Два начала войны в сопровождении деталей
«Не говоря уже обо всем остальном, как же мне объяснить потомкам, что могла означать надпись на пряжке «С нами Бог»?
Солдатам — а я был солдатом — нужно сетовать не на тех, против кого их послали воевать, а только на тех, кто послал их на войну».
Где-то там, — в уже прошлом веке, — есть две даты, вобравшие в себя слишком уж много боли, страха, потрясений. И боль, и страх, и потрясения — масштабов мировых.
Вот почему — рано или поздно — нам приходится, оглядываясь на прошлое, сквозь цепь исторических случайностей и неисторических совпадений, если и не анализировать, то, во всяком случае, попробовать «почувствовать» эти две даты:
1 сентября 1939-го,
22 июня 1941-го.
И — независимо ни от чего — это будет преодоление наслоений «через роки, через віки», а в конце виднеющейся вдали ретроспекции взгляд остановится на двух началах Второй мировой: «у них» и — «у нас».
Для непредубежденности взгляда на прошлое взгляните на дошедшие к нам детали эпохи, эти маленькие убедительные свидетельства о двух началах наиболее сокрушительной в истории человечества войны. Итак…
НАЧАЛО ПЕРВОЕ
Если кто-то и имеет наивысшую степень причастности именно к детальному описанию этого начала, то это, безусловно, Генрих Белль.
Нобелевский лауреат, участник Второй мировой, подданный Третьего рейха, католик. Учтите такую деталь биографии: в гитлерюгенд не вступал. Писатель, который никого никогда не поучал, ничего не провозглашал.
Просто он был человеком высокой морали.
Именно это дает нам основания признавать не только его наивысшую «степень причастности», но и вторую, не менее важную — нашу «степень доверия» к этому немецкому писателю.
Молодой человек, которому был отвратителен фашизм во всех его проявлениях, становится солдатом вермахта. Ближайшим его другом был Лео, телефонист суперкласса, — об этом читаем в рассказе «Когда началась война».
Доверьтесь мастеру детали Беллю, если интересует вопрос: а каким было это самое-самое начало войны там, — «у них»?
Обыденно просто это делает писатель, который был свидетелем этих событий. Потому что так обыденно просто эта ужасная бойня мирового масштаба вошла в жизнь простых немцев.
«Коли почалася війна, я, з закасаними рукавами сорочки, злігши на підвіконня, дивився поверх воріт, поверх вартових, на телефонну станцію штабу полку й чекав, що мій товариш Лео подасть мені умовний знак: підійде до вікна, скине й знову надягне кашкета...
(…) Стояла спека: щойно звернуло з полудня; оголошений кілька днів тому стан бойової готовності зробився звичним, і час минав, як суцільний невдалий вихідний; глухі подвір’я казарм були безлюдні, і я радів, що хоч голову можна вистромити кудись-інде, поза межі казарменого товариства.
А через двір навпроти все з’єднували й роз’єднували когось, клацали дверцятами клапанів, утирали піт з облич телефоністи, і серед них сидів Лео в кашкеті, з-під якого висмикався густий білявий чуб.
Несподівано я помітив, що ритм з’єднань-роз’єднань став інакший, рухи телефоністів утратили звичний автоматизм, стали непевні, а Лео тричі сплеснув руками над головою — знак, про який ми не домовлялися, але з нього я зрозумів, що скоїлося щось надзвичайне; потім я побачив, як один телефоніст узяв з комутатора каску й надягнув на голову; тепер він був дуже кумедний — спітнілий, у розстебнутій спідній сорочці, з особовим номером, що вислизнув з-під неї й звис донизу, — і в касці; але я не засміявся, бо зненацька згадав, що, здається, каски надягають по сигналу «бойова тривога», і мені стало страшно».
Не знаю, то ли «виновно» мастерство Белля, или избранная им тема, но действительно становится страшно, ведь — «началось». Правдивые детали, которые стают фактажом, заставляют нас продолжить цитирование.
