Евген Сверстюк и его константы

Колокольчик у дверей отчаянно звенит. Признаюсь, это я его так мордую. Очень хочется поскорее оказаться внутри. Еще бы: сегодня увижу библиотеку, и не чью-нибудь, а именно Евгена Сверстюка! Через минуту открывает, и из-за его спины прямо из прихожей видны книги. Пан Евген с заговорщицким взглядом, хитро поблескивая стеклышками очков, энергично проводит экскурсию. Ничего себе, думаю, хотела бы я в неполных 85 столько перечитать и иметь мировоззрение таких масштабов! Буквально в каждой комнате и даже коридорах — шкафы с фолиантами. Тома живут в два эшелона, как говорит хозяин. Я бы вообще это назвала книжным районом. Поскольку есть квартал философии, словарей, религиозный, гоголевский, диссидентский — и это еще не исчерпывающий перечень. Владелец печатных экспонатов признается, что сейчас уже не пополняет библиотеку — все больше из нее дарит. Перед книгами — репродукция Туринской плащаницы (подарок Мирослава Мариновича), значительных размеров портрет Шевченко и много икон — такое вот органическое сочетание от Евгена Сверстюка.

— Вижу роскошную библиотеку. Расскажите о ней: что для вас особенно ценно и по какому принципу подбираете литературу?

— Она формировалась на протяжении всей жизни, но самый большой массив составлен в 60-х. Преимущественно здесь то, что было актуально. Скажем, Ремарка можно было одолжить и отдать, а вот Экзюпери хотели иметь. Если же говорить о философской литературе, то я собирал Гегеля, Лейбница, Монтеня. «Моим» философом считаю Канта. Поэтому, собственно, имею и его, и о нем много. Здесь есть тот же шеститомник Канта, который был со мной в чемоданчике с личными вещами в лагере. Ну и, конечно, нельзя обойти украинские переводы Гомера, выполненные священником Борисом Теном в концлагере. Вот еще Шекспир в шести томах. В наше время был популярен Камю, хотя он и непростой для понимания. Ну и литература шестидесятников — она у меня по долгу самая близкая.

— В многочисленных интервью вы говорите об Александре Довженко как особенно важной фигуре. Кем он является, по вашей версии?

— У меня есть все то, что издавалось о Довженко. Дело в том, что он у нас личность весьма затуманенная и сфальсифицированная. Почему так произошло именно с Довженко? Он был представлен миру как советский классик, который живет в Москве. И только потом стали догадываться, что его не пускают в Киев. Мы начали разыскивать в 60-е годы запрещенный сценарий «Україна в огні» — вы его читали? Знаете, он сейчас не интересен, а тогда это был действительно взрыв. Полемика со Сталиным, с режимом — выступил очень прямо. Это была первая попытка критики классовой политики, коллективизации, партийной секретности (это же было сердце партии — документы «взаперти» и мысли тоже.) Существует секретное выступление Сталина (на котором был Рыльский и Бажан — для того, чтобы знать, что к Довженко следует относиться очень пристально), который не вошел в его тома, с трудом мне удалось-таки его разыскать, а также доносы, формуляр на Довженко и его секретные дневники. Это все я опубликовал в книжке «Олександр Довженко вчора і сьогодні. Образ дисидента». Правда, она вышла маленьким тиражом и больше не переиздавалась.

— В ряду таких сфальсифицированных фигур может стоять и Николай Гоголь? Он у вас «прописан» на отдельной этажерке. Очевидно, тоже особенный?

— У Гоголя нет таких сенсационных вещей, как у Толстого или Достоевского, Чехова, но он стоит рядом. И даже больше — учит их. Он постоянно фигурирует в нашем сознании. Путеводителя к Гоголю не было. Непознанный, он разделен надвое: автор «Мертвых душ» и тот, кого критиковал Белинский. В ссылке у меня была возможность читать Гоголя в библиотеке. Конечно, постоянно контролировали, мол, что он там постоянно читает? Гоголя? Ну, пусть, это же не сокрушительный Чаадаев... Для меня Гоголь — учитель жизни, как и Сковорода, и Шевченко.

— Вижу несколько изданий Виктора Домонтовича — его нечасто встретишь в частных библиотеках. Здесь вообще много редких, нетипичных книг...

