кофточка уже были одеты на других. Настоящий смысл этих странных слов выяснился, когда женщина, за которой я должен был стоять, сказала мне держаться за бараньей шапкой, а она скоро прибежит. Вот я «держался за бараньей шапкой,, которую другие называли кирзовыми сапогами, а когда женщина в конце концов прибежала, все как-то начало меняться, потому что выяснилось, что мы действительно должны держаться друг за друга. Все начали хватать друг друга за талию и говорили держаться крепко, потому что юноши, которые только подошли, будут лезть без очереди и могут ее поломать. Пришлось и мне схватить ту женщину за талию, а так как я был еще мал, то нос мой уперся прямо в ее юбку. Мама стояла через одну женщину сзади меня и строго предупредила, чтобы я к ней не обращался, а деньги на масло спрятал в карман и платил сам. Тем временем в ларьке появился огонек, его собирались открывать. Баранья шапка в кирзовых сапогах пошла соблюдать очередь. Юноши налегли сильнее. Мы уцепились друг за друга крепче, и под напором очередь начала качаться и извиваться, как гадюка. Так мы раскачивались и чуть ли не падали, шапка кричала что-то на юношей, юноши на нее, когда вдруг раздалось «Дают!», и гадюка, извиваясь, исподволь начала ползти вперед, слава Богу, не так уж и медленно, потому что одна продавщица брала деньги, а другая быстро пихала в руки, освобожденные от денег, пачку, и женщины одобрительно говорили: «Хорошо, что с вечера расфасовывают», и вот уже кирзовые сапоги пошли прочь со своей пачкой, а кто-то им кричал: «Вы же были сзади!», а другие защищали: «Шапка соблюдала очередь!», а юноши воспользовались уходом сапог и взяли сбоку по пачке, и несколько женщин начали кричать: «Не давайте без очереди, они не стояли!», а продавщица кричала: «Мне какое дело, кто где стоял!», а все-таки вторая продавщица вызверилась на юношу: «Я тебе не дам, иди в конец!». А сзади кто-то кричал: «Наведите порядок, потому что не хватит», и уже какой-то мужчина сзади побежал охранять очередь, и она снова поползла. А потом настал драматический момент, когда одна из продавщиц крикнула: «Передайте крайнему, чтобы больше не занимали!» Очередь передала сигнал и на это время замерла, словно пораженная молнией — «Всем не хватит!», — и тут юноши нажали изо всех сил, и в голове очереди затеялась неразбериха, но еще несколько мужчин подбежали и сцепились руками, и порядок возобновился, только женщинам приходилось пригибаться, подлезая под их руками, а я прошел не пригибаясь, и первая продавщица схватила мои деньги из рук, а другая не медля бросила в ладони что-то холодное и твердое, как кирпич. То было замороженное масло, и я отошел, не обращаясь к маме, но когда дали и ей, то мы пошли в одну сторону, сначала не вместе, а потом вместе, а дома я лег досыпать, и мне мерещилась очередь-гадюка и та качеля и не весьма приятный запах той юбки, и я думал, что когда встану, то в первую очередь помою нос, а потом уже поем то масло, которое ниоткуда не доставал, но все-таки «получил».

Прошло немного времени, настал 1940—1941-й учебный год, масла в ларьках не стало, жизнь стала проще. В школе меня посадили за парту вместе с Витей Животюком, которого я уже знал с прошлого года. Когда наступил перерыв, я предложил ему пойти на школьный двор, но он сказал, что не может, ему нужно успеть съесть весь завтрак. И после этих слов Витя вытянул из ранца французскую булку и такой же формы не намного меньше нее кусок масла, откусил от него ломоть, проглотил и заел булкой. Я понял, что работы у него много, и побежал на улицу с другими мальчиками. Когда я вернулся, Витя уже соскребал с бумажки ножом масло. Остаток булки он завернул и положил в ранец. На второй день эта процедура повторилась, но я остался в классе и мог увидеть, как Витя решительно брался за дело, но под конец у несчастного аж слезы выступали на глазах от напряжения. Я спросил его, зачем так много есть, на что он сказал: «Это порция». «Ну, так ешь полпорции!» «Нельзя, — ответил, — мама столько дает». «А где берет?» — спросил я. «Никому не говори, она устроилась буфетчицей в столовой и там достает». За год я набрался жизненного опыта. Еще одно значение слова «доставать» — в смысле красть — не было уже для меня новым. Но с тех пор и сейчас, когда я слышу «доставать», мне представляется какая-то дыра, в которую нужно засунуть руку по плечо и незаметно вытянуть ломоть масла, хотя люди «достают» не только масло, но и крупу, цемент, обои, лекарства, телевизоры и много других вещей. Этот кусок масла я вижу таким, как та французская булка, только с оставленными на нем следами от ложки. Этот образ, слава Богу, не вызывал у меня после наблюдений за Витей никакого аппетита. Он навсегда отражен воспоминаниями о муках юноши, который, преодолевая тошноту, сошкребал остатки масла с ученической бумаги.

