Особенная ситуация Марианны Кияновской

Известная поэтесса и переводчица работает фрилансером и проживает во Львове. При этом она нанимает специальное помещение под рабочий кабинет и... библиотеку. «День» узнал, каким именно фолиантам там место и почему библиотекари охотятся за книгами Марианны

— Кто сформировал у вас любовь к чтению?

— Мой дедушка. У него была огромная библиотека: целых три комнаты книг. Я вынимала из шкафа несколько и из них себе строила будто бы крепостную стену. Когда сгорел наш дом, где жили мои родители и дедушка с бабушкой, то часть энциклопедий, которые уцелели после пожара, продали в букинистическом магазине: на вырученные за книги деньги семья покупала хлеб. Но даже сейчас вся моя классическая украинистика, изданная в советские времена (это два больших книжных шкафа), в том числе полное собрание Франко, — от него. В целом моя библиотека разделена на три квартиры. Единственное, чем я отличаюсь в собирании библиотеки от дедушки — в основном читаю все книги, которые покупаю.

— А он был коллекционером?

— Нет. Есть люди впечатлительные на музыку, а он любил всякие изображения: анатомические атласы, кости, ископаемые черепа, ботанические атласы. Дедушка очень хорошо рисовал, хотя никогда не учился на художника. В этом я и росла: детскую энциклопедию прочитала полностью, по диагонали прочитала «Большую советскую энциклопедию». Возможно, это как-то повлияло на то, что я очень долго была кроссвордистом. В начале 90-х, когда я училась в университете, это был мой главный заработок. Тогда один кроссворд стоил 5 долларов. Я на третьем курсе университета зарабатывала приблизительно 60 долларов в месяц. Это были космические деньги: можно было заплатить за наем квартиры, еще и купить хорошие зимние сапоги. К слову, чтение энциклопедий — это в действительности не совсем чтение. Любовь к хорошей художественной литературе у меня не из дома...

— А откуда?

— Это в действительности не одно и то же: любовь к книгам и любовь к литературе. Настоящее умение читать художественную литературу, понимание того, чем является поэзия, ко мне пришло в школе: мне очень повезло с учителями русской (почему-то именно русской) литературы. Еще одним человеком, который стал для меня ключевым на долгие годы, была преподавательница из университета Ольга Станиславовна Федык, доцент кафедры стилистики на факультете журналистики, сейчас — покойная. Мы с ней очень интересно встретились. Я на какой-то свалке макулатуры, почти на мусорнике, нашла Верлена, издания 1969 года (у меня, кстати, сейчас этой книги нет, она исчезла еще в университете). Я читала этот томик в трамвае, а она ехала рядом и присматривалась. Закончилось тем, что она полтора года, без денег, была моим репетитором, готовила меня к поступлению, хоть мои родители были готовы платить.

Мои стихи впервые опубликовали в газете «Радянська освіта», когда мне было 5 лет. Родные этим невероятно гордились, даже начинали давить на меня, зная об успехе первых публикаций Ники Турбиной, поэтессы-ребенка. Но я на каком-то уровне, по-видимому, поняла, что в действительности такая слава — что-то очень нехорошее, и вообще перестала показывать им свои стихи. У меня даже сформировалось ощущение, что писать стихи — плохо. Ольга Станиславовна меня убедила, что я могу писать. Она мне советовала книги, задавала писать сложные эссе. Так у меня развился вкус к художественной литературе и доверие к своему внутреннему голосу.

— Какие издания держите около себя ближе всего?

— В этой квартире — то, с чем я работаю. Точнее, мы работаем: у меня муж — полонист. Вот словарей у нас около полсотни. Рядом — украинская поэзия (Стус, Свидзинский, Герасимьюк, другие), без которой я вообще не могу.

В этих шкафах — литература на польском языке: культурология и теория литературы, много женских исследований, литературоведческая литература. Также — проза польских авторов, среди которых Ольга Токарчук, Яцек Денель. В этих шкафах — зарубежная литература на польском языке, то, что не переведено на украинский язык.

Над рабочим столом — авторы, которых я сейчас перевожу, а также антологии. Например, переводы Богдана Задуры с венгерского. Русская переводческая школа ориентируется на великие литературы, а поляки переводят также с малых литератур. Ежи Фицовски составил антологию «Mistrz Manole і inne przeklady» («Мастер Маноле и другие переводы»). Это поэзия польских ромов, а также румынская народная поэзия, еврейская народная (и авторская наивная) поэзия, — не те стихи, к которым мы привыкли, а преимущественно шутливые или траурные вещи. Около нее — антология словацкой поэзии, вот несколько антологий американской или просто англоязычной поэзии. Антологий у меня много. Иногда только они и спасают, потому что дают определенный срез литературы, недоступной в Украине.

