Когда библиотека — альтер эго

В рабочем кабинете Мыколы Рябчука книги на полках — до самого потолка «сталинки». Кажется, они выживают оттуда хозяина и живут собственным бытием... Впрочем, они грустят за ним, когда он едет на длительное время читать лекции за границу. Тогда неожиданно падает то одна, то другая книга с полки — чем не мистика?

— Мыкола, мне трудно сориентироваться, сколько томов в твоей библиотеке. Ты пробовал когда-нибудь посчитать?

— Нет, жалко времени. На глаз, вместе с журналами, — около десяти тысяч. Если читать ежемесячно по десять книг — при жизни можно осилить. В принципе, это реально: когда учился в Литинституте, то прочитывал приблизительно такой объем. Но это продолжалось лишь несколько лет. Был в этом даже спортивный азарт: я, например, старался каждый вечер сходить в какой-то театр — благо в Москве их было много, а в институте нам давали контрамарки. Так же и с книгами. Во Львове я работал осветителем в театре или еще где-то — за нищенскую плату, зато имел кучу времени — и это было для меня самое важное. Потом, однако, жизнь изменилась. Появились новые обязанности, ответственность — за семью, работу, друзей. Блаженная беззаботность миновала. Да и книжно-театральный раствор в голове, скажем, насытился. В определенный момент чувствуешь, что нет ничего нового под солнцем; все выглядит не то, чтобы вполне знакомым, но достаточно опознаваемым. Мир потерял свою очаровательность, как сказал бы Вебер. Художественный мир, по крайней мере. Может, потому я и направился в критику, забросив свою «андеграундную» прозу и поэзию. Из скульптора стал анатомом. А затем подался еще дальше — в публицистику, политологию.

— Твоя библиотека, похоже, отображает все эти увлечения?

— Как кольца на стволе дерева. Например, в 70-х мы с друзьями увлекались Древним Востоком — Китаем, Индией, Японией. Гессе был нашим культовым автором. Кавабата, Акутагава. Вообще, как я сейчас понимаю, это была очень важная прививка от близлежащего маразма и, вообще, от избыточной идеологичности: стоицизм в дзен-буддистский версии.

— А украинистика?

— Ее в то время практически не существовало. То есть от старших друзей мы, конечно, знали о «шестидесятниках», о «киевской школе» и даже о «нью-йоркской группе». Благодаря им имели доступ к самиздату, к более древним изданиям. Но в книжных магазинах не было ничего. Одни — как Калынец, Стус, Сверстюк — сидели, других — как Шевчука, Костенко, Голобородько — не печатали, а еще другие начали так писать, что лучше бы они пошли, как мы, в сторожа и электроосветители.

— Но была же классика?

— Спасибо советской школе, она надолго отбила нам от нее охоту. Нас интересовали модернисты — благодаря этому открыли для себя Стефаника, Коцюбинского. Очень сильное впечатление произвел «Камінний господар» Леси Украинки — благодаря блестящему представлению в театре имени Заньковецкой, со Ступкой и Кадыровой в главных ролях. И, конечно же, — «расстрелянное возрождение».

— А из русских?

— К русской литературе мы были еще более предвзятыми, чем к украинской, — и то не только и не столько из-за школьной программы, сколько из-за общей культурной ситуации, которую мы чувствовали как колониальную и унизительную. Поэтому наша реакция — «Геть від Москви!» — была полностью естественной.

— И все же русистики у тебя, вижу, немало?

— Я открыл ее для себя в конце 70-х, учась в Москве. А до того, в течение целого десятилетия, ее для меня будто бы не существовало. Понимаешь, поскольку все вокруг беспощадно русифицировалось, мы пытались с друзьями жить в альтернативном, идеальном мире, где русская культура — не единственная и не главная, а одна из многих зарубежных. Нашими кумирами были западные писатели.

— И древневосточные?

