Дисгармонически-прекрасные лица

Даже для краткого обзора русской литературы понадобится целая книга. Эта статья не претендует на исследовательское обобщение. Она — лишь взгляд на отдельные черты  явления мировой культуры. Оно значительно, но занимает узкий сегмент в читательских предпочтениях планеты, особенно сегодня, когда люди живут в иных философских измерениях. В русской литературе идеям присущ центростремительный характер. Мощная сила государственного притяжения не дает многим авторам и произведениям выйти на международные орбиты. Гравитация русского мира меняет не только линии судеб, но и мировоззрение литераторов. Это надо понимать нам,  вышедшим из  гоголевской шинели, но не с нашего плеча.  

Вспоминаю кабинет литературы в далеком детстве. Он не изменился, когда за парту сели мои дети, и парадоксально сохраняет свой облик по сей день. Портреты классиков еще видны в светящихся окнах одесских школ. Хмурые бородатые и усатые лица авторов, издававшихся миллионными тиражами, продолжают смотреть  иконописными образами на изменившееся время. И в личной библиотеке гнутся полки под множеством собраний их сочинений. Сколько людей повзрослело под ними? В скольких головах расселись крылатые фразы из их произведений. «В человеке все должно быть прекрасно...», «Бурьян растет на жирной почве, разврат — на почве пресыщения», «Счастье человека — быть полезным обществу и иметь спокойную совесть». Затертые в длительном употреблении цитаты остаются  в информационном  обороте, как «хрущевки» в жилом фонде. Но, в отличие от пятиэтажек, «золотые россыпи» служат  стандартами и в новой жизни, к ним апеллируют, оправдывая и осуждая. Хотя эти стразы слов прикрепили к истории вовсе не мудрецы безупречной нравственной чистоты. И даже не всегда честные перед собой и обществом люди.

Нет, я не придерживаюсь пуританских взглядов. Не считаю обязанностью каждого сочинителя быть высоким идеалом для своих читателей. И наемным убийцам есть место в литературе, если Бог (или дьявол) наградили еще и таким даром. Но читатели имеют право знать, кто стоит за печатным словом, и кто они, сеятели «разумного, доброго, вечного» в своей обычной, а не отлакированной ипостаси. Тем более, когда их примером и мыслями пользуются для воспитания детей и вдохновения солдат.  

В 1998 году британский литературовед, исследователь русской и грузинской литератур Дональд Рейфилд написал книгу «Anton Chekhov: A Life». Спустя шесть лет ее перевели на русский язык. На родине классика произведение стало сенсацией, открыв читателям подлинную биографию мастера, в которой проявляется противоречивая и сложная судьба человека, подверженного комплексам, страхам, высоким и низким порывам. Почему сто лет спустя после смерти писателя читатели России получили информацию о настоящем Чехове из рук британского подданного? На этот вопрос отвечает сам Рейфилд, занимавшийся, кроме всего прочего, историей ВЧК, ОГПУ, НКВД и МГБ.

Биографии многих писателей России долгое время засекречивались. Пролеткульт в борьбе за «национализацию классиков» (так называлась политика бальзамирования царских художников для советских пантеонов) очистил их от грехов и подозрений. Письма, документы, дневники, свидетельства очевидцев уничтожались и прятались в надежные схроны.  Не удивительно, что сохранив советский подход к изучению русской литературы, мы, фактически, пошли по идеологическому пути, предлагая школьникам и студентам вместо русских писателей галерею мумифицированных фараонов слова. Только из западных источников или дореволюционных изданий пытливые студенты узнавали, почему Лев Толстой вызывал Ивана Тургенева на дуэль. Зачем Виссарион Белинский прославлял деспотию царя Николая I? Как Александр Куприн оказался в штабе Юденича, хотя поддерживал большевиков, и почему его убивала эмиграция наравне с возвращением на родину? Какие аргументы не позволяют считать Михаила Шолохова автором «Тихого Дона»?... Нескончаемый список вопросов к странностям и поворотам судеб «властителей умов», кумиров многих поколений, оставшихся неизвестными при невиданной популярности. Они — свидетельства неосведомленности общества и неслучайных тайн, окруживших классиков. Как личные дела сотрудников спецслужб, биографии известных русских литераторов могли бы  открыть нам подлинные мотивы поступков и творчества, но...

