Мир харьковской юности поэта Слуцкого

Новый интересный облик на карте литературной истории Украины — книга писателя и литературоведа Андрея Краснящих «Писатели в Харькове.  Борис Слуцкий», появившаяся на свет в этом году в издательстве «Права людини».

Андрей Краснящих подробно рассказывает о детстве и юности выдающегося поэта ХХ века в Харькове 1920-1930-х годов.  Много поработав над источниками и — что особенно приятно — не забыв поделиться этими источниками с читателями, автор создает два ярких портрета: портрет Бориса Слуцкого (1919-1986) и портрет эпохи в ее локализации в столице Советской Украины. Родители и другая родня Слуцкого, его друзья и коллеги, обучение, учителя, улицы, по которым он ходил — все это контекст, сформировавший поэта, который был наследником и футуризма, и романтизма (впрочем, характерное сочетание для тогдашней литературы, и украинской тоже), поэта, который немало написал и о родном Харькове, и о родной Украине.

Мемуары, интервью, стихи мемуарного типа, которых у Слуцкого было много, изображают большой город в крайне изменчивые, противоречивые времена.  Искренний энтузиазм (неоднократно всплывают всевозможные свидетельства о вере в революцию и построении нового общества) отражался отчаянием от многих последствий революции. Архаика отражалась в окнах сверхсовременных зданий, ограниченность граничила со смелыми и свободными творческими поисками, бедность диалектически объединялась со стремительным развитием индустрии и науки, украинизация быстро превращалась в русификацию, и находились аргументы стерпеть миллионные жертвы.  Как будто бы несколько эпох упаковали в какие-то двадцать лет.

Этот массив информации Андрей Краснящих по мере возможностей анализирует и систематизирует.  С многочисленными адресами, именами, фактами.  С отслеживанием дальнейших судеб людей, мест, учреждений и артефактов.  Например, из стихотворений и воспоминаний возникает объемная и эффектная картина родного района Слуцкого — места вокруг харьковского Конного рынка.  По стечению обстоятельств, мне тоже довелось родиться и вырасти недалеко от этого рынка (а здание музыкальной школы, где учился будущий поэт, было ко мне еще ближе), поэтому я могу оценить одновременную узнаваемость и необычность этой картины.  Ведь духа пестрой ярмарки, с яркими торговцами и торговками, с проститутками и с коллективным избиением воров давно нет, как и темных тесных жилых помещений поблизости. Зато сохранились некоторые старые дома, базарный транспортный узел и особая языковая смесь, которая вдохновляла поэта Бориса Слуцкого, кажется, всю жизнь.  Это может быть интересным и для любителей литературы и истории «вообще», и для погруженных в межвоенную эпоху, и, наконец, для преданных истории и краеведению Харькова, города, который сыграл особую роль именно в те времена.

Стихи, воспоминания и другие тексты в книге показывают в упомянутых исторических рамках-обстоятельствах прежде всего людей.  Борис Слуцкий назвал себя «гореприёмником» и всегда прислушивался к человеку, стремился описать именно его. Например, голодного крестьянского ребенка, которому удалось во время Голодомора попасть в город (как видим, поэт не боялся некоторых острых и опасных в СССР тем):

Когда в деревне голодали —

и в городе недоедали.

(...)

Там смерть была наверняка,

а в городе — а вдруг устроюсь!

Из каждого товарняка

ссыпались слабость, хворость, робость.

И в нашей школе городской

крестьянские сидели дети,

с сосредоточенной тоской

смотревшие на всё на свете.

Сидели в тихом забытье,

не бегали по переменкам

и в городском своём житье

всё думали о деревенском.

Или рассказать о незамысловатых любовных приключениях своего друга, тоже харьковчанина, тоже русского поэта (и поэта довольно подобной стилистики) — Михаила Кульчицкого. Именно с Кульчицким Слуцкий не только крепко дружил, но и активно спорил.  Очевидно, они имели разные взгляды на многие важные вопросы.  Кульчицкий, в частности, судя по тем данным, которые приводит Андрей Краснящих, был человеком с намного более выразительной, чем у Слуцкого, «ортодоксальной» советской ориентацией. Это, несмотря на то, что отец Кульчицкого подвергся репрессиям. В частности, не совсем сходились они в национальных вопросах — так, Краснящих цитирует выпады Кульчицкого против украинизации и национал-коммунизма, а вот Слуцкий, похоже, этим явлениям симпатизировал.

Кстати, об украинизации.  Книга «Писатели в Харькове.  Борис Слуцкий», как мне кажется, хоть и рассказывает о русском поэте, может оказаться даже интереснее для читателей, ориентированных именно на украинскую литературу, на украинскую гуманитарную традицию.  Дело здесь в том, что в украинском пространстве сформировался уже более или менее целостный драматический миф двадцатых-тридцатых годов (или два мифа — отдельно двадцатых и отдельно тридцатых), с основной локацией в Харькове.  Этот миф сосредоточен на украиноязычной культуре, на украиноцентричных явлениях, справедливо и оправданно, но все же таким образом из поля зрения немного теряется жизнь и культурная практика большинства населения Харькова, которое даже в столичное и постстоличное время была преимущественно русскоязычной и во многом ориентированной  на Россию (проиллюстрирую упоминанием литературоведа, советского военного и приятеля Слуцкого, Петра Горелика, о том, что в их юношеской среде условной культурной «родиной» был русский футуризм). Андрей Краснящих как раз и знакомит с русскоязычным Харьковом 1920-1930-х, с его культурой, как «бытовой», так и «высокой».  Конечно, это интересный материал, который нужно знать, материал, который разнообразит наше понимание той специфической эпохи.

Завершает книгу объемная подборка стихов Бориса Слуцкого с харьковскими мотивами.  И это правильно — почитав о поэте, интересно побыть и с его текстами, с их четким и несколько замедленным ритмом —

(...) В Харькове русские слова

выговариваются по-украински.

В Харькове думают по-русски,

говорят по-русски,

но с украинским южным акцентом.

Украи?на или Укра?ина? —

До сих пор не знаю точно.

Мы, харьковские, путаем ударенья.

Удары шли с севера, с юга.

Самый сильный сваливал слово,

и после него харьковчане

устанавливали ударенья.

Я говорю неторопливо

не потому, что обдумываю,

взвешиваю, примеряю слово,

а потому, что расставляю

знаки ударения над каждой гласной.