«Путинская Россия сама себя уничтожит»

Сборник «Крымские элегии» Вячеслава Гука — чрезвычайно интересное явление современной украинской поэзии. То, из чего состоит книжка, удивляет, поражает, увлекает, кажется причудливым безумием и откровением одновременно. В ней чувствуется глубокая украинская поэтическая традиция ХХ века, представленная Б.И. Антоничем, В. Свидзинским, М. Семенко... Есть в книжке и европейские отголоски, присущие ранним французским и бельгийским символистам. Иногда «Крымские элегии» хочется сравнить с «Одним летом в аду» Артюра Рембо. Гук удивительным образом совмещает колоссальные традиции украинской поэзии с новым способом проговаривания поэтической реальности, который типологически родственен немецким романтикам и французской или скандинавской мистике (среди «учителей» автор называет современного норвежского поэта Стейна Мерена).

Какие-то стихотворения Вячеслава Гука напоминают художественные искания Иосифа Бродского с его «оживлением» вещей, что-то более близкое вообще к кинематографу И. Бергмана («Запалюєш сірника, щоби прикурити, але його відразу ж / намагається загасити вітер, що дме зі зливою з вогкого півдня, / сковує вчинки і наслідки підсолоджений запах на кухні газу, / повз вікна буфетні рухаються вагони з Праги, Софії, Відня»). Наконец, можно вспомнить и французский шозизм А. Роб-Грийе.

В поэтическом мире Гука вещи тоже оживлены, они — в центре внимания, говорят своими неповторимыми голосами, как в поэзиях Нобелевского лауреата Шеймаса Гини. В предисловии к книжке Сьюзи Спейт и Стивен Комарницкий, известные переводчики современной украинской литературы на английский язык, отмечают, что Гини в статье «Дань поэзии» (Нобелевская речь 1995 года) писал, что «поэтическая форма — это и судно, и якорь одновременно, что поэзия всегда должна стремиться коснуться основ небезразличной природы человека, проникая одновременно в безразличную природу мира».

Следовательно, перед читателем поэтическое письмо, укорененное в русле лучшей мировой поэзии ХІХ—ХХІ веков, которое, однако, ищет новой коммуникации. Вячеславу Гуку грустно в постмодернизме, который в отечественной традиции и не был постмодерным в западноевропейском или американском понимании. Он живет с ощущением того, что той художественной реальности ему мало, что ирония в абсолютизированных формах съедает то, что является искусством априори. Возможно, этот поэт действительно вне литературного мейнстрима, провозглашая такие непопулярные мысли? А может, речь идет о творении новой после-постмодерной культурной реальности, в которой невозможно творить без чувств, без необходимости преобразования действительности с учетом нового поэтического коэффициента ее преломления. Так, Гук создает для себя новую поэтическую концепцию «сенсо-физиологизма», в основе которой физическое чувство человека, которое возникает после прочтения литературного произведения. «Слово становится цепью между человеком и его чувством».

— Вячеслав, вам удалось найти понятие, которое определит литературу после-постмодерна?

— В 2002 году, напечатав в Симферополе свой второй поэтический сборник «Восьмой день недели», в предисловии к нему я отметил, что книжка написана в стиле «сенсо-физиологизма» — этот термин выдумал сам, чтобы как-то обозначить то, над чем работаю. Признаюсь, тогда я почти не знал, что происходит в современной украинской литературе на материковой Украине: Интернет тогда только развивался, хотя в крымских магазинах и библиотеках, разумеется, были книжки современных украинских авторов — даже тех авторов, которые никогда Крым не любили и презирали его, как только могли, — но большинство из них мне, честно говоря, не очень нравилась — от полиграфии до самого текста (кого-то из тех авторов, помню, я мысленно даже одевал в смирительную рубашку за русские матерные слова и ксенофобскую спесиво-нахальную тупость в их текстах): я тогда «болел» фильмами Бергмана, психологическими романами норвежских и шведских авторов, музыкой Нильса Гаде, поэзией Игоря Рымарука и по-настоящему европейскими романами и рассказами Ольги Кобылянской и Наталии Кобринской, и мне хотелось, чтобы и современная украинская поэзия и проза были такие же торжественные и вдохновенные, чтобы они не зацикливались на быте, а пытались развернуть перед читателем какие-то другие измерения и миры — чувственные и непостижимые, которые подарят восторг, удивление, и ошеломление. Я хотел, чтобы мнение художника было намного выше и значимее общественной мысли. Теперь, с течением времени, я благодарен судьбе за ту культурную изоляцию, которая была в Крыму: это дало мне возможность писать так, как чувствует сердце и душа, а не как требуют издатели и критика. Моя поэзия тогда в русифицированном и экономически уничтоженном Крыму стала, в сущности, реакцией на кризис литературы украинского постсоциализма — крымской реакцией, поскольку все, что я писал, было создано именно в Крыму. Сенсо-физиологизм состоит из двух английских слов: sense — чувство и physiology — физиология. В предисловии к моему поэтическому сборнику «Крымские элегии» С.     Спейт и С. Комарницкий отметили, что это «новое литературное направление, поскольку понятие постмодернизма в современной литературе приобрело достаточно размытое значение».

— Ваша поэзия крайне имажинистская — отдельные образы просто вырываются из предложений и строк, чтобы ожить в нашей реальности. По вашим стихотворениям действительно можно снимать мини-фильмы.