«Зробилося ще жаркіше, ще тихіше, подвір’я ще дужче збезлюділи, а ніщо так не відповідає моєму уявленню про пекло, як гарячі, тихі, безлюдні подвір’я казарм. Лео з’явився дуже швидко; тепер і він був у касці; на обличчі в нього проступав один із тих виразів, які знав тільки я: цей вираз не віщував нічого доброго для всього того, чого Лео не любив (…)
(…) Іншим разом я б добре нареготався з Лео, що з’явився переді мною в касці, — мовби на знак смертельної важливості подій. Та Лео дивився кудись повз мене, повз першу й другу казарму, аж туди, де були стайні. Обличчя його раз у раз мінилося: спершу на ньому запанував третій, потім п’ятий вираз, а далі четвертий, і тоді Лео сказав:
— Війна, почалася війна, війна — вони таки свого доскочили!»
Вскоре Лео послали в штаб дивизии. Не дождался его Генрих и в воскресенье, — в казарму Лео не пришел. Хотя оставил другу записку:
«Я вклепався — мене посилають у Польщу, — та ти вже, мабуть, чув?»
А через ночь — неожиданное изменение обстоятельств у самого рассказчика:
(…) я все не міг заснути; потім я почув у коридорі чиюсь ходу, — вона все ближчала, і я раптом зрозумів, що це до мене; мені стало страшно, і все-таки я відчув якусь полегкість; дивно було тільки, що всі, хто сидів коло столу, — крамарчук, санітар і майбутні вчителі, — одностайно кинули жувати і, як один, утупилися в мене; і тоді єфрейтор вирішив, що зараз саме добре нагримати на мене; він підвівся й гаркнув:
— От чорт, та скиньте ж чоботи, коли лягаєте на постіль!
Трапляється таке, у що ніяк не можеш повірити, і я й сьогодні ще не вірю, хоч єфрейторові слова досі лунають у мене у вухах, що він несподівано звернувся до мене на «ви», але це раптове «ви» пролунало так кумедно, що я вперше, відколи почалася війна, засміявся. Тим часом двері широко відчинилися — й біля мого ліжка зупинився ротний писар; він був дуже схвильований і тільки з цієї причини не визвірився на мене за те, що я лежав на постелі в чоботях і мундирі та ще й курив. Він лише мовив:
— Вам наказано за двадцять хвилин з’явитися в усьому похідному спорядженні біля корпусу номер чотири. Наказ зрозуміли?
Я сказав:
— Так, — і підвівся з постелі.
Тоді він додав:
— Доповісте про себе ротному фельдфебелеві.
І я знову сказав: «Так», — і заходився спорожняти свій пенал; я навіть не звернув уваги, що писар усе стоїть біля мого ліжка, — аж зненацька, саме коли клав до кишені фотографію своєї дівчини, почув біля себе його голос:
— Мушу повідомити вам сумну звістку, сумну, хоч вона дає нам право пишатися: перший полеглий на фронті з нашого полку — ваш бойовий товариш унтер-офіцер Лео Зімерс.
На другій половині фрази я обернувся від пенала, й тепер усі мої сусіди разом з ротним писарем утупилися в мене; я відчував, що дуже зблід, і не знав, чи кричати з люті, чи не озиватись; нарешті, я тихо сказав:
— Ще ж навіть війни не оголошено, його не могли вбити… і його не вбили!.. — І враз я закричав: — Лео не вбитий, ні, неправда!.. Ви добре це знаєте!»
И последняя в этом эпизоде уточняющая деталь:
«Стояла тиша й спека в цей останній понеділок серпня 1939 року».
Это уже потом, намного позже, мы все узнаем и о порте Нойфарвассер, и полуострове Вестерплятте, и о немецком линкоре «Шлезвиг-Гольштайн», который открыл огонь по польским составам оружия. Но эти детали — «официальное» начало войны, и было это 1 сентября 1939 года.
Пока же мы видим маленького человека в самом начале Большой Бойни. Можем ли мы сейчас в чем-то упрекнуть тех двоих ребят, которые ненавидели фашизм и войну? Из двоих одному судилось выжить, стать писателем и обстоятельно пересказать о «том», «немецком» начале.
