Анатолий ДНИСТРОВЫЙ: У сильного человека карьерой является творчество

В серии «Частная коллекция» издательства «Пирамида» вышла новая книга известного писателя Анатолия Днистрового «Дрозофила над томом Канта». Текст, в котором переплетается сентиментально-психологическое, философское и социальное. Об этом и состоялся наш разговор...

— Расскажите о своем новом романе.

— По написанию — это «самое длинное» мое произведение, так как первые фрагменты (на самом деле — в виде фрагментов или рефлексий) появились в 1999 году. Вскоре я их опубликовал в «Кальмиюсе» в виде новеллы «Семь писем в адрес блаженного». Там была очень красивая, сентиментальная эмоция, и как-то внутренне ощущал, что она нуждается в большем «разливе». Впрочем, я об этом тексте больше не думал, писал поэзию, немного переводил, потом «бахнул» сперва свою романную трилогию «Город замедленного действия», «Пацики», «Патетический блуд», а затем — несколько книг эссе. А серьезно вернулся к роману уже в 2005 — 2007 годах. Так случилось, что где-то приблизительно в этот период произошло очень много смертей ученых, которым было под шестьдесят. С некоторыми из них я часто бывал в разных обществах, они были друзьями моих старших друзей. Приблизительно в те годы ушли из мира сего, если помнишь, талантливые ученые Табачковский, Канак, Огирчук — это из Института философии, или Николай Игнатенко — из Института литературы. Словом, как-то очень печально защемило в душе, так как они реально оказались тоже неким «потерянным поколением». Где-то на этом фоне я начал искать метафору ученого этого времени, ученого, который реально оторван из-за жалкого социального положения от современного мира, идеи которого — кроме отдельных интеллектуальных кругов или референтных групп — больше никому оказались не нужны. Впрочем, «дрозофила» как концепт имеет не только негативное значение (в романе им я называю преимущественно так называемых графоманов от науки), но и горькое — на уровне самоприговора или самокритики. То есть вообще все мы по состоянию на конец девяностых были дрозофилами, так как тогда реально еще не было таких более или менее интенсивных интеллектуальных коммуникаций с западным научным миром, которые выстраиваются сегодня, — интернет, мобилки только появлялись, на общем уровне жилось еще по модели закрытого общества.

— В конце концов, каждый, кто прочитал твою последнюю книгу, не может не задуматься над судьбой украинского высшего образования, в частности гуманитарного, и не только. Главный герой «Дрозофилы» — преподаватель, как и другие персонажи, так или иначе с этим всем связаны — и картина вырисовывается трагическая: сплошная симуляция работы, бюрократизм, взяточничество, нежелание чего-то на самом деле искать и достигать... Действительно ли, ситуация такая мрачная, и видишь ли ты пути ее исправления?

— В образовании ситуация была и остается очень сложной. Из-за этого я просто отказался преподавать, хотя это мое любимое занятие. А выход всегда есть. Тесты и еще раз тесты. Средние зарплаты профессорско-преподавательского состава должны быть около восьми тысяч гривен. Но сперва этот состав должен обновиться. Сейчас преподаватель — как испуганная овца, зашоренный, затурканный модулями, планами, другим бюрократическим «отстоем». Все это можно минимализировать и наоборот — сделать акцент на творчестве. Возникнет здоровая конкуренция. Преподаватели будут знать иностранные языки, будут массово ездить за границу, показывать себя миру, будут интегрированы в глобальные и серьезные дискуссии, смогут писать вменяемые научные книги, которые будут переводиться на иностранные языки. Правда, было бы неплохо? Но я думаю, что политическому классу это очень невыгодно. Так как качественное образование — это рост критического мышления в социуме. Такие люди не будут поддаваться на политический лохотрон. Чем тупее страна — тем легче ею руководить. Поэтому им лучше дешевые пивные наливайки в каждом переулке, а не Могилянка или украинский Оксфорд.

— А ты считаешь эту книгу романом или повестью?

— Повесть это или роман? Этот вопрос к литературоведам. К жанрам отношусь социологически. Жанры нельзя рассматривать отдельно от цивилизационных вещей. Это еще блестяще доказал Элиот, когда объяснял, скажем, почему в одни столетия возникает или приходит в упадок белый стих. Мне кажется, что на нашей жизни очень сказалось информационно-коммуникационное и еще неизвестно какое ускорение. У людей реально нет времени читать, читают очень «сжато», «экономно». И это сказывается на стилистике, технике, структуре романного мышления вообще. В ХІХ веке писались романы на тысячу страниц потому, что время помещика (тогдашнего интеллектуала) шло очень медленно: не было авто, электричества, телефонов. И «классические» критерии к жанрам сегодня мне представляются очень наивными. Почему же тогда по таким критериям мы не анализируем современные поезда или вагоны? Во времена Бальзака барышни носили огромные платья с бантами на ягодицах. Так почему же современный роман должен быть похожим на такое платье с бантами?

— В «Дрозофиле» с одной стороны высмеивается, а с другой поднимается идея автономного мыслителя, принципиально не-практичного. Как ты на самом деле относишься к концепции свободного философствования?