Прошла целая полоса лихолетий: война с немцами, голод 1947—1948 годов, когда о масле не могло быть и речи. После того еще 5 лет длился сталинский маразм, наконец наступил идиотический финал: дело врачей — «убийц в белых халатах», а впоследствии и смерть крупнейшего преступника в мировой истории. Его соратники были не в состоянии удержать сталинский уровень вакханалии. Маленков отменяет часть налогов, масло появляется снова. Но Хрущов решает бежать вслед за Америкой; народ, немного оклемавшись от террора, распевает:
Мы Америку догнали
По надоям молока,
А по мясу мы отстали:
... сломался у быка.

Тем временем Хрущов с перепоя забегает куда-то не туда, внедряет вторую коллективизацию — коровью. Зимой голодных коллективизированных коров подвязывают ремнями, чтобы не подохли, но они дохнут все равно. Народ радостно объедается говядиной, но масло исчезает «всерьез и надолго».

Но — для кого как.

Не говорю о распределителях — тут все понятно: «Народ и партия едины, различны только магазины».

Наша соседка по харьковской коммуналке Лена, простая женщина, вдруг начала ежедневно приносить домой масло. Меня это заинтересовало, потому что знал, что она нигде не работает и определенной профессии не имеет, кроме так называемой древнейшей, но и этим делом занимается нерегулярно, а Клары Цеткин, возглавлявшей соответствующий профсоюз, уже нет на этом свете. Поэтому бездара-соседка часто садилась на вынужденную диету (хлеб, рыбий жир, консервы из печени трески) и только изредка, когда подворачивался более зажиточный клиент, пировала день-два. А тут исчезает куда- то утром, а возвращается с парой пачек масла. И оставшись с ней наедине на кухне, я вежливо спросил:

— Как достаете, Леночка?

— А очень просто, — охотно ответила, — на маслозаводе!

— А как же проходите к их ларьку?

Лена расхохоталась:

— Вы непрактичный! Какой там ларек! Выношу. Через проходную. Я же на маслозаводе работаю.

— Поздравляю с новой профессией. Не сложно?

— Машина все делает сама, только успевай за конвейером.

Новость порадовала женщин нашей коммуналки: Лена стала на честный трудовой путь, а главное, предлагает покупать у нее масло. На следующий день моя жена бросила в авоську за окном, служившую нам зимой холодильником, аж две пачки масла.

— Лена уступила, — объяснила она.

Я вспомнил о Витиной маме и снова встретился на кухне с Леной.

— Как выносите?

— Это уже мое дело.

— А все-таки?

— Мужчины так не выносят, — улыбнулась она.

— Вы меня заинтриговали. Скажите. Вы же знаете, я человек любопытный.

— Вы непрактичный, чтобы вы знали... Ладно, смотрите.

Она профессионально расстегнула юбку и показала пояс, к которому были пришиты четыре подвязки.

— Привязываешь — и вперед. Никому не говорите. Насмотрелись?

Она привела в порядок юбку и с гордостью пошла в свою комнату.

Я никому не сказал, только жене заявил:

— Кушать Ленино масло я не буду и тебе не советую.

— А между прочим, синички проклевали бумагу и уже половину масла съели.

— Ну так пусть едят и остальное, вон какие морозы.

Лена, правда, долго на маслозаводе не продержалась. На проходной остановили опытные профессионалы и выгнали.

1963 год. Харьков. Я получил новую работу, а на ней аж трехкомнатную квартиру. Еду в Киев в Академию наук подтверждать звание старшего научного сотрудника. Вместе со мной едет выдающийся математик, профессор N. Его будут утверждать на должность завотделением нашего научно- исследовательского института. Когда утром поезд прибывает в Киев, N. говорит мне:

— До начала заседания у нас достаточно времени, чтобы начать большое дело: накупить масла.

— Какого масла? Откуда оно здесь взялось? — удивляюсь я.

— Это Вам не Харьков, это столица Украины, — объясняет N., — тут есть, дают по полкило в руки. Мне жена строго приказала купить десять килограмм.

