«Ученое незнание» вместо «гиперлюбопытства»

Белорусский автор книги свидетельств о Чернобыле приехала в Киев в поисках философского осмысления собранных материалов. «Уже есть горы фактов, пора задуматься о стоящих за ними факторах». По дороге из семинара в Киево-Могилянской академии на вокзал Светлана Алексиевич взяла с меня слово, что я напишу «философский post scriptum» к разговору. Мол, эпиграф к книге из Мамардашвили («Мы воздух, мы не земля») обязывает.

Два вопроса пронизывают множество свидетельств:

1) Вопрос о знании/незнании, о какой-то упорной непрояснимости чернобыльского феномена в обсуждаемых измерениях катастрофы: политическом, технологическом, антропологическом, социо-историческом и т.д.

2) Вопрос о природе человека и природе мира перед лицом противоприродного катаклизма, вывернувшего наизнанку наше «естество-знание», в котором теперь зияют «незнание» и «неестество».

В новом «дискурсе о Чернобыле» разрабатывается следующая мысль: чернобыльская катастрофа не только взорвала панцирь конкретной политико-идеологической, коммунистической системы власти и здания, — она поставила под вопрос с беспрецедентной исторической радикальностью «фаустовский порыв» новоевропейской цивилизации за пределы всех естественных и технических барьеров… Поставила под вопрос уже не на бумаге, а в самом воздухе, которым страшно дышать, в самом изменении всей атмосферы давних споров. Из лабораторных заглядываний за запретные дверцы беспредельная тень нашего «гиперлюбопытства» (В. Скуратовский) вырвалась и облегла планету. Причем гипноз привычного гиперлюбопытства как будто продолжает действовать и в свидетельстве собирательницы свидетельств: «Меня интересовало не само событие (…), а ощущение, чувства людей, прикоснувшихся к неведомому. К тайне. Чернобыль — тайна, которую нам еще предстоит разгадать… Что же человек там узнал, угадал, открыл в самом себе?»

А если не нам «предстоит разгадать», но «нам» предстоит «быть разгаданными»? Быть смещенными с поста хозяина планетарной лаборатории (или, уже окончательно, не быть)? Отбросить упорное любопытство про небывалое «узнал, угадал, открыл» и, наконец, сдаться на милость честного молчаливого Незнания? При этом прекратить всякое заигрывание со смутной «алхимией незнания», отвратиться от подспудной подсознательной тяги к «проблеме незнания» и отважиться на решительный поворот: от безумной зачарованности (не)знанием вернуться к умудренному ударами (их сокрушительной наукой), «ученому незнанию» — docta ignorantia.

Может показаться странной среди чернобыльской пыли идея стряхнуть пыль с работ Николая Кузанского об «умудренном незнании», о «Непостижимом», как назван трактат нашего современника С.Л.Франка. Но ведь именно наша ситуация, анализируемая без паники или патетики, демонстрирует, сколь быстро ткань наших знаний о мире зияет и расползается без этой здравой канвы «ученого незнания». И сколь тщетны попытки подменить такую канву какими-то внешними «полицейскими средствами» и цензурами.

Вне строгой, глубоко продуманной аскезы мысли срабатывает соблазнительная тенденция встраивать чернобыльскую тему в некий гностический миф. Гностическая наклонная плоскость явно или неявно влияет на склонность, на угол зрения различных попыток толковать данную тему в линиях Гегеля или Маркса, или Вернадского, или кого-то другого. Склонность к «магии технологий» — базис, допускающий вариации идеологических «надстроек». Но и вслепую, через разрозненный коллаж догадок и ощущений, через мозаику свидетельств (и мы их даем не как доктора, а как «игноранты») проступает забытый контур, как бы негатив — от противного — docta ignorantia.

Знаменательно, что среди свидетельств о Чернобыле на двух уровнях присутствуют свидетельства в пользу «ученого незнания»: на уровне непосредственных физических ощущений и на уровне некой фундаментальной интуиции.

