«Фауст» vs «М(м)астер»

Газета «День» неоднократно отмечала о необходимости диалога на общественно важные темы. Часто такие обсуждения происходили на страницах издания, и «День» был их инициатором. В то же время газета всегда следит и за другими актуальными общественными дискуссиями. В частности, одна из них недавно развернулась на фейсбук-странице доктора философских наук Андрея Баумейстера о том, как относиться к советскому прошлому. Хотя не всегда точки зрения, высказанные в этом обсуждении, совпадают с мнением редакции, но глубокий и детальный разговор на эту тему точно является ценным.

Эти размышления как материал для газеты «День» возникли неожиданно, со спонтанных дискуссий последних месяцев вокруг места советского литературного наследия в культуре современного украинца в ФБ-блогах писателя Антона Санченко и философа Андрея Баумейстера. Искренне благодарна главному редактору издания, пани Ларисе Ившиной, за возможность перенести дискуссию на медийную площадку газеты «День» и поделиться своим видением Истории в Литературе и Литературы в Истории ХХ века.

Не секрет, что мы как нация до сих пор плохо справляемся с двумя фундаментальными вещами: дистанциированием от советского и построением успешной, комфортной, уважаемой в мире Украины. Мешает нам развиваться культурно и экономически неопределенность многих наших граждан в вопросе принадлежности к современной украинской политической нации. Эта же неопределенность помогла России, оккупировав Крым и часть Донбасса в 2014 году, развязать против нас «горячую» фазу гибридной войны.

Ее гибридность и коварство заключается в том, что процентов 80 противостояния со времени распада СССР ведется в области памяти о нашем прошлом. В активе остаются спекуляции вокруг историко-культурного наследия. Противостоять российским манипуляциям вокруг многих важных событий коммунистической эпохи историки неплохо научились, создавая научные и медийные проекты. Государство даже приступило к декоммунизации нашего символического пространства. А сомнения «украинская ли — это литература мирового уровня?» и можем ли мы обходиться без российской музыкальной попсы и литературы за шесть лет войны никуда не делись.

Видимо, поэтому и моды на свою книгу о нас же самих в Украине до сих пор нет. Нашей новорожденной армии хватило мужества выстоять в адских боях за Донецкий и Луганский аэропорты. А изучить себя сквозь литературную и историческую оптику нам все еще не хватает сил. До сих пор сказывается посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР), причиненное опытом коммунистического строительства.

Полностью закрыть собственное информпространство или перенести северную соседку в другое место на глобусе невозможно. Следовательно, для выхода из ПТСР нам придется детально изучить и переосмыслить 350 лет совместного строительства империи, соотношение нашего вклада и потерь в ее пользу и достижений в воспитании национальной идентичности.

Следует научиться читать украинскую и русскую литературу, особенно советскую, глазами человека современной украинской культуры. Так, как это умел делать в свое время, к примеру, Гоголь.

В российской традиции — зло априори непреодолимо, а добро не способно усовершенствовать мир. Однако беззащитная жертва, которой является «маленький человек», достойна сострадания, пока не заручится поддержкой зла («Шинель»). Ибо, будучи неспособным к сопротивлению насилию или к прощению обидчика, «маленький человек», получив власть, превращается в монстра.

В украинской традиции человек имеет выбор: присоединиться к злу или с ним бороться. Присоединившись      — всегда проигрывает («Вечер накануне Ивана Купала», «Страшная месть»). Не присоединившись к нему — имеет шанс выстоять, если не испугается («Вий»), и даже потаскать черта за хвост себе на радость, если останется собой (казаком/украинцем: «Ночь перед Рождеством»).

В этом контексте важна выявленная Гоголем разница в восприятии украинцев и россиян дома как реального жилья и символического культурного пространства («Мертвые души», «Ночь перед Рождеством»). В отличие от пышного царского дворца, все жилища российских помещиков, в которых побывал Чичиков, — темные, заплесневелые, грязные и неуютные. Они резко контрастируют с домами Чуба, Солохи (в основном — казаков родной Гоголю Полтавщины), украшенными талантливыми к рисованию Вакулами. Недаром в украинском языке искусство живописи называется «образотворчим»!

Чичиков (а шире — и весь народ) — Одиссей без Итаки, кочевник, наездник мистической «птицы-тройки», который не имеет собственного дома, потому что не способен его построить, а шире — организовать и упорядочить собственное оригинальное культурное пространство. Он привык пользоваться ситуативными заимствованиями от других народов, технологий, философских теорий или эстетических направлений.

Что же может наблюдать сквозь гоголевскую оптику современный внимательный читатель в российском/советском наследии в литературе?