— Ого, — говорю я, — у меня столько денег не будет.

— Ничего, купите меньше, а если хотите, я Вам деньги одолжу.

Я решил купить килограмм, хотя мне жена такого поручения не давала. Но тем лучше: будет большой сюрприз для всей семьи.

В центре мы выходим из троллейбуса возле улицы Пушкинской, и N. тоном заговорщика говорит:

— Тут есть в подвальчике хорошенький магазин продовольственных товаров, я его знаю. Начнем с него.

Мы заходим, очередь небольшая, человек десять. Мы берем по полкило масла, выходим, но N. неожиданно решает:

— Зайдем еще раз.

Он становится в очередь, а я остаюсь в стороне: посчитав свои деньги, я решил больше двух пачек не брать.

N. подходит к прилавку, протягивает деньги.

— Отойдите, гражданин, вы уже брали, — слышит он властный голос продавщицы.

— Я только что зашел, — говорит профессор.

— Вышли и зашли. Вы уже брали. Я вас запомнила.

— Не давать ему, спекулянт! — говорит из очереди какой-то пенсионер.

N. краснеет, губы у него трясутся, он направляется к выходу, пряча глаза. Продавщица довольно объясняет покупателям, какая у нее хорошая память на лица. Мне очень жаль профессора, так униженного чернью, я предлагаю ему свое масло, но на свежем воздухе он приходит в сознание и, включив свой мощный аналитический ум, доказывает мне, что в этом нет надобности. Дальнейший график посещений гастрономов вырисовывается вполне четко. Остается достаточно времени и для утверждения на Президиуме АН.

Последнее оказывается простой формальностью; как всегда, коллегиальное решение известно заранее, потому что его уже сделал президент, а людей, послушнее академиков, в природе вообще не существует. Следовательно, выйдя на улицу через тяжелые двери высокого учреждения, мы договариваемся о встрече на вокзале, где я должен ждать профессора с билетами. Точно в назначенное время он появляется в обусловленном месте, и вот мы уже сидим в купе, где математик мирового уровня пересчитывает свои пачки масла, аккуратно разложив их на полке. Все сходится. Униженный, но счастливый, выдающийся советский ученый укладывает все 20 пачек в почти пустой саквояж, и мы едем домой.

В Харькове жена пытается пилить меня за то, что я не сориентировался на месте и не купил больше, но я отбиваюсь, потому что уже знаю, что N. совсем не проявил ни жадности, ни желания спекулировать: его практичная жена заранее предназначила часть пачек как подарки своим родственникам и знакомым — кому на день рождения, кому в связи с успешной защитой диссертации, а кому и на свадьбу. Оделила всех, но и себя не забыла.

Проходит еще два года. О масле остаются снова только воспоминания. Однажды летним утром я иду в наш магазинчик «Гастроном-бакалея» за хлебом и вижу на прилавке солидные металлические банки вместимостью литра три. Хороший сплав типа латуни приятно желтеет в солнечных лучах, по цилиндрической поверхности банки — везде черными буквами тексты на разных языках. Я решаю попрактиковаться в английском и вскоре наталкиваюсь на слово butter. Удивленно смотрю на продавщицу, а она объясняет, что в банках топленое бельгийское масло. Очень дешевое. Покупаю немедленно банку и несу домой вместо хлеба. Дома беру деньги, покупаю хлеб. Интересно, что покупатели недоверчиво крутят в руках банки: зачем масло топленое, можно ли его есть «так», или только жарить. В нашем микрорайоне население двух категорий: ученые и «работяги». Последние оказываются более консервативными и раскалываются на покупку медленнее, чем сообразительные ученые.

Как бы там ни было, а несколько месяцев все пользуются бельгийским маслом, кое- кто покупает про запас несколько банок, пока масло в магазине не заканчивается. Только потом мы узнаем у директора, что оно было некондиционным. Какой-то очень придирчивый международный контроль нашел несколько банок, в которых масло не отвечало установленным стандартам, была забракована вся партия, и несчастные бельгийцы вынуждены за бесценок предложить масло СССР. Вот почему мы в нашем Харькове роскошествовали целое лето!

На парткоме института долго обсуждали это событие, чтобы нейтрализовать его негативное влияние на массы, ведь плохое по буржуазным критериям масло было очевидно первоклассное по критериям социалистическим. В конце концов по указанию обкома было решено, что вся эта история — лишнее доказательство правильности ленинского тезиса о загнивании капитализма.