Чувства: ни зрение, ни слух, ни обоняние, ни осязание не регистрируют облучение, не улавливают как опасность. Все твердят о чудесной погоде и недоумении эвакуируемых: «Ни войны, ни урагана, почему все бросать и становиться беженцем?..» Отсюда — шок недоверия к собственной системе ощущений, не реагирующей на прямой контакт со смертью. Но от этого травматического, спонтанного «недоумения» (поддерживаемого разве только «вкусом железа» во рту и ощущением щитовидки), разумеется, огромное расстояние до «умудренного неведения», до самоограничения разума, чья гордыня способна распаляться и в поражении…

Интуиция: она прорезается сквозь спор ощущений с «информацией», мыслей с бессмыслицей, сквозь шум радиопередач с Запада и из Центра, прорывается сквозь стереотипные массовые реакции. Но именно такой интуиции принадлежит последнее слово в книге о Чернобыле в заключительном монологе вдовы ликвидатора. В этом одиноком человеческом голосе слышна мощь Антигоны Софокла. «Человек, которого я любила, любила так, что не могла бы любить его больше, если бы я его сама родила, на моих глазах превращался… В чудовище…» После удаления лимфоузлов и нарушения кровообращения трансформации лица и тела этого богатыря-ликвидатора в течение последнего года его жизни зашли так далеко, что к нему боялись приближаться врачи или медсестры. Переступала через страх только жена: «Я так далеко заглянула, может быть, дальше смерти… Можно ли об этом говорить? Называть словами… Есть тайны…»

Это первый рефрен во всем ее монологе, усилии высказать некую фундаментальную интуицию: «Есть тайны… Молитвы читают в тайне… Шепотом, про себя». Отметим, что во французском переводе книга С. Алексиевич называется просто «Мольба» — «La Supplication»; из словосочетания русского оригинала — «Чернобыльская молитва» — французы, при всем их известном «рационализме», выбрали второе слово, тогда как украинский перевод его отбросил («Чорнобиль: хроніка майбутнього», Київ, Факт, 1998). Успех во Франции, на родине современного «дискурса», этой чернобыльской «Мольбы» подводит к более общему вопросу. Гегель отмечал: современная цивилизация как человеческий навык начинается с того, что утренняя газета подменяет утреннюю молитву. Наш «дискурс» выбивается из сил, пытаясь узурпировать недискурсивный горизонт слова, горизонт молитвы. Авария распахивает этот горизонт.

Второй рефрен: «Мне физически без него больно». В конкретной «физике» этого свидетельства — бездна глубины и мысли, от которых не заслониться поверхностными комбинациями физики/метафизики (мастер, которому не удается вновь завести часы, остановленные в момент смерти ликвидатора, «разводит руками: «Тут не механика и не физика, а метафизика»).

Простое «мне физически без него больно» — другая, забытая философия «естества». Ее вытеснял (но не вытеснил окончательно) натурализм «наук о человеке», детерминированных напором «наук о природе» XVII—XX вв. Механицизм во взгляде на природу мира и человека поставил в зависимость от «натуры», от «земли» отношения между людьми, лицами, я, ты, мы… «Я понял, как легко стать землей», — пришел к выводу инженер-химик, закопавший в биомогильники сотни километров содранного грунта. Но информация о 14 миллионах людей, которых прямо или опосредованно «смешали с землей» — еще не вся правда.

Оказалась неправдой аксиома, что сначала есть какая-то «природа» (наша, моя, твоя), а затем какие-то «отношения» в ее рамках. Оказалось, что никакого «есть», никакого «естества» (лат. natura, греч. physis) вообще не существует до исходного человеческого отношения. Только в исходном человеческом отношении естество есть, находит себя и уже не может об этой находке, об этой встрече забыть — «мне без него физически больно». Без такой аксиоматики любой «физикализм», любая «натурфилософия» не просто проходит мимо человека, а идет к уничтожению его и его мира. Вульгата «теоретической физики» Нового времени разорвала связь с тем, что греки навсегда назвали physike theфria (естественное созерцание). «Теория» стала заложницей технологической «практики», горизонт которой сегодня очерчен курганами биомогильников.

Перезахоронение богатейших в Европе земель, украинских черноземов, сообщает в чернобыльском контексте непривычный для уха акцент модному слову «геополитика»… (Этот акцент глушат, но до конца не заглушают дебаты о «геополитике посткоммунизма».) Термины с приставкой «гео» (мало показалось «геостратегии»» с «геополитикой», появился в Украине учебник о «георелигии») приобретают отчетливо землистую окраску. Об этом предупреждал после Второй мировой войны Пауль Целан: «Земля была в них, и они рыли». Об этом и слова Мераба Мамардашвили «Мы воздух, мы не земля…»

Вопрос о новой атмосфере думания (вопреки инерции «гиперлюбопытства»), о воздухе «умудренного неведения», возможно, позволит другими глазами посмотреть и на «землю» нашего естества, на отношения людей друг к другу, к зверю, к миру, к слову.