История двух поэтов

Он прожил только 33 года. По словам Ивана Дзюбы, был «одной из самых привлекательных и трогательных легенд украинского безвременья 70—80-х годов». Больше всего поэзию Грицка знают благодаря группе его сына Тараса Чубая «Плач Еремии», песни которой уже стали каноническими. В этом году дочь Грицка Соломия Чубай решила переиздать «П’ятикнижжя» своего отца и выступила инициатором масштабного проекта, к которому приобщила команду профессионалов и общественность (поскольку часть денег была собрана на «Спільнокошті»). И добилась результата — на Львовском Форуме издателей презентовали новое «П’ятикнижжя» Грицка Чубая — «копию» самиздата поэта 70-х годов. Даже больше — издание получило Гран-при на фестивале. Изданный сборник дополнен фотографиями из личного архива Чубаев и письмами к его близкому другу — поэту Олегу Лышеге.

 «Вспоминаю, как он носился со своим «П’ятикнижжям», — говорит Олег Лышега. — То издание было намного проще, потому что новое получилось более подарочным. Оно было напечатано на машинке, а затем скопировано — в твердом переплете, обтянутом красной тканью. Это сделало подпольное издательство: один человек копировал машинописные тексты и сделал где-то пять экземпляров. Возможно, и больше, но этого никто не знает, потому что человека уже нет в этом мире. Один экземпляр он взял себе за работу, а остальные четыре шли автору. Грицко очень носился с этой книгой, потому что «у него есть настоящая книжка в твердом переплете». Радовался, как ребенок. А больше ему и не надо было. И не важно, что официально не печатали...»

«Соломия обратилась ко мне, чтобы я написал послесловие к новому изданию, — продолжает Лышега, — но я не умею писать академических послесловий. Поэтому я ответил тем, что дал два сохраненных письма Грицка». А post scriptum — фрагмент неопубликованных размышлений, которые Олег Лышега написал о Грицке Чубае и назвал «Поцелуй Эллы Фицджеральд». Когда-то Грицко в письме Лышеге сказал: «Если бы я написал книгу о том, как люблю джаз, то назвал бы ее «Поцелуй Эллы Фицджеральд». Как оказалось, книга уже давно сверстана в издательстве Ивана Малковича, но автор и издатель еще не пришли к согласию относительно вида книжки. «Поцелуй...» вошел бы в книгу «America Emeralda» («Изумрудная Америка»), где есть и переведенные Лышегой дневник Генри Торо 1851 года, стихотворения поэта-отшельника Робинcона Джефферса, мифы индейцев и еще что-то.

Когда Олег Лышега вспоминает о своем близком друге Грицке Чубае, словно погружается в какое-то удивительное море прошлого, граничащее с современностью. «Он открыл мне музыку, — говорит пан Олег, — у Грицка постоянно пел Чеслав Немен. Окно открыто и Немен поет свою музыку на слова Норвида. До него я не был ни меломаном, ни поэтом. А когда приехал в университет и познакомился с Грицком, все изменилось, поэзия все перекрыла...»

 О Грицке Чубае с Олегом Лышегой мы говорили не за бокалом вина и даже не за чашечкой кофе. А за яблочным соком, в особенно атмосферном месте — «Ноевом Ковчеге», где когда-то была студия братьев Гадюкиных. Пан Олег рассказал нам о периоде самиздатовской «Скрині», исключении из университета, тотальных изменениях и изломе. О том, как жилось уже после того, как их «попросили», как ему пришлось работать грузчиком, а Грицку — на изоляторном заводе, как они искали новое понимание поэзии, как они «говорили, мовчали, і говорили знову...»

«ГРИЦКО ДАЛ МНЕ ПОНИМАНИЕ НАСТОЯЩЕЙ ПОЭЗИИ»

 — Это был 1968—1969 год, время событий в Праге. Мы познакомились поздно вечером, когда в университете был концерт, кажется, памяти Ивана Франко. Пел хор «Черемош». По окончании концерта все пошли к памятнику Франко петь дальше то, чего не пели в актовом зале. Это были такие акапельные манифестации. Когда уже напелись, пошли на Высокий замок... или Лысую гору. Не помню точно. Но мы пробирались через кусты. Смотрю — темно, а впереди идет какой-то парень и говорит с моим товарищем. Из нескольких слов я почувствовал, что это очень серьезный разговор, который отличается от привычной юношеской бравады. В темноте передо мной мелькали его белые парусиновые туфли. Да, он был всегда элегантен и имел осанку и вид интеллигента. Я шел за ними, а затем подошел к Грицку.