НАЧАЛО ВТОРОЕ
Разговор о нем пойдет в других измерениях. К этому нас побуждают образцы украинского фольклора, к которым мы обратимся. Не забывайте при этом: народное творчество — это, в первую очередь, коллективное творение народа, а во-вторых, оно имеет непосредственное отношение к Мирообразованию — Мифу. А еще: связь фольклора и генетической памяти народа также очевидна. Отсюда и две степени: как «степень причастности», которую определяют и «хранят» наши гены, так и «степень доверия» к образцам-иллюстрациям.
Песни-хроники — жанр, наиболее пригодный для показа начала войны «у нас»; кстати, характерным его признаком является внимание к деталям.
Вот как подается начало войны года 41-го:
«Як ся война зачинала, сонце ся мінило,
Та на усі країночки смутно ся вчинило.
Як ся война зачинала, сонце й не сіяло,
Кілько листу на травиці — тільки війська впало».
А также:
«Чи ви чули, люди добрі, в сорок першім році,
Як кувала зозуличка в зеленій толоці…»
А для продолжения мифологического ряда — начало войны, но уже в украинских народных рассказах. Известно: этому жанру присущи реалистичность, документальность содержания, обращение к исключительно значимым и знаковым жизненным фактам и ситуациям:
«Перед началом войны было очень много насекомых и мышей. Не было куда даже стать, потому что было их видимо-невидимо. Все тогда говорили, что бежали они от большого несчастья.»
«Бабушка с подругами ходила в поле работать. Им нужно было перейти пути. Девушки подошли к ним и остановились от неожиданности, потому что лягушки начали переходить пути в направлении с запада на восток, шириной где-то пять-шесть метров, а длиной — не было и конца. Их было так много, что пришлось ждать полдня. Товарный поезд также остановился… После этого через несколько дней началась война».
«За три дня до войны в ясный день внезапно почернело небо. Ударил страшный гром, от которого грохот пошел под землей. Гремело целых три дня».
«Одна ночь была особенно темная. Кроме того, что темная, так еще и в небе была красная дорога. Старые люди говорили, что эта дорога предвещает дорогу крови. Спустя неделю по радио объявили, что началась война».
«Раньше, когда хлеб собирали вручную, носили на молотилку. Перед началом войны — как положили его на молотилку, так вся солома была в крови».
«Моя бабушка рассказывала, что на тропинках, которые вели в поле, люди часто находили горшки. Они были накрыты полотенцами. В горшках было молоко с кровью».
Следовательно, детали «нашего» начала, — кукушка, солнце, насекомые, мыши, земля, молоко, кровь — близкие человеку. А далекие — аж на небе.
Видим, что начало войны в сознании украинцев воспринималось как нарушение земного и космического порядков. Содержание жизни человека изменилось внезапно и кардинально. И человек готовился реагировать так же кардинально.
Измерения вторжения обусловили и соответствующие измерения восприятия. Вспомним И. Франко, утверждавшего, что при составлении песен (приобщим сюда и подобные прозаические образцы также) в полной мере проявляется степень общественного чутья народа. Поэтому даже и при таком количестве приведенных примеров достойна изумления глубина понимания народом масштабов катастрофы и осознания им какого-то неотвратимого участия рядового человека в событиях, связанных с отведением пришедшей беды.
Это языческое ощущение внезапного уничтожения Мирового Порядка предстает через алогичное поведение всего сущего вокруг: кукушка провещает не долгие годы, а беду; мириады убегающих насекомых и мышей — также признак приближения большой беды (помните, у Довженко в «Зачарованой Десне» подобное поведение мышей было воспринято как предупреждение, касающееся наводнения).
Совокупность фантасмагорических реакций небесных и земных сил вместе с живыми существами поражает — но только на первый взгляд. Дорога-шлейф цвета крови вместо обычного Млечного пути, тусклое солнце — а не животворящее Ярило, грохот из-под земли и неестественное поведение окружающих созданий словно еще раз напоминают: древние представления украинцев о трехъярусном построении Вселенной — действуют. Гармония в том и состоит, что человек чувствует себя защищенным: сверху стабильное небо с богами самого высокого солярного уровня, под ногами земля — еще один неотделимый гарант выживания. А посредине — человек, маленький человек и — Большая Вселенная.