Был лишь краткий исторический миг, позволивший смотреть на литераторов всех эпох незашоренным «установками» взглядом — 20-е годы. Тогда перестали существовать одни правила словесного творчества, но еще не появились другие. Свобода взглядов на литературное наследие  выразилась в попытках оценить его создателей. Корней Чуковский написал тогда исследование жизни Николая Некрасова. Именно из его «Критических рассказов» взят заголовок для этой статьи.

Дисгармонически-прекрасные лица — все, сидящие в гостях у Некрасова, включая его самого, восхвалителя генерала Муравьева-вешателя, плачущего над долей крестьян в «Современнике» и секущего их у себя в имении. У него обедают А.Герцен, И.Гончаров, Ф.Достоевский, Л.Толстой, И.Тургенев, А.Фет, Н.Чернышевский... Если бы обвалилась крыша некрасовского дома, исчезла бы русская литература, пошутил Чуковский. Но зачем приходили к Некрасову люди, презирающие редактора «Современника», открыто высказывающие неприязнь к нему и его двойственной личности? Это не тайна. Все были влюблены в Авдотью Панову, «почти что жену», чей законный супруг-повеса Иван Панов жил через стенку. Идя к Некрасову, цвет русской литературы шел искушаться Авдотьей... Трудно сказать, были ли у нее романы со всеми или только с Достоевским и Чернышевским, но литературу она обогатила нешуточными страстями, гораздо большими, чем дискуссии в «Современнике».

Рассуждая о русских писателях уже после 20-х годов, Чуковский выдвигал тезис об их одинаковой искренности в добре и зле, богатстве и роскоши, изменах и любви. То есть объединял антиподы, убеждая нас в естественности полярного чистосердечия. Это важный акцент для понимания  многих явлений русской и вышедшей из нее советской литературы, где оксюморон поведения присущ авторам и героям их произведений. Максим Горький написал «Итальянские сказки», но за двадцать лет жизни в этой стране не удосужился выучить ни одного итальянского слова. Мог ли Джон Фаулз написать «Волхва», не зная греческого, или Эрнест Хемингуэй — «По ком звонит колокол» без элементарных знаний испанского?

Перед тем, как пойти на убийства и прочие смертные грехи, герои Ф.Достоевского и В.Шишкова искренне обращаются к Богу. Сердце наполняется верой, а рука тянется к топору. И это вовсе не пародийное изображение двойственности личности, а то самое естество «загадочной русской души», воспетой Ф.Тютчевым. Тем Тютчевым, что, будучи старшим цензором зарубежного департамента, в свободное время сам занимался сочинительством. Вымарывая  крамолу —  вольнодумствовал, презирая Европу — тянулся к ней, и прожил там больше, чем в России.

Михаил Булгаков считается изобличителем советского строя, хотя он — один из немногих,  имевших личные контакты со Сталиным и длительную переписку с высшими органами власти СССР? Разве не перу Булгакова принадлежит панегирик отцу всех народов, пьеса «Батум», и разве не с помощью одобренной тем же Сталиным «Белой гвардии» происходила расправа с украинскими писателями в 1929 году? Советская критика представила Булгакова борцом против царизма. Постсоветская увидела в нем защитника старорежимных идеалов. Ничего удивительного. Автор пригодится для любого строя, если и добро, и зло «приемлет равнодушно». 

Один из ярких мифов о литераторах — Сергей Есенин, якобы запрещенный в СССР, хотя успешно издавался в 20-х, 30-х, 40-х, 50-х годах, а в 60-х и 70-х вообще приобрел невиданную популярность и достиг хрестоматийной известности. Деревенщик, презиравший деревню, хитрый льстец и притворщик, мечтающий только о славе. Мог писать пронзительные строки о старушке-матери, годами избегая появления в отчем доме среди «зеленой тоски деревни». Не любил ни родителей, ни сестер, ни собственных детей, тем более — жен. Это признание его друга Анатолия Мариенгофа, которому Есенин посвятил несколько своих поэм. Однако воспоминания человека, жившего с классиком под одной крышей и одним одеялом, так и не увидели свет в полном объеме. Книга с двусмысленным названием «Роман с друзьями» издана с купюрами только в конце XX века. Видимо, нельзя было портить образ народного любимца. Чтобы остался в  памяти поклонников, выбеленный, как лицо русской красавицы перед свадьбой, свой в доску хулиган традиционной сексуальной ориентации.