На его лице было написано очень много. Интеллигентные черты украинских поэтов 20-х годов. Да и сегодня я воспринимаю его как самого талантливого автора «недострелянного возрождения». Тогда он познакомился с Галей (будущая жена Грицка Чубая. — Ред.). Она жила на Погулянке, а общежитие находилось на Майоровке. Поэтому он «зайцем» некоторое время жил в нашей с Виктором Морозовым комнате, пока не перебрался к Гале уже официально. Мы тогда с Морозовым ходили на Погулянку через те холмы и лес напрямик и там дольше просиживали с Грицком. То было такое гнездо, в котором мы чувствовали себя уютно, чувствовали, что прикасаемся к чему-то серьезному.

...До Грицка я не писал стихов. Когда он появился в моей жизни, все изменилось. Грицко дал мне понимание настоящей поэзии. Хотя сам я пошел другим путем. Мне были интересны, кроме европейских, и американские поэты. В университете где-то в 1969 году на домашнее задание я почему-то выбрал томик Ральфа Уолдо Эмерсона о поэзии. С этого все началось. Р.У. Эмерсон — это человек, который закладывал фундамент американского интеллектуального мышления, уже отличавшегося от английского. Немного позже уже Уолт Уитмен бросил серьезную тень на американскую поэзию. Это была американская поэтическая традиция, которую потом подхватили Эзра Паунд, Т.С. Элиот, где язык уже не имеет лишнего орнаментирования. И Эмерсон, и Генри Торо, и Эзра Паунд — все они взяли все лучше из европейской культуры.

...Грицка всегда тянуло к театру. К театру непоследовательности Тадеуша Ружевича, к театру Лорки, Метерлинка, Аполлинера. Для Григория важнейшим мотивом поэмы было выразить не какое-то событие, а отрезок времени. Он присматривался к театру для того, чтобы познать эпическую вещь, драматургию мизансцен. Те мизансцены он мог мне заранее рассказывать, когда еще не было всей поэмы. Мы ходили по вечерам на Майоровцы и он наизусть цитировал мне еще ненаписанные тексты. Это было своеобразной апробацией, ведь он считал, что все должно быть написано естественным языком. Как учил Т.С. Эллиот, у стихотворений должен быть такой язык, на котором хотел бы разговаривать в повседневной жизни читатель. Для Грицка очень важными были точный язык, естественные диалоги, мизансцены. Таким образом, он отходил от традиционной поэзии, которая лилась монотонным потоком. Грицко создавал цельную драматическую вещь, поэму. Его язык был конкретный, не отталкивал так называемой поэтичностью.

Грицко знал многих украинских поэтов 20-х годов. Те стихотворения, которые еще тогда не печатали. Евген Плужник, Павло Тычина, Майк Йогансен, Владимир Свидзинский. Я, поскольку учился на факультете иностранных языков, мог что-то другое читать в оригинале. А Грицко, имея очень хорошее чутье, всегда находил что-то из польских, русских переводов, критических статей. Он почувствовал, что прежде всего надо избавиться от «поэтичности», сделать поэзию строгой и многоплановой, а не агрессивной и вульгарной.

«ОН БЫЛ НАСТОЯЩИМ ПОЭТОМ. А ЭТОГО ЕМУ НЕ МОГ ПРОСТИТЬ НИКТО»

 — Я не заметил за ним азартных увлечений. Ни спорт, ни рыба его не интересовали. Поэтому ему трудно жилось — он отправился в долгий поэтический путь с одним копьем, как Дон Кихот. Однако ему было вроде бы достаточно этого копья. Хотя для того, чтоб выжить, надо было и рыбу ловить, и гулять, и на танцы ходить. В быту Грицко был весьма непритязателен. Без особенного гардероба. Был аскетом. Но, по-видимому, жизнь видит таких невооруженных людей. И он был настоящим поэтом. А этого ему не мог простить никто.

— Грицко приехал во Львов со стороны Киева, из другой традиции, которая связана с византийской культурой. В Киеве он побыл немного, а затем его «попросили». Это, по-видимому, из-за почитания Шевченко. За время пребывания в Киеве он успел познакомиться с Виктором Кордуном, Николаем Воробьевым, Василием Голобородько, Николаем Холодным. Эти ребята и сами были поэтами «недострелянного возрождения».