— Да, это мне подарил из своей библиотеки Юрий Шевелев. А вот еще из нерастиражированных Иван Кошеливец «Сучасна література в УРСР» — бомба, изданная в 1964 году. Это был такой разнос советской литературы! Ну, например, автор пишет, что в тот же день, как упадет режим, упадет и личный авторитет Корнийчука, то есть официального «сталинского» писателя. За эту книжку многих судили, у кого она была и кто ее распространял.

— Вам удалось избежать этого?

— Ну, на очень тонкой грани сбалансировал. Отец Оксаны Забужко, когда увидел у меня эту книгу, то уговорил дать почитать. Хотя я и был против, потому что КГБ найдет и точно будет знать, от кого. Но все же я дал. Спустя какое-то время она таки была в КГБ. Стефана допрашивали, но он не признался не то, что от кого эта книжка, а даже то, что она у него вообще была. Но осудили Иващенко и Заливаху за распространение. Сегодня мало кто знает, какую роль сыграла эта книга. Она имеет страшный криминальный «хвост». И вообще это имя мало известно — вот что обидно.

— А где сейчас можно достать ее в частности и подобные издания в целом?

— Лучше всего в «Смолоскипі» на Подоле. Туда Осип Зинкевич перевез свою редакцию из Америки. Там есть целые кипы книг и журналов.

— Как-то вы сказали, что во время преподавания в университете, делились литературой со студентами. Какие именно это были произведения?

— Есть такая тонкость, что самиздат и книжки студентам можно давать только те, которые не боятся брать в руки. Например, «Театральні згадки» Садовского, нескрываемого украинского националиста. И вот когда вы знаете, что это такое, то покупаете целую охапку и раздаете. А еще давал рискованного и крайне запрещенного Ефремова («Історію українського письменства»).

— Вероятно, это больше стимулировало, чем останавливало? Удавалось обходить контроль?

— Конечно. Ну, например, следователь допрашивал Василия Овсиенко (сидел со Стусом), через кого именно он распространял самиздаты, а Василий и отвечает: «Через порядочных людей, которые не донесут». С книгами, как и с людьми — они имеют официальную обложку, аннотацию, но не каждый поймет, что она запрещенная. Очень не любили тех, кто «будит» — особенно Ефремова и Хвылевого. Если бы у меня в то время был Шевелев, то не было бы проблем — те, кто искали, глядя на издательство, просто не знали его.

— Что бы вы посоветовали читать, особенно молодежи, когда существует такой выбор и свобода?

— На Западе был модернизм, а затем постмодернизм. У нас же сразу после соцреализма — постмодернизм. И у него был такой провинциально-расхристанный вид. Это вылилось в поверхностность и примитивность мировоззрения. Надо знать язык, чтобы мышление вырабатывалось на классических образцах — римских и греческих. Для людей культуры знание Евангелия и Библии — это азбука. У Солженицына в романе «В круге первом» есть блестящая глава «Улыбка Будды». Там речь идет о «спектакле», разыгранном для западной делегации с Элеонорой Рузвельт. Заключенных показали в совсем иных, приличных, условиях. На столике лежали даже Библия и Коран. И вот, воспользовавшись моментом, один из арестантов вырвал три страницы из Евангелия от Матвея, мгновенно свернул в шарик и вставил вместо вырванного зуба. Потом у него их все же отобрали. Меня ужасно заинтересовало, что же это были за страницы? Я сам с Волыни и в другом государстве родился. Библия не была запрещена, просто не хватало комментатора. Так вот, оказалось, это была Нагорная проповедь Христа. То есть то, что дало дух европейской культуре на целые столетия.

А еще очень качественная серия ЖЗЛ — эти книжки далеко выходили за рамки культурной парадигмы. Я бы советовал читать их, обходя Гитлера, Сталина, Ленина и подобных (каждая страница пахнет жареным — это для обывателей литература).

Вообще книгами, которые надо знать в лицо, должен заниматься определенный круг людей. Мне удалось «протянуть» — посодействовать издательству нескольких изданий. Среди них «Розстріляне відродження» Лавриненко, «Сквозь раскулачивание и голодомор» Гойченко, «Жнива скорботи» Конквеста (этому влиятельному историку, кстати, предоставил материал Джеймс Мейс, хотя между ними и были напряженные отношения). И две непосредственно написаны мной — «Шевченко понад часом» и «Довженко вчора і сьогодні. Образ дисидента». Кстати, Солженицын о лагерях написал не совсем полно — он сам это признал, когда увидел книги Семена Пидгайного «Недостріляні» и «Українська інтелігенція на Соловках». Эти тексты массово не издавались и о них не многие знают.