Мы ленинский тезис не ревизовали, только усердно следили, чтобы масло так или иначе в наши руки попадало и в холодильниках не загнивало. А как же, у меня впервые в жизни появился холодильник и даже телефон. Потому что социализм хотя туда-сюда качался, а все же будто бы развивался (мы еще не знали, что живем за нефтедоллары, сибирский лес и всякое другое сырье). А вместе с социализмом развивались и люди, кадры. Особенно же когда закончились субъективизм и забегание вперед, начался застойный период, мы научились так хорошо все доставать, что ни масло, ни сыр у нас не переводились. Хотя, правду говоря, встречались и такие недотепы, которые развивались слабовато — один из них, известный харьковский пианист, умом немного поехал и — представьте себе — на чем? На масле! Этот пианист, еврей, действительно непрактичный несмотря на бытующее мнение о евреях — настолько красиво исполнил на одном концерте две сонаты Бетховена, что я в восторге прошел за кулисы и сказал ему несколько комплиментов. С того времени Сима, как звали его все знакомые, стал моим преданным другом и раз или два в неделю заходил в гости, чтобы поиграть для меня на пианино, излить жизненную горечь, а заодно и поужинать. Я уже знал, что у людей творческих часто с психикой не лады. Но все равно меня всегда удивляло, когда, открыв ему дверь, я вместо такого-сякого приветствия слышал неизменный вопрос, вымолвленный страдальческим, тревожным голосом, в котором, однако, теплилась слабая, неуверенная надежда:

— Масло в этом доме есть?

Получив утвердительный ответ, он болезненно, но с облегчением вздыхал, переступал порог, а потом молча подходил к пианино, открывал и ударял по клавишам. Не знаю, замечал ли он за игрой кого-то из присутствующих, потому что она поглощала его целиком. Изредка Сима проговаривал что-то про себя или к слушателям, какой-то как будто бы комментарий, но, закончив игру, неожиданно и резко вращаясь на кресле, устало говорил:

— Дайте масла.

Не важно, что на столе стояло уже не одно масло, а что- то более существеннее, например, отбивная, которую он охотно поглощал, как, впрочем, и все другое, что выкладывала моя жена, не говоря уже о бутылке хорошего грузинского вина, которое я доставал из самого Тбилиси.

Признаюсь, очень мне хотелось в ответ на этот его тревожный вопрос о наличии масла «в этом доме» хоть раз ответить негативно, чтобы узнать, как он будет на такое ужасное сообщение реагировать, но не решался я ставить на живом человеке эксперимент. Возможно, и жестокий. Но в один несчастливый день произошло так, что по простому недосмотру масла «в этом доме» действительно не было, а нервный колокольчик уже прозвучал.

— Масло в этом доме есть? — послышался тревожный голос.

— Нет, — ответил я.

Сима отпрянул, закачался, но удержался на ногах, схватившись за дверную ручку. Я взволнованно смотрел ему прямо в глаза, сдерживая чувство огромного любопытства. Что же будет? Сима стоял и тяжело дышал, как он, к сожалению, это делал при исполнении музыки. Наконец спросил с тоской:

— Неужели и сыра нет совсем?

— Почему же, сыр есть.

Он медленно прошел в комнату, сел за пианино, но крышку не поднял, положил головку на руки, закрыл глаза. Я взглядом и жестом приказал жене: собирать на стол. Конечно, все было сделано, как говорят, оперативно. Сима посидел-посидел за пианино, потом поднял голову, спросил:

— Можно, я немножко выйду в туалет, а потом на кухню?

— Пожалуйста, — ответил я.

Мы сели за стол в ожидании, но хотя вода в туалете зашумела и сбежала, Сима что-то не заходил. Прошло минут десять, и я решил заглянуть на кухню. То, что я увидел, даже меня удивило. Сима сидел прямо на полу возле холодильника, открыв его дверцу. Ноги его были сложены — вы не поверите! — в холодильник, на нижнюю полку. В руках он держал головку голландского сыра по 3.10 килограмм и ел, не пользуясь ни ножом, ни каким-либо другим столовым прибором, только непосредственно своими зубами. Я забрал сыр и бросил его прочь, а Симу поднял с пола и затянул в комнату. Мы молча поужинали, потому что никто, по-видимому, не знал, о чем, собственно, говорить. В этот вечер Сима не играл, но через неделю раздался его характерный звонок и прозвучал вечно-тревожный вопрос:

— Масло в этом доме есть?

Следующий приснопамятный случай с маслом произошел со мной в 1984 году.