Они были из разных местностей, разных концов Украины. Виктор Кордун был арийцем из киевского Полесья, арийская кровь текла у Николая Воробьева из гайдамацкой Черкащины, Михаил Григорив — из ариев Прикарпатья, а Василий Голобородько — из ариев Слобожанщины. Соцветие поэтов. И Грицко от них много почерпнул. Он понимал, что суть поэзии заключается не в полемике с внешним миром, а имеет свою задачу, где выше стоит личная ответственность. Они осознавали эту высокую миссию. Эти ребята, которых тоже исключили с первых курсов, были свободными людьми. Как и Чубай. Они все получили только благодаря самообразованию, а получили они много. Когда Грицко приехал во Львов, то только частично смог найти себе близких, в частности в лице Игоря Калинца. Они дружили, и часто мы с Грицком заходили к нему в гости. В общем львовская поэзия была иной. С Калинцом он мог делить какие-то моменты поэзии. Но и сам Калинець льнул к Киевской школе.

ФРАНКОВСКАЯ ЛИНИЯ ЧУБАЯ

 — Поэмы Грицка — это линия «Моисея» И. Франко. Особенно «Відшукування причетного», «Марія», «Говорити, мовчати і говорити знову». Но Франко строил все на фундаменте древней мудрости, Библии, античной литературы. У него была прекрасная школа. Это был самый эрудированный человек в нашей литературе за все времена. А Чубай, наоборот, самоучка, который самообразованием познавал мир. Однако они чем-то близки. Потому что настоящие поэты. Тот имел большую книжную базу и трагедию Украины, а этот имел базу модерную — Плужника, Семенко, раннего Тычины... и всю трагедию ХХ века. Он продолжил линию трагической поэмы.

«ОН СЛОВНО ЗНАЛ ОТВЕТЫ НА ВСЕ ВОПРОСЫ»

 — В 1972 году меня исключили из университета и в декабре забрали в армию, в стройбат. Я копал огромные траншеи для противовоздушной обороны под Москвой целый год. Потом не выдержал и месяц работал на кухне. Впоследствии обнаружили, что я «неблагонадежный», и меня перебросили в Забайкалье, где я пробыл еще больше года. Грицко же остался во Львове, ему было еще тяжелее. Он присылал мне письма и бандероли. Прислал «Великого Гэтсби» Ф.С. Фицджеральда на английском языке, «Красную комнату» А. Стриндберга, «Федерико Гарсия Лорка — музыкант» Вайсборда. Он меня поддерживал. Не многие представляли, как ему трудно. Грицко перебивался как мог. Последняя работа — изоляторный завод, где работал художником. А я грузчиком на складах книжек и одежды. В 1975 году переехал в Тысменицу к родителям и там работал на фабрике, на стройке. Тогда писал «Зиму в Тисмениці». Посылал рукописи во Львов из Тысменицы, а В. Яворский перепечатывал. Таким образом мы издали самиздатовскую книжку «Зима в Тисмениці». Грицко написал предисловие. Исключение из университета меня ничему не научило. Хотя исключили за «Скриню» — абсолютно невинное издание. Там не было острых материалов, но оно было стильным. Там были стихотворения, квестионар, эссе, перевод пьесы Тадеуша Ружевича «Смешной старичок». Все делалось как настоящий журнал, только немножко интереснее. Цензоров, по-видимому, очень зацепило. Тем более что экземпляр нашли у В. Черновола. И потянулась ниточка.

...До 1972 года я знал его лучше всего и видел почти каждый день. Он словно знал ответы на все вопросы и всегда отвечал авторитетно. Хотя специально не высиживал в библиотеках и не искал информацию. Что-то похожее я слышал о Параджанове. Якобы никто его не видел с книжкой, но он все знал. У Эзры Паунда была такая строка: «Вобрать из воздуха традицию живую или огонь неукрощенный из старческих прекрасных глаз». Потом я с Грицком меньше общался, выехал в Киев. Первым делом начал искать какой-то более тесной связи с Киевом, сошелся с Николаем Воробьевым. После Чубая он стал вторым моим учителем. Но не в буквальном смысле. Он учил меня своим примером, а не установками или метафорами. А Грицко сразу задал уровень.

«ГОВОРИТИ, МОВЧАТИ І ГОВОРИТИ ЗНОВУ...»

 — У него часто были перерывы. Т.С. Элиот когда-то говорил, что настоящая новая книжка у поэта может появиться с перерывом где-то в пять лет, не чаще. Потому что только тогда собирается достаточно жизненного опыта, и он может сказать что-то новое. А так — это повторение с вариациями. Для Грицка очень важными были большие формы — поэмы. После каждой поэмы у него был еще больший интервал.

 После 1972 года он был очень подавлен. Поэт должен иметь какое-то равновесие, а он его не имел. Для меня это понятно, потому что с каждым годом знаешь все больше о несказанном. Он предчувствовал последние годы. И взорвался последним аккордом. По-видимому, и у меня так будет.