Где и когда началась Европа

Когда мы говорим «Украина — это Европа», что мы понимаем под «Европой»? В 2004 году на этот вопрос попробовали ответить участники авторитетного международного коллоквиума, собранного в Германии Хансом Йоасом. Материалы этого коллоквиума, ранее уже изданные на немецком, английском и польском языках, теперь стали доступны и украинским читателям.

Историческое начало Европы связано с периодом «осевого времени», рамки которого Карл Ясперс когда-то датировал VII—ІІІ ст. до н.э. Вместе с тем Шмуэль Айзенштадт в разделе «Осевое время в мировой истории» расширяет пределы «осевого времени» вплоть до расцвета ислама в VII ст. н.э. Важно, что Европа вобрала в себя сразу несколько культурных массивов, связанных с периодом такого истолкованного «осевого времени». В частности, именно в этот период (понимая его по Айденштадту) родился определяющий для Европы треугольник «Афины — Иерусалим — Рим».

В действительности за этими названиями стоят не один, а сразу несколько треугольников и еще больше бинарных культурных оппозиций. «Иерусалим — Афины» — это и оппозиция Ветхого и Нового Заветов, а также оппозиция религиозной культуры Ближнего Востока и полисной, во многом уже «секуляризованной» античной демократии. «Афины — Рим» — это и оппозиция «восточного» и «западного» христианства, а также оппозиция нескольких довольно разных традиций античного народовластия («демократия» vs. «республика»/ «империя»), которые все являются крайне важными для формирования культуры модерной Европы.

Эти оппозиции по-разному освещаются в разделах Ханса Йоаса «Культурные ценности Европы», Вольфганга Губера «Иудео-христианская традиция», Кристиана Маера «Греко-римская традиция», Михаэля Боргхольте «Как Европа нашла свое разнообразие», Вольфганга Шлухтера «Рациональность — специфика Европы?». Авторы демонстрируют большое расхождение оценок таких ключевых культурных проблем, как значение христианского наследия в определении Европы, проблема культурного плюрализма с позиций политеизма и монотеизма, динамика и перспективы отношений иудаизма и христианства.

Еще одна сквозная тема книги — европейская толерантность. Опять-таки разные участники коллоквиума существенно разошлись по поводу ее сути и времени рождения. Ханс Йоас связывает идею толерантности в первую очередь с осмыслением религиозных конфликтов в Европе и Северной Америке (то есть уже в Новое время). Вольфганг Губер, рассматривая христианское измерение толерантности, отмечает, что в прежде всего толерантным является Бог, потому что Он не оставляет даже безбожников. Михаэль Боргхольте связывает возникновение идеи толерантности с периодом уничтожения Римской империи варварами — потому что, по его мнению, именно тогда европейцы начали положительно рассуждать о культурном разнообразии. К последнему я, правда, добавил бы, что в действительности позитивная рефлексия по поводу культурного разнообразия началась еще по крайней мере во времена Александра Македонского (свидетельством чего является, в частности, философия Пирона).

В блестящем разделе Курта Фляша «Ценность внутреннего мира» нас ожидает переводческое коварство. В оригинале речь идет о Innerlichkeit (ср. также английское interiority). Переводить это как «внутренность» не совсем правильно; но перевод «внутренний мир» вводит дополнительные акценты, вряд ли уместные в применении к древней и даже части модерной культуры. Действительно, как подходяще отмечает Фляш, о «внутреннем» говорилось уже у Сократа и стоиков; но вряд ли можно утверждать об открытии ими целого «внутреннего мира». Невозможно это сказать и об Августине и Боэции, в произведениях которых разворачивается тот «диалог с самим собой», на перспективу которого только намекал когда-то Сократ. В действительности же «внутренний мир» именно как «мир» является приобретением только европейского XVIII века, огромной культурной революцией Просветительства, уравненной по своим масштабам с «открытием трансцендентного» в период «осевого времени». В книге эта тема перекликается, в частности, с замечательным анализом европейского Просветительства в Райнгарта Козеллека («О месте Просветительства в немецкой истории») и рассуждениями Петера Вагнера («Имеет ли Европа культурную идентичность?») о формировании именно в XVIII веке оппозиции «публичное/частное».

Еще одна открытая тема для размышлений — границы Европы. Михаэль Боргхольте подходяще напоминает, что их географическую проблему признавал еще Геродот и что определять границу Европы и Азии близ Уральского хребта европейцы согласились только в начале XIX века. Но географические границы Европы вовсе не обязательно совпадают с ее культурными границами. Географически можно утверждать, что (условно) половина нынешней Российской Федерации находится в Европе, а половина нет; но было бы очевидной глупостью утверждать, что Российская Федерация как культурное целое «наполовину находится в Европе».

Марк Мазовер в разделе «Темный континент — Европа и тоталитаризм» уместно отмечает, что в XIX веке принадлежность к Европе определяли по признаку свободы, в частности религиозной. Но определяющим для понимания культурных границ Европы я бы считал тезис Михаэля Боргхольте, что Европа — это «структура единств с бесчисленными отличиями», основанная на «принципе диалогики». Согласно этому последнему критерию, украинский Майдан действительно был отстаиванием тезиса «Украина — это Европа». Более того: именно благодаря Майдану культурные границы Европы сегодня окончательно передвинулись от западной к восточной границе Украины. Пока единство Украины будет культурным единством с многочисленными отличиями, расхождения между которыми будут согласовываться на принципах толерантности и диалогики, Украина будет Европой.

Культурные ценности Европы / Под ред. Х. Йоаса и К. Вигандта (серия «Библиотека Европейского Форума»). — К.: Дух і літера, 2014. — 552 с.