Да все то же различие в трактовке концепции зла в советской культуре, параллельные пути развития народов, воспитанных на собственных литературных традициях, и литературный компонент в построении ленинско-сталинского коммуносоциализма. Российский коммунизм с его богоборческим пафосом был одновременно и рукотворной цивилизацией-поддельных-Заветов, и продуктом русской литературно-публицистической критики христианства по европейским же критическим образцам.

Как же Третий Рим превратился в Третий Интернационал и цивилизацию-поддельных-Заветов, причем тут литература вообще и где место украинской в частности?

ПОДРАЖАНИЕ КРИТИЧЕСКИМ ОБРАЗЦАМ ЕВРОПЕЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

В XIX веке под влиянием прогресса науки и технологий вслед за марксистами философы и писатели пришли к необходимости переосмыслить действенность Ветхого и Нового Заветов в социуме. Возможность жить без Бога Ф. Ницше манифестировал как «Бог умер», и человечество ожидало явления Сверхчеловека («Так говорил Заратустра: Книга для всех и ни для кого», 1883-1885). От начала эпохи Модерна (длинный XIX век) она была задумана Автором, способным принести после Ветхого и Нового Завет Творчества.

По нему человечество должно было искусство и науку базировать на Ветхом и Новом Заветах: в служении Богу опираться на них как на Святое Писание, а потеряв веру или охладев к религии, — как на художественные тексты. Этот третий Завет от Культуры должен был спасти человека времен Модерна от озверения.

Мировая литература, как особая форма эстетического, философского и социального мышления, отреагировала на ловушки богооставленности фаустианскими сюжетами романов: от Й-В. фон Гете в Европе («Фауст», 1774-1831) до М. Твена в США («Таинственный незнакомец», 1898). Повсюду приключения сверхчеловека Фауста совершались осознанием, что в своей деятельности он не имеет права переступать Закон и Милосердие, а сделка с нечистым всегда заканчивается катастрофой.

Критикуемое целый XIX век марксистами, философами и литературой христианство в Европе откликнулось энцикликой папы Римского Льва XIII «Rerum novarum» 1891 г. Документ содержал социальную доктрину церкви: ее понимание ценности и цены/оплаты человеческого труда, смыслов творчества, источников богатства, социальной справедливости, взаимных обязательств между трудом и капиталом. Из этих дискуссий в ХХ в., преодолев фашизм/нацизм, выросло современное европейское социально ориентированное государство.

Украина успела приобщиться к европейскому тренду частично: митрополит Андрей (Шептицкий), руководствуясь этой энцикликой, сумел до советской оккупации в 1939 году вырастить лишь несколько поколений украинской буржуазии в Западной Украине.

«БОГООСТАВЛЕННОСТЬ» И «БОГОСТРОИТЕЛЬСТВО» В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

В России поиски Третьего Завета в эру богооставленности начал Ф. Достоевский с анализа идей жизни без Бога и сверхчеловека. В романе «Подросток» (1875) он размышлял над идеей анархиста М. Бакунина «разрушить среди человечества идею Бога». Люди, утратив «великую идею бессмертия», должны были «почувствовать большое сиротство... взяться за руки, а... весь большой избыток любви к тому, кто и был бессмертием, отдал бы каждый природе, миру, людям, каждой былинке».

«Любовь к миру» у писателя тождественна вселенскому российскому империализму. Его герой, Версилов, перебравшись в Париж, одновременно является вместилищем «всепримирения» идей и «продолжает служить России мыслями и мировоззрением».

Здесь же Достоевский поднял собственную идею «работать друг для друга». В XIX веке мир искал способы гармонизации отношений между трудом и капиталом, в том числе и организацией производственных коммун. Последним во времени, но неудачным экспериментом была коммунистическая колония «Новая Гармония» Роберта Оуэна в США (1825-1827). В России традиционно реагировали литературными текстами. Н. Чернышевский описал социалистическую мастерскую Веры Павловны в романе «Что делать?» (1863). Достоевский же задал фундаментальный для всей будущей истории коммунизма в СССР вопрос: «А что вы будете делать в вашей казарме, если запротестует моя индивидуальность?».

Российский тип сверхчеловека отличался от Фауста/Вагнера (ученого и мастера-ремесленника) Гете и позднейшего Заратустры. Ницше был уверен, что человек, восходя «к самому себе мимо своих семи демонов», может дать себе «свое зло и свое добро, а волю свою поставить над собой как закон; может сам быть своим судьей и мстителем своего закона». Типажи от Достоевского отчетливо российские — бунтарь, непригоден к систематическому научному познанию или творческому труду, или революционер-террорист, который не признает над собой никакого закона, не знает милосердия. (И Бога нет. И все разрешено. ...Я бог).