Я жил и работал в Симферополе. 1975 год, первый год моей жизни в Крыму, выглядел удивительно сказочным. Масло, сыр, мясо и другие редкие товары как будто качались друг в друге и были всегда и без ограничений в каждом продовольственном магазине. Мы уже не употребляли говядину или свинину, а покупали в «Дарах природы» или «Кооператоре» дичь: марала, косулю, лося. Мясо диких животных, хотя и нуждается в предварительном вымачивании в вине, но более концентрированное, более вкусное и питательнее мяса домашних животных. Только однажды, когда мясник выскочил из лавки и, размахивая кровавым ножом, чуть ли не силой затянул нас с женой к самому прилавку, уверяя, что не купить такую знаменитую вырезку, как у него, — преступление, мы вынуждены были взять два кило самой свежей говядины и приготовили по старинному восточному рецепту душистое, нежное, сочное яство, сделавшее мою жену знаменитостью среди наших знакомых — почитателей хорошей еды.

Но всякое счастье кратковременно. Уже весной следующего, 1976 года, произошло что-то нелепое, но не где-то в Датском королевстве, а именно у нас, в Крыму. Сначала тоненькой змейкой, потом более уверенно и громче пополз, зашелестел слух, что с мясом и молоком будет напряженка, потому что «Первый» — секретарь обкома — пропустил в Крым ящур, а уже к комплекту и чумку. Я сам видел, сидя за городом на скале, как внизу, в долине, горели инфицированные птицефермы. Их сжигали вместе с курами и утками, потому что огонь очищает все. Величественное зрелище сопровождалось незабываемыми впечатлениями, поступавшими через нос и уши: жженые перья и утиный жир весело трещали, а дым щекотал ноздри и душу новыми неведомыми ощущениями.

Но вскоре стало ясно, что огонь вычистит и наши желудки: продукты животноводства неуклонно исчезали из продажи.

Олимпиада, состоявшаяся в 1980 году, вооружила идеологов социализма прекрасным аргументом: все съели иностранные спортсмены. Как им удалось за недолгое время московской олимпиады съесть весь сыр во всем СССР и притом на несколько лет вперед — это их тайна. Но факт остается фактом: съели! Каменные мишки, до сих пор виднеющиеся по сторонам автотрасс, остались единственными надежными свидетелями этой ужасной диверсии капиталистического мира против советских людей. Потому что названная разновидность homo sapiens, или, вернее, — недоsapiens, выделяется тем, что на удивление быстро привыкает ко всему и забывает все, что было, оставляя в памяти только то, чего не было.

Что касается меня, то я значительно углубил свои знания в отрасли рационального питания и убедил себя, что в зрелом, тем более — в несколько перезрелом возрасте всякая жирная пища — яд. К тому же, масло, если и появлялось время от времени в гастрономах, иногда проявляло непонятные термофизические свойства. Как-то я бросил кусок этого подозрительного продукта на сковороду, чтобы поджарить яичничу, и не заметил, как на сковороде зашипело, запенилось, потом пена полопалась и на сковороде осталась только мутная водичка. Попаровала- попаровала и исчезла. Я постоял возле плиты, похлопал глазами, потому что мы учили, что материя никогда не исчезает, только переходит из одной формы в другую, потом протер остывшую сковороду бумажечкой и налила туда надежного подсолнечного масла. После этого эксперимента отсутствие того, что мы обычно называли маслом, меня не смущало, а детей я обеспечивал молоком от домашних коров, которых ящур почему-то не тронул.

Но партия не спала, лишь о трудящихся заботилась.

Поэтому однажды утром в 1984 году, когда я вышел из дома, чтобы выполнить задание жены — купить хлеб, я натолкнулся на событие, которого отнюдь не мог ожидать.

Не успел я пройти и ста метров от своего дома, как увидел старую женщину, изо всех сил бежавшую мне навстречу. Она остановилась передо мной счастливая, раскрасневшаяся, как, по-видимому, когда-то в молодости, когда ее догонял стройный парень. Загородив руками дорогу, она закричала радостно и возбужденно:

— Мужчина, вы еще ничего не знаете! Там в магазине масло. Бутербродное! И никакой очереди. Идите, бегом, пока никого нет!

Перед таким напором убеждения и радости я устоять не мог. Оскорбить старую женщину, так искренне желающую мне добра! Я проговорил слова благодарности и, ускорившись, взял курс на магазин.