— В действительности над этим я никогда не задумывался, поскольку все мои стихотворения написаны «потоком чистого сознания». Когда что-то начинаю писать, совсем не представляю, что из этого получится. Если и говорить о моем «имажинизме», то он, разумеется, не русской, есенинской трактовки, а западный, английский, имажинизм Эзры Паунда, например. К слову, я абсолютно соглашаюсь с имажинистами в том, что только образы, как нафталин, которыми пересыпают произведение, спасают последние от моли времени, потому что образ — это броня строки, это панцирь картины, это крепостная артиллерия театрального действия. Еще могу отметить, что важную и значительную роль в формировании меня как художника сыграли фильмы шведа Ингмара Бергмана: он умел обычный человеческий быт, даже ужасный, где человек всегда одинок, даже находясь в толпе, превратить во что-то поэтическое, в какое-то вдохновенное действо, где даже и не замечалось совсем, что актеры в его фильмах — будто обычные люди, с улицы, даже некрасивые, что действие могло происходить в обычном доме или комнате, что монолог длится полчаса. Кстати, с Бергманом меня связывает еще один мистический случай: в 2003 году я написал статью о его творчестве «Прикасание к вечности». Прочитав эту статью, главный редактор газеты посоветовал мне писать прозу. А мне уже давно хотелось написать прозаическую вещь — толчок сделал именно Бергман: тогда я читал его очень интересную автобиографичную книжку Laterna Magica и роман «Благие намерения». Постепенно в моем сознании выстраивался сюжет новой книжки. Потом родился мой роман «Синдром детских воспоминаний», где я изобразил жизнь одной финской семьи во время советско-финской войны 1940 года. То есть роман о Финляндии, который, к счастью, был замечен и напечатан на грант Президента, который я получил в 2007 году. По одному моему поэтическому произведению действительно можно сделать фильм — это поэма Faldbakken, которая в 2013 году на английском языке появилась в итальянско-черногорском журнале Diogen. Соавторами перевода стали Сьюзи Спейт и Стивен Комарницкий, за что я им очень благодарен.

— Эта книжка — «Крымские элегии» — полифоническая, она словно соткана из мировой культуры. В название вы вынесли слово «крымские», что естественно: вы — человек крымской земли. Но, кроме прочего, эта книжка дышит украинской поэзией — Антоничем, Свидзинским, Семенко... Как вам удалось создать украинский поэтический Крым?

— Да, в ней есть произведения о многих представителях мировой культуры, а это и ирландские поэты Патрик Каванах и Шеймас Гини, и норвежский прозаик Герберг Вассму, и немецкий поэт Готтфрид Бенн, и австрийская писательница Эльфриде Елинек, и итальянский прозаик Паола Каприоло... На самом деле рабочих названий этой книжки было несколько: это и «Смерть Роберта Вальзера», и «Сезон на катрана в Крыму», но я почему-то остановился именно на «Крымских элегиях». Возможно, потому, что именно в то время читал очень красивые поэтические произведения Христи Алчевской, среди которых запомнилось стихотворение «Элегия» — преисполненное тоски, искреннее, такое надрывное. Да и стихотворения мои в «Крымских элегиях» — печальные. Недавно один критик, характеризуя мое творчество, отметил, что моя поэзия — очень грустная, а проза — депрессивная. Еще в студенческие годы я зачитывался произведениями Владимира Свидзинского и Михайля Семенко, а к Богдану-Игорю Антоничу пришел намного позже: в то время, к величайшему сожалению, не существовало Сети, а в Крым что-то новое, интересное и украиноязычное попадало редко. К тому же, не только я создавал украинский поэтический Крым: у Крыма есть еще несколько украиноязычных поэтов, представители старшего поколения, которые своим творчеством не обрывают пуповину с материковой Украиной, а это, например, Виктор Гуменюк, Светлана Кочерга, Орест Корсовецкий...

— Вы верите, что вернетесь домой — в свой родной Крым, украинский Крым?

— Я даже не верю, я полностью уверен в этом! Потому что в Украине есть такие отважные люди, которые умеют и могут защитить свою родину. В России всем почему-то до сих пор казалось, что Украина будет повиноваться силе российского агрессора и станет на колени. Но этого не случилось. Я думаю, Бог и правда — на нашей стороне, а ненасытный кровавый агрессор — путинская Россия — сама себя уничтожит, потому что зло, порожденное злом, возвращается к первоисточнику и действует с двойной силой!

— Как вы пережили расставание с тем миром, который создал вас как художника?

— Конечно, это было очень сложно, но, думаю, что любые испытания, которые судьба посылает человеку, надо принимать достойно: нужно подниматься на ноги и, стиснув зубы, идти дальше — как ни больно тебе будет. В этом году я был в Крыму. То, что я там увидел, — ужасно: некоторые крымчаки очень радуются, что наконец все-таки «стали россиянами», даже ни на минуту не задумываясь над тем, что, в сущности, предали свою родину, а человека-предателя во все времена и в любой стране только презирали. Но думаю, что эти люди когда-то прозреют, что у них спадет с глаз полуда.

— Каковы ваши творческие планы?

— Осенью в одном из киевских издательств должен выйти в печати очень большой по объему роман, над которым я работал семь лет. Мне очень хочется, чтобы он нашел своего читателя.