Рассказывая, деды вытирали слезы...

...Мне немного за тридцать, начало 70-х годов прошлого века, в санатории для партноменклатуры за одним столом со мной сидят две женщины среднего возраста и молчаливый уже немолодой мужчина. Женщины заядлые и ожесточенные сталинистки. Между женщинами и мной частые дебаты — они доказывают, что Хрущев дурак и мерзавец, потому что посягнул на авторитет Сталина, я же отстаивал его действия. В те годы я еще не знал, что на нем не меньше крови, чем на том, кого он критиковал.

Мужчина, выяснилось, что он ректор Нежинского пединститута, долго молча слушал наши «препирательства» и как-то заговорил. В 1937 году он был студентом киевского университета. Страшные были времена — никто не знал, какой будет ночь и  что ждет завтра. Преподаватели университета писали доносы на студентов и коллег, а студенты на преподавателей и своих товарищей. В общежитии, где он жил, не было смеха, гама, громких разговоров, тишина, как на кладбище. Почти никто ни с кем не разговаривал — все боялись, что любые слова в доносе можно сфальсифицировать, перевернуть во вред автору. Почти каждую ночь к общежитию приезжал «черный воронок», сердца останавливались, когда жители слышали звук сапогов чекистов в коридоре и пронзительный крик «прощайте, товарищи». О том, кого они забирали с собой, больше уже никто никогда ничего не слышал и не знал. Человек исчезал. Слова ректора остудили моих оппоненток и больше они не возвращались к таким разговорам.

«Стучать» наш народ уже привык. «Стучали», куда следует и на меня, что мать моя «баптистка», а сестра, когда я был еще ребенком, была связной УПА и в 1952 году, в свои 22 года была осуждена на 25 лет лагерей и пять лет ссылки. В феврале 1973 года областной комитет компартии исключил меня из членов КПСС с формулировкой «за неискренность перед партией». После этого о том, что в райкоме партии работал глубоко законспирированный бандеровец, говорили не только в руководящих кабинетах, но и на базарах района. Пришлось оттуда уехать.

Продолжить учебу в аспирантуре не дали. Заведующий отделом науки ЦК КПУ сказал: «С такими биографическими данными не надо даже думать об аспирантуре».

Работаю в Киеве шофером грузового автомобиля. Нашли и здесь. Однажды меня из цеха вызвал руководитель предприятия: «Мы отстраняем тебя от работы, потому что ты обманул нас, когда устроился — не сказал, что имеешь высшее образование». Иду к секретарю парткома предприятия — тот разводит руками, мол, а что я могу сделать, такое указание райкома партии. А через несколько дней меня уволили с работы «за прогулы». Ни прокуратура района, ни суд не помогли мне.

Ни жилья, ни работы, ни средств для существования. У знакомой девушки одолжил 100 рублей и летом 1974 года полетел в город Нижневартовск. Работаю в бригаде шабашников бетонщиком. Там впоследствии узнаю, что само название города от украинского слова «вартувати». Выброшенные туда из Украины украинцы свою охрану называли «вартою». Узнаю, что немного ниже по течению реки Обь есть еще старый деревянный Вартовск, «где до сих пор живут ссыльные хахлы».

В свободное время я несколько раз ходил в старый Вартовск, чтобы встретиться там с остатками старых дедов, которые уцелели после такого издевательства над людьми. Мне как историку по образованию было интересно не прочитать, а услышать от живых свидетелей и участников тех времен. Старый Вартовск — это почти украинское село из деревянных домов, построенных в сруб. Таким же был там и магазин. С завалиной под стеной. На той лавке под магазином я слушал и расспрашивал дедов. Кровь стыла от их рассказов. По решению судов, «троек» или спискам председателей сельсоветов их десятками тысяч свозили в город Тобольск. Когда там уже этих несчастных не было куда девать, то грузили на баржи, сколько могли туда напихать, и буксиром завозили в глухомань. Кто был в той местности — это сплошные топи, болота, а между ними лесистые косы, где есть твердая земля. Так буксир тянул и их баржу по реке Оби. Увидела охрана косу-суходол и высадила людей из баржи, а сама вернулась обратно в Тобольск. А была это уже осень — ни еды, ни теплой одежды, ни топоров, ни пил, ни лопат, а зима там до 50 градусов мороза. Выжили единицы. Рассказывая, деды вытирали слезы. Это уже позже туда стали привозить еще узников-украинцев, появилась охрана и началось некоторое обустройство.

Деды были живыми свидетелями 1917-го и последующих лет. Было время у них обдумать и переосмыслить свои действия и мысли тех лет. Они с горечью вспоминали, что не поверили гетману П.Скоропадскому, потому что видели у него много недостатков, по той же причине не поддержали и С.Петлюру, а вот большевикам, которые обещали «заводы рабочим, а землю крестьянам», они верили, потому что между собой украинцы говорили: «Никто же с земли нас не сгонит...» Это уже потом «мудрым» украинцам большевики доказали, что и на «своей» земле можно умирать от голода.

О.Климчук, Киев