Адам Поморский — просто гениальный переводчик, у меня есть почти все его переводы. Здесь — его Ахматова и Хлебников. Казалось бы, какой смысл мне читать этих поэтов не по-русски, а по-польски? Но эти книги для меня как мастер-класс: полезно увидеть, как работает великий переводчик с великим поэтом. Я тоже пробовала переводить Хлебникова и Ахматову; а притом, что перевод — это задачка, интересно, как к ее решению подходит Поморский, интересно, жертвует ли он тем самым, что и я, или нет.

— Часто ли вы бываете в Польше?

— Нет. Сейчас приехала с Третьего Всемирного конгресса переводчиков, а до этого была в Варшаве три года назад (продолжает доставать книги).

Вот один из моих любимых поэтов, Марек Кристиан Эмануэль Бачевский (показывает несколько книг), переводы опубликованы несколько лет назад в журнале «Кур’єр Кривбасу». Этот поэт очень интересно выстроил собственную легенду, использовав фамилию довоенного производителя водки и ликеров из Львова. Таких писателей, которые целостно и последовательно выстраивают себе легенду, в Польше есть несколько, в том числе — Яцек Денель.

Также у меня есть чрезвычайно много отксереных книжек, потому что изданную давно поэзию часто невозможно приобрести. Когда бываю на польских книжных ярмарках, покупаю все подряд поэтические книги молодых авторов по принципу «Бог узнает своих». А затем делаю селекцию, кто для меня поэт, а кто — не поэт.

Это не мой интерес к польской поэзии, это мой интерес к поэзии как таковой. Я много знаю и читаю украинской молодой поэзии. Основополагающая разница между молодым поэтом и старым не в том, что одного много публикуют, а другому трудно «пробить» первую книжку, а в том, что культура и язык культуры постоянно изменяются, и на эти перемены быстрее всего реагируют или абсолютно гениальные писатели, но в пределах своей уже сформированной парадигмы, или совсем молодые, чувствительные к изменениям в языке на структурном, на системном уровне.

Очень интересная книга Агнешки Вольны-Гамкало, которая начинала очень радикально. Приблизительно десять лет назад она разделась на сцене, читая стихи. Это произвело сенсацию, ее имя стало известно в среде. Но я люблю ее потому, что она еще и очень хорошо пишет.

— Какие книги вам наиболее дороги?

— Есть дорогие для меня книги, подаренные важными, родными людьми, а есть книги, без которых просто не функционирую. Например, Монтень, который есть и на русском, и на украинском: я их читаю параллельно (больше привыкла к русскому переводу, который давно знаю). По известному тексту плывешь как по реке, а в это время хорошо думается о чем-то другом. Люблю и перечитываю Паскаля. А еще — Сервантеса, Дюма и Стивена Кинга.

— Какая книга произвела на вас наибольшее впечатление в последнее время?

— Это — книга Анны Гжесковьяк-Крвавич «Zabaweczka» («Игрушечка»). Она о карлике Юзефе Борувласком, который был собеседником многих европейских королей и почетным гражданином европейских городов. Он родился в Украине. Это уже записи достойного человека, который с чувством собственного достоинства рассуждает о жизни; важно, что у него изменилась оптика. У нас нет вообще такого типа литературы — в формате микроистории. Поэтому я их покупаю в Польше. Но именно эта книга для меня особенная. В свое время она меня потрясла.

Также огромное впечатление и влияние на меня произвела книга, которую я сама только что закончила, — «Юліан Тувім. Поезії та контексти». В какой-то момент у меня было ощущение, что я приняла его у себя, пропустила сквозь себя. Его страх стал моим, его сила стала моей силой.

Вот мы с вами сейчас разговариваем, а для меня даже и в этом есть один особый личный момент. Приблизительно десять лет назад, когда у меня брали интервью, я понарассказывала, что у меня много польских книжек (а тогда их еще не было столько, сколько есть сейчас). И вот, звонит ко мне пани из львовской библиотеки, называет себя, говорит: «Вы говорили, что у вас такая библиотека, хочу вас просить, напишите, пожалуйста, завещание, чтобы ваша библиотека перешла нашей библиотеке» (Марианна смеется). Еще четыре таких интервью о книгах с интервалом в десять лет — и я буду готова написать завещание на эту львовскую библиотеку. Тогда я, тридцатилетняя, была удивлена и немного обижена, а сейчас бы я с улыбкой и хорошо к этому отнеслась бы, потому что эта пани действительно искренне болеет за свое дело и заботится о книгах.