— Каждый наш любимый автор автономен, неповторим. Что касается его практичности — в таких моментах я ужасно люблю вспоминать слова Абеляра: «Небритость — признак озабоченности». Есть очень много практичных, успешных и показательных авторов, с безупречными жестами и дипломатичностью. Но мои очень скромные и жалкие знания по истории литературы или философии подсказывают, что эти практичные авторы — со временем не остаются авторами, а становятся материалом для утилизации. Значит — что-то не то. Мне кажется, что именно отсюда где-то и рождается эта непрактичность или даже превосходство по отношению к «поглощенному заботами» миру. У очень занятого и сильного человека нет времени слишком заботиться о себе любимом или о своей гнилой карьере, так как у очень сильного человека карьерой является творчество, а не удостоверение первого заместителя руководителя сектора или регалии заслуженной «звезды» из телевизора. Поэтому я читаю именно таких парней и девушек, на которых была щедра история еще со времен моего любимого Зенона Китийского. Возможно, в этом и заключается смысл свободного философствования.

— Кстати, какие у тебя сейчас отношения с философией?

— Художественную литературу я почти не читаю, так как не вижу в этом большого резона. Я же был филологом — начитался до отупения. Когда-то Тадеуш Конвицкий очень хорошо сказал: ну, что изменится, если я прочитаю на один красивый роман больше или меньше... Лучше я буду читать книги, которые влияют на мировоззрение или приближают к пониманию мира. Сильные и хорошие романы — это очень большая редкость, я именно за этим охочусь, а потому на хлам себя не распыляю.

— Каких новых книг стоит ждать от Анатолия Днистрового?

— Я сейчас завершил книгу эссе о социальном и национальном неравенстве в условиях глобализации. Это такая поп-научная штука — не для узких специалистов, а прежде всего для широкого чтения. Там «насовал» немного экономики, философии, политологии, социологии, истории идей. Ну, разумеется, язык немного же подвешен, так никуда от этого не денешься. Есть несколько книг неизданных — поэзии и малой прозы, но я по этому поводу не очень переживаю, так как написанное — это уже пройденное.

— А что сейчас пишешь?

— Сейчас пишу два романа — и немного раздражаюсь. Так как хочу сконденсироваться на одном. Но все идет наперебой. Еще есть замысел философской книги, которая будет касаться некоторых ужасов мышления времен политической модерности. Но не уверен, готов ли. Для написания книг такого типа надо много ездить по свету и толкаться в крутых библиотеках и университетах. Это дорого, а я небогат. Поэтому и боюсь, что ничего серьезного не выйдет.

— Какие предварительные итоги последних месяцев и прогнозы о социально-политической ситуации в нашей стране позволяет сделать твоя работа как журналиста и политолога?

— Я всегда являлся сторонником эволюционного пути изменений в стране, но боюсь, что в наших хронических условиях — это вечно «сырой» вопрос. Сейчас я под впечатлением от очень мощной книги Патнама «Создание демократии» — о региональных реформах в Италии последней трети ХХ века. Очень «лоскутная» страна была, очень разные и проблемные регионы, часом антагонистические друг к другу. Но ведь у них все вышло. Непрерывная гражданская активность, непрерывное развитие гражданских учреждений, формирование социального капитала на местах (так как это не просто финансовый ресурс, а политическая независимость региональных элит от центра). К этому еще можно было бы добавить «поадресную» люстрацию по отдельным одиозным выродкам. Это так, схематично, — что уже сейчас надо делать, чтобы нашим детям стало когда-то более или менее хорошо. Патнам очень классно говорит, что действие на общенациональном уровне — это абстракция. Все надо решать очень четко и на местах, и по проблемам. Мой любимый Дьюи когда-то хорошо заметил, что демократия — это вечная борьба за нее, если остановиться — гаплык. Гаплык, конечно же, уже моя метафора. А в Украине бывали и страшнее времена, чем нынешние. Нынешняя власть не понимает, что Украина ее «переварит». Хотя группирование веществ — процесс медленный. Они выполнят функцию перегноя так, как когда-то функцию перегноя выполнила железнодорожная мафия в США, эгейские пираты в Греции, которые основали полисы, или авторитарные режимы в Перу, Испании, Португалии, да даже те же «черные полковники» в Греции в ХХ веке.

— А участие в политических кампаниях, аналитика как-то влияют на твое литературное творчество?

— Во мне иногда пробуждаются соблазн написать что-то типа «Вся королевская рать». Но в Украине традиция политической прозы почти отсутствует. Я не говорю об этих примитивных книжечках о Юре, Юле, Вите или вокруг них. В Британии — это мощная традиция Томаса Мора, Свифта, Голдинга. До такого надо созреть. Это должна быть концептуальная матрица и модель мира, модель социума, а не пописывания областных графоманов о похождениях депутатов. Это совсем другой тип абстрагирования, форматов конфликтов, среза социума. Сейчас я пишу один из романов о выдуманной стране — это некая модель политически-цивилизационной дыры. Но об этом еще рано говорить — пусть пишется.

— Все же, по моему мнению, один из главных ведущих мотивов твоего творчества — проблема взаимопонимания и отстраненности между людьми. Так есть ли шанс услышать друг друга, или все мы совершенно обречены на одиночество?

— Никуда от этого не денешься — одиночества очень много в мире. Недавно я неожиданно перечитал «Жизнь» Мопассана. Очень современная вещь, те же самые печальные проблемы. Но теперь я немного отхожу от тем безнадежности, отчаяния, одиночества. Меня сейчас даже больше привлекает тема «самости». Как никак, это уже очень крутая философская категория. Одиночество — это обреченность, это обстоятельства, перед которыми сдался человек. А самость, как метко говорит Ханна Арендт, — это осознанный выбор, это воля, это моделирование собственного мира. Кроме того, мне еще очень нравится ирония, но в сопровождении грусти. Такие романы вызывают неожиданные впечатления. Именно так и стремлюсь писать.