Раскольников («Преступление и наказание», 1866) колеблется между верой и неверием со своим сомнительным «правом» забрать чужую жизнь, разделив род человеческий на послушных «низших» (они пригодны лишь на самовоспроизведение и выполнение написанного для них закона) и «высших» (разрушителей настоящего ради будущего). Ставрогин, Кириллов, Верховский («Бесы», 1871-1872) — люди, способные создать организацию революционеров-разрушителей, связанную невинной кровью. Версилов («Подросток» 1875) — бывший земской деятель, который помогал реализовать реформу 1861 г., «дворянин древнейшего рода и в то же время парижский коммунар», «без всякой религии... почти готов умереть за что-то неопределенное, чего и назвать он не умеет, но во что страстно верует». Все эти прототипы со временем актуализируются коммунистической революцией и превратятся в типажи «сверхчеловека» советского образца (об этом — далее).

Российская интеллигенция, традиционно будучи отстраненной от политического чина (политические партии возникают на рубеже ХІХ — ХХ в.), всегда сосредотачивала всю политическую деятельность на страницах литературных журналов. Критики властвовали над социальными и политическими думами имперских подданных, но реализм литературы и пафос публицистики имел сугубо религиозный смысл. Эта литературная квазирелигиозность сформировала в русской культуре традицию приравнивать искусство к социальной деятельности. В том смысле, что политический чин ограничивался публикацией статьи в журнале. Богослов Г. Флоровский отмечал по этому поводу, что «история спонтанно происходит, а не сознательно совершается». Поэтому в России во все времена «поэт больше чем поэт», цензура до сих пор часть жизни, а политические партии создают для обслуживания власти.

Тогда же, на рубеже ХІХ-ХХ вв., русская интеллигенция пыталась войти третьей составляющей в «симфонию» государства и церкви. Под влиянием всеобщего чувства «богооставленности» (Л.Андреев «Молчание», 1900) в литературе «Серебряного века» появились видения переустройства христианской цивилизации по российскому образцу — «богостроительство».

Подгонка «богостроительства» к жизни социума вылилась в особые сюжеты русского романа с одной стороны и в систематический политический террор — с другой. В течение 1902-1911 годов эсеры осуществили по приговору партии 263 теракта против имперских чиновников разного ранга, пострадало около 17 тыс. человек, треть из которых             — случайные свидетели. Литературный псевдоним В.Ропшин скрывал не только автора поэм и романов, завсегдатая литературных вечеров в «Башне» философа и поэта Вяч. Иванова, близкого друга М. Волошина, но и убежденного боевика, лидера № 2 в боевой организации эсеров — Б. Савинкова. После 1917 года большевики, развивая традицию, тоже будут строить свою цивилизацию-поддельных-Заветов террором.

Собственно богостроительство — это проявление двойного рукотворного образа «бога» как устойчивого сюжета в романах. В женской ипостаси — это Революция, в мужской — рожденный ею жестокий урод, идиот (М.Горький «Мать» (1906), «Исповедь» (1908); Л.               Андреев «Жизнь Василия Фивейского» (1903); В. Маяковский «Трагедия» (1913) и др.).

Тип сверхчеловека варьируется от мошенника и паразита (М. Горький «Бывшие люди» (1897), «На дне» (1902); А.Куприн «Ученик» (1908) и др.) до Фауста. Последний тоже имеет двойную природу: «мастер» (ремесленник) и «Фауст» (художник). Ремесленный «мастер» — это коллектив, члены рабочего революционного кружка, они работают на заводе, читают нелегальную литературу, готовят революцию (М  Горький «Исповедь»).

Российский «Фауст» — Леонардо да Винчи в романе «Воскресшие боги» (1900), из трилогии Д.Мережковского «Христос и Антихрист» (1895-1907).  Мессир Леонардо, художник, ученый, Мастер, он призван после Закона и Милосердия (Ветхого и Нового Заветов) принести завет Культуры (Эстетики).  Истинное христианство в познании наук и служении искусству, а роль Мастера — отображать цвета, предметы и человеческие поступки, будучи лишь ясным и невозмутимым зеркалом. Мало того, Мережковский наделяет зеркальность Мастера Леонардо еще и способностью к наложению образов Христа и Антихриста в своих отражениях. Предельно «совершенный» вариант этого Фауста позже появится в романе М.Булгакова «Мастер и Маргарита» (1928-1940).

Одновременно с литературным типом в дореволюционной русской культуре бытовала богословская трактовка «Мастера». Богословское сочетание славянофильства с идеями европейской философии подавало Бога как идею «творческого организующего начала», Мастера, который противостоит мертвой материи и может рождать и творить (С. Булгаков «Философия хозяйства», 1912).

Весь это сплав социализма, православия и политического террора после 1917 года сделал русскую литературу и литераторов участниками «Красной смуты».