Не собираюсь использовать личную жизнь литераторов в качестве аргумента для критики. Проблема не в страстях и наклонностях Есенина, а в двойственности его натуры, где низменные и высокие мотивы сплетаются смыслами и рифмами в сюжет, где не существует граней между искренностью и притворством. Дисгармония, замеченная еще М.Салтыковым-Щедриным в писателях, тех, кто «совершенно искренно и даже не без некоторых либеральных аллюров стремится погрузить русский народ в положение бессрочного детства и опутать его жизнь всевозможным историческим баснословием».

Важно представлять природу такого явления. За чеховской «прекрасностью человека» стоит завсегдатай публичных домов и автор пасквилей на близких ему людей. Обожатель шампанского, написавший о нем, как воинствующий пуританин. Пил и плевался, любил и проклинал . Или отстранялся от того, что любил. Это ведь проглядывает во многих его рассказах.

Максим Горький — «певец бедных» с огромным состоянием. Покупатель писательских душ для советской литературы. Куда до него Чичикову! Не копнув в глубину горьковских гонораров и огромных субсидий от власти, мы не узнаем о причинах советизации нищих писателей и поэтов 20-х годов. Почему классик, вышедший  из народных недр, обесславил русский народ со страстностью чеченца? Что-то не так в таком явлении, или с народом, или с писателем, — задается вопросом всякий, кто пытается разобраться в истоках популярности Алексея Пешкова. В начале прошлого века газеты писали о  Максиме Горьком в Италии чаще, чем о Льве Толстом в Ясной Поляне.

Кто мог заподозрить в Алексее Толстом, авторе «Хождения по мукам» и призывов к чистой совести, шарлатана, продававшего несуществующие поместья французам, и совладельца игорного дома в Одессе? Третий граф Толстой в русской литературе и первый в советской оказался не без предпринимательской жилки и сохранил титул  и почести, несмотря на победу гегемона. Убеждал Ивана Бунина вернуться в Россию, чтобы жить, как в Букингемском дворце, с автомобилями, шоферами и коллекциями предметов старины. Это он любил больше литературы. Как и Валентин Катаев, не стеснявшийся подчеркивать верховенство гонорара над содержанием письма. Все эти странности, не меньше чем приемы стиля, важны для понимания устройства творческих лабораторий.

Александр Солженицын — лауреат Нобелевской премии, присужденной «за нравственную силу, почерпнутую в традиции великой русской литературы». Автор, разоблачивший преступления сталинизма, в конце своей жизни прикатил «Красное колесо» к ногам человека, возродившего сталинизм в России. Жертва НКВД и КГБ резонировала с душой президента-чекиста? Портит ли это дисгармонично-прекрасное лицо художника? Наверное нет, если измерять творчество  не общим аршином, а по той шкале ценностей, где протест и покорность деспотии есть состояния,  органически присущие писателю.

Кнута Гамсуна за панегирик Гитлеру посадили за решетку и вычеркнули из писательского сообщества. В России оды палачам и преступникам у власти естественны, как бумажные корзины у писательских столов. Призывы к освобождению и насильственному закабалению сочетаются в одном творческом потоке. Александр Пушкин, сочувствуя восставшим на Сенатской площади против «барства дикого без чувства, без закона», восхищается грохотом русских барабанов и усмиряющими Кавказ штыками. Ригоризм Федора Достоевского, готового отдать мир за детскую слезинку, не исключает компромисса: он согласен сравнять с землей Константинополь ради  другого, более значимого для него, русского мира. Лев Толстой, в романах которого крайне противоречивы и нелогичны поступки большинства героев, с высоты своего литературного пьедестала провозглашает: «Прямые выводы разума ошибочны, нелепые выводы опыта — безошибочны!» Вполне приемлемый эпиграф для произведений его современников. Чем больше нелепостей, несуразностей и парадоксов — тем загадочнее тексты.

В Британской энциклопедии автор статьи о русской литературе, профессор Саул Морсон точно подмечает, что подавляющее большинство произведений русских писателей мирового значения было создано в течение жизни одного человека — Льва Толстого (1828—1910). Эту констатацию подчеркивает и советский критик Корней Чуковский шуткой о некрасовском потолке, который, упади он, мог погубить всю русскую словесность. Здесь стоит поразмышлять о непродолжительной по времени писательской традиции, которая не опирается, как западная, на  воспитанных римской демократией мыслителей, драматургов, поэтов. Вольтер мог восставать против клерикализма и деспотии, заставляя монархов тайком читать свои произведения. А М.Ломоносову уготовано было петь лишь оды, подававшиеся к царским столам в виде десерта.