— Да, но я здесь говорю о литературе актуальной, модерной. Кафка, Камю, Костасар, Фолкнер, Бель, Варгас Льйоса... Книги в те времена были дефицитом, стоили они смехотворно мало, но в книжных магазинах не залеживались. Или и вообще туда не попадали — шли сразу на черный рынок. Зато во всех областных центрах были книжные магазины сети «Дружба» — так называемых стран социализма. Там можно было раздобыть польские переводы книг, которых на то время в Союзе вообще не переводили. Так я, например, открыл для себя Борхеса, а затем и Оруэлла — его скандальный роман «1984» печатался в журнале «Literatura na swiecie».

— Но был же и его украинский аналог — журнал «Всесвіт»?

— Так, в 70-х годах, при редакторстве Павлычко, это был первоклассный журнал. Там печатался Маркес, Фриш, Сол Белоу, Курт Воннегут. Причем исключительно те произведения, которые по-русски еще не переводились. Кстати, «Иностранку» мы тоже читали — это, собственно говоря, было единственное популярное в нашей среде русское издание. Так же, как «Всесвіт» была единственным украинским.

— Сохраняешь те журналы?

— Павлычковский «Всесвіт» храню — имею к нему особые сантименты. В конечном итоге, впоследствии я и сам отдал ему десять лет работы.

— А из других журналов?

— «Сучасність». Но только за тех несколько лет, когда я там работал. Ну, и, конечно, «Критику» — всю. Имею еще определенные сантименты к зарубежным журналам, где напечатаны мои тексты. Хотя придется их выбросить. Потому что все равно ни по-шведски, ни по-турецки я не смогу прочитать. Украинские журналы со своими публикациями я выбросил еще при переезде из Львова в Киев.

— Книги на полках в твоем кабинете расставлены в два ряда. Какие ты ставишь в первом ряду, а какие — за ними? Какой принцип здесь действует?

— Банальный. Во втором ряду стоят многотомники или же серийные издания. А в первый выставляю лишь один том — для подсказки.

— А вообще, как ты с этим управляешься — ведь полок уже, вижу, не хватает?

— Ну, да. Кажется, ничего уже и не покупаю, а оно все равно откуда-то берется. Ежегодно отдаю добрую сотню книг — то в Острог, то в Могилянку, то в УКУ, то еще куда-то. С некоторого времени пополняю библиотеку лишь профессиональными изданиями, преимущественно зарубежными, — англоязычными и польскоязычными, — которых у нас просто нигде не найдешь, даже в академической библиотеке. Не помогает! То друзья что-то подарят, то жена-писательница что-то приобретет, а то и сам соблазнюсь на нового Жадана или Андруховича. А тогда, взяв голову в руки, раздумываю: и что его вынести взамен?

— У Андруховича в «Таємниці» есть упоминание о твоей львовской библиотеке 70-х годов, в частности о «книжной инсталляции» в неисправном холодильнике. Это не выдумка?

— Нет, хотя в те времена я и слова такого не знал — «инсталляция». Просто друзья как-то подарили мне большой фотопортрет Брежнева в маршальском мундире с многочисленными орденами, от плеч аж до пупа. Я и прицепил его в холодильнике на задней стенке, чтобы хоть чем-то тот вечно пустой сундук заполнить. Вышло эффектно: отворяешь дверцы, зажигается внутри свет и Брежнев грозно на тебя смотрит из-под густых бровей. А потом я кому-то этого Брежнева передарил, а вместо этого начал в холодильнике складывать книги — достаточно удобно.

— Знаю, что в советские времена ты от руки переписывал чуть ли не все номера украинского журнала «Основа», да и не только его. В настоящее время в интернете можно найти чуть ли не все, чего интеллект и душа пожелают. Тебя радует эта ситуация?

— Не преувеличивай, журналы я не переписывал, лишь делал иногда выписки. А вот самиздатовские тексты действительно перепечатывал — на папиросной бумаге, чтобы вышло больше копий — для друзей. Тот процесс, тот весь опыт, думаю, не менее важен, чем само чтение. Я не против интернета, сам охотно им пользуюсь, можно сказать — живу в нем, но и о переписывании-перепечатывании не жалею. В конечном счете, сама знаешь, что некоторые древние народы создали высокую культуру без интернета и даже без печати. И наоборот — почитаешь некоторые заметки на интернет-форумах и думаешь: лучше бы их авторы и дальше жили в пещерах.