Инородное вторжение всколыхнуло в коллективном народном воображении всю древнюю, возможно, не осознанную до конца, глубинную память. И в момент коллективного шока логично сработала — в обратном направлении — цепь личных реакций, в результате которой и состоялась эта «раскодировка» времени. А на его изломе возникло подтверждение существования этой прапамяти — фиксация космогонических стихий.
Пишущего всегда ждет искушение: желание как можно эффектнее «закрутить» финал. Но, пожалуй, вы заметили, что вообще все «эффекты» в жизни происходят в достаточно будничных обстоятельствах. Так, собственно, случилось и со мной, когда несколько лет тому назад мы с мужем надумали выровнять перекошенный подоконник в старом «сталинском» доме на окраине Киева. Строили этот дом долго, лет шесть, а сдали в 1956 году. Все жители нашего рабочего поселка знают, что тогда в составе строительных бригад работали и немецкие военнопленные. Кстати, барак, где они жили, стоял в самом конце нашей же улицы.
Должна прервать рассказ, чтобы дать такую информацию, а, точнее, напомнить еще одну деталь: последние пленные немцы были репатриированы где-то после 1956 года.
Так вот, в тот день нас было трое, потому что помогать пригласили столяра из местного жэка — Андрея М. Сняв слои старой краски и прострогав доски подоконника, увидели между досок достаточно глубокий желобок. Стали выковыривать оттуда строительный мусор — какую-то стружку, кирпичную крошку, куски тогдашних газет, окурки… И вдруг — поломанные лезвия для бритья с надписями на немецком, далее — еще одна находка, еще одна деталь: ровно посредине подоконника торчком была вбита монетка — 10 пфеннигов. Пораженные, мы рассматривали и лезвия, и совсем потускневшую монетку. Втроем мы почувствовали одно: какая-то уцелевшая мельчайшая часть нашего тройственно- коллективного мифологического мировоззрения восприняла эти детали как свидетельства оттуда, из тех годов.
Время было изодрано, — это сделали детали тех времен, которые внезапно нас привлекли и властно удерживали в своем мощном и трагическом поле.
Так, без патетики и ажитации, два начала, две даты закольцевались во времени-пространстве, соединясь довольно прозаично. Мы стояли молча — трое маленьких людей другого века и тысячелетия, снова и снова осматривая остатки войны, которые пролежали в щели моего подоконника почти полвека.
И до сих пор мне кажется, что дата чеканки монеты — год 1940-й — год призыва одного из тех пленных, кто работал в бригаде. И он носил этот 10 пфениннговик как талисман целых16 лет. Почему-то уверена: этот 34-летний немец, вероятно, на 11-м году своего плена вонзил ее в щель подоконника, уже наверняка зная, что скоро вернется домой.
У меня нет претензий к тому чувству, с которым он вонзил ее. Так же, как не могу иметь абсолютно ничего и к телефонисту Лео и его другу Генриху, который впоследствии стал знаменитым Генрихом Беллем.
Просто все процессы во Вселенной странным образом всегда закольцовываются. А присутствие конкретных деталей во временно-пространственном течении — и художественных деталей честной прозы, и поразительных деталей мифологического ряда из украинского фольклора, и той 10-пфениговой монеты — содействует наполнению трехъярусной космической модели неисчезаемой и неистребимой жизнью. Они, эти детали — при всех исторических случайностях и неисторических совпадениях, — постоянно находятся в пределах космогонических сфер. А их наличие на уровне простой достоверности если и не гарантирует, то, во всяком случае, и не нарушает Мировой Порядок, вне которого нестерпимо тяжело существовать нам, Маленьким Людям.
(Цит. по: Белль Генріх. Твори в двух томах. — К.: Дніпро, 1989. — Т.1. — С.718—721, 732—733.)