Все было так, как сказала бабушка. Масло продавалось, и при этом — без ограничений. Я взял ровно столько, чтобы хватило еще и на хлеб. Вернувшись домой и исследовав холодильник, я убедился, что хлеб и масло, которые я только что купил, — это единственное, что у меня есть на завтрак. Поэтому в нарушение своих собственных теорий я намазал на хлеб масло, съел его и запил стаканом чая.

Но теории не любят, когда с ними не считаются. Не прошло и часа, как я почувствовал в желудке приближение опасных событий, а еще спустя некоторое время не оставалось ничего другого, как вернуть свой завтрак назад. К сожалению, не весь. Какое-то количество масла уже успело пройти в кишки и повлечь за собой все признаки не весьма тяжелого, но все равно неприятного отравления. Я ругал глупую бабушку, партию, которая не спит ночами, а заботится, хотя о том ее никто не просит, досталось даже моей любимой жене за то, что не выставила на видное место марганцовку.

Но жена моя, вернувшись с работы, рассказала мне, что масло сейчас производят не только из нефти, а также якобы из военно-промышленно- комплексных валенок и кожухов, которые отлежали на подземных базах свой срок годности, и что на эту тему была даже защищена в их институте весьма секретная диссертация, а ее автор, открывший чудесный штамм микробов, что такое превращение обеспечивали, получил, кроме научной степени, еще и премию за весомый вклад в «разработку продовольственной программы». После этого рассказа меня хорошо вывернуло и без марганцовки, и вскоре я чувствовал себя вполне хорошо.

На этот раз я с маслом завязал, как запрограммированный алкоголик с водкой. Поэтому не спрашивайте, было ли масло в следующие годы перестройки, развала Союза, независимости. Всякую информацию по этому случаю я выбрасывал из головы, как хлам. И так длилось, пока в 1996 году не произошло последнее масляное событие.

Я жил на Волыни — совсем не в таком, как Крым, но по- своему прекрасном крае.

Волыняне любят все волынское и к названию любого продукта добавляют слова: «Это волынское!». Следовательно, я познакомился с волынским салом, по-видимому, действительно лучшим в мире, жаль только, что добыча его из трехлитровой банки без предварительного вышкола требует столько же энергии, сколько содержится в куске, который вам повезло вытянуть. Знаменитым оказался волынский мед, удивительно вкусным — картофель, а угри из озера Свитязь ценились настолько, что на вступительных экзаменах ломали наиболее принципиальных экзаменаторов.

Однако о волынском масле я долгое время никакого представления не имел.

Но вдруг выяснилось, что на Волынь должен приехать очень высокий гость и что он дал согласие остановиться именно у меня. Начался переполох, тем более, что моя жена сообщила «сознательному украинству», что таких высоких гостей она не кормила и кормить не возьмется. Поэтому «сознательное украинство» проревело совещание и решило кормить гостя вместе. За каждым участником инициативного комитета были закреплены определенные продукты. Масло было поручено одной энергичной и очень сознательной девушке, потому что у нее в селе была хорошая корова, а главное — бабушка, очень умело взбивающая масло.

Два дня того визита мне было не до продуктов, потому что моим долгом была деловая программа, которую я сделал настолько плотной, что гость, только положив ложку, вынужден был нестись на авто на очередное выступление на радио, телевидении или в театре. Поэтому, когда прозвучали последние речи и поезд с гостем отправился в столицу, я вернулся домой, чувствуя себя несколько изголодавшимся. Открыв холодильник, я убедился, что гостеприимные волыняне забили его полностью, к тому же на столе в кухне было видимо-невидимо продуктов, которых хватило бы на десять гостей той же значимости, что и мой. Среди всех этих продуктов мое внимание привлек желтый булкоподобный по форме, но совсем не социалистический по содержанию предмет, от которого пахло далеким детством и на котором ложкой был сделан орнамент, очень подобный тому, который безжалостно разрушал Витя Животюк.

Это было масло. Домашнее, крестьянское, волынское масло.

Я съел кусочек без хлеба, как это делал полвека тому назад Витя, и тело мое почувствовало нежную прохладу и ароматы волынских лугов, а вместе с тем силу и уверенность. Масло было сделано из хорошего молока, которое дала корова, уже не знавшая сталинского социализма, хрущовских ремней и брежневских продовольственных программ.

С того дня у меня с маслом самые искренние отношения; я не верю никаким клеветам, распространяемым сторонниками импортных макаронов и другой гадости. Настоящее украинское масло приобщает к труду, а труд дарит здоровье и долголетие.

Буду его покупать всегда. Были бы деньги.