Век монаршего насилия над свободой творчества и век советского идеологического принуждения — таковы исторические глубины  русской литературы, где в разных слоях плавают   царь-рыбы и акулы пера. «Русская литература, особенно имперского и послереволюционного периодов, имеет в качестве определяющих характеристик интенсивную озабоченность философскими проблемами, постоянное самоопределение относительно культур Запада, сильную тенденцию к формальным инновациям, неповиновению общепринятым  нормам. Сочетание формального радикализма и озабоченности абстрактными философскими вопросами создает узнаваемую ауру русской классики», — читаем мы в статье упомянутого С.Морсона. 

Природа против несимбиотических отношений. Антагонисты не совмещаются в одном жизненном цикле. В русской литературе симбиоз несочетаемого возможен и продолжается в некрасовской, чеховской, толстовской традиции. Проклиная, любить загадочную русскую душу и презирать понятную западную. Александру Пушкину представляется, что «нашей кровью искупили Европы вольность, честь и мир». Саше Черному кажется: важней всего «Россия, остальное — плесень». У Александра Островского чесались руки «водевили, балеты и оперетту заменить нашими, русскими сказками и эпическими драмами-феериями». Сергей Есенин, признавая, что «мы живём чуть ли не при керосиновых лампах, а зачастую и совсем без огня», чистосердечно порицает свет американских улиц. Ни в одной литературе мира нет такого отчетливого стремления к возвышению своего методом унижения чужого... «Силы такой не найти, которая б вытрясла из россиян губительную склонность к искусствам — ни тифозная вошь, ни уездные кисельные грязи по щиколотку, ни бессортирье, ни война, ни революция, ни пустое брюхо, ни протертые на локтях рукавишки», — иронично заметил Мариенгоф, знающий о склонности многих своих друзей поэтизировать либо игнорировать убожество действительности.

Нам Пушкин — открыватель мира.

И хоть он был невыездной,

Вместил и Данте, и Шекспира,

Всечеловечеству родной.

Так выразился домашним слогом без затей покойный Евгений Евтушенко. Вряд ли  британскому составителю антологий придет в голову идея «всечеловечеству родным» Байроном накрывать Мольера и Корнеля. Такая антитеза неприемлема в мировой культуре. Поклоняйся своим святыням, не порицая чужие. Но в русской литературе все устроено иначе. Здесь на словесной ниве можно дослужиться до майора ДНР, как Захар Прилепин. Поддержать оккупацию ради русской культуры, как Татьяна Толстая. Здесь возможно плести изящные кружева из слогов вдали от мыслей. Болеть за чистоту родного языка, не гнушаясь гнуть отборным матом на публике. А уж тем более не грешно присоединяться к генеральной линии, проводимой Аракчеевым ли, Николаем I, генералом Муравьевым, генералиссимусом Сталиным, полковником Путиным... Для поэтизации произвола с русским именем всегда найдутся писательские уста Некрасова, Достоевского Горького, Шолохова... Сколько их, присягнувших на верность самодержцам всех эпох, ради издательского признания!  

Веленью высшему покорны,

У мысли стоя на часах,

Не очень были мы задорны,

Хоть и со штуцером в руках.

Мы им владели неохотно,

Грозили редко — и скорей

Не арестантский, а почетный

Держали караул при ней.

Это тютчевская метафора. Но была ли альтернатива «стоянию у штуцера» и обязательным подписям под письмами поддержки правящих особ? Какие творческие свободы предоставила история русским литераторам? Идти дорогой И.Бунина, В.Набокова к писательской независимости вне родных пределов? Добираться проселками отечества на каторгу вместе с О.Мандельштамом? Лавировать, лавировать, да не вылавировать, подобно М.Горькому и Б.Пастернаку?  Или служить в министерствах и ведомствах, как М.Салтыков-Щедрин, И.Ильф и Е.Петров, покалывая строй приемлемой сатирой? Трудно сказать, не побывав в шкуре человека, вынужденного приспосабливать свой талант к обстоятельствам непреодолимой силы... Форс-мажор писательского договора с российской властью стал основным пунктом творческого процесса. Впрочем, нынешняя постлиберальная эпоха дала возможность литераторам идти и тургеневским путем. Жить в подходящей для творчества атмосфере западной цивилизации, но, соскучившись, возвращаться подышать едким чадом отечества.