Сергей ЯКУТОВИЧ: Без борьбы все было бы серое-серое...

Личность Сергея Якутовича ассоциируется у меня со многими вещами. Например, с понятием светский монах или монах в миру. Возможно, отсюда связь с внутренним и внешним образом князя Долгорукого мастера Самуила (помните этот портрет 1769 года в экспозиции столичного Национального художественного музея?) На другом полюсе моих ассоциаций всплывает работа польского модерниста Яцека Мальчевского «Меланхолия»: художник в глубокой задумчивости перед полотном на мольберте, с которого клубятся объемные человеческие фигуры — прямо в пространство мастерской.

Произведения Сергея Якутовича поражают меня, прежде всего, тем, что заставляют задуматься над преходящим и вечным. Поражают невероятной энергетикой, пластикой, панорамностью и вместе с тем чрезвычайным вниманием к деталям. Его листы — спектакль, в котором бурлят столкновения, сопоставления, накладывания-переплетения характеров, страстей, фактур. А еще фигура Сергея Якутовича связывается у меня с понятиями: Рыцарство. Честь. Клейноды. С его же словами: «Нежность, благородство, достоинство». Как-то художник сказал: «Очень прислушиваюсь к своей судьбе». Чрезвычайно важные слова для понимания этого человека.

«ХОТЬ БЫ И ШЕКСПИРОМ!..»

На столике в мастерской художника, с которым наш разговор, — игрушка: серый немного взлохмаченный медвежонок. Сергей улыбается, объясняя: «Мне его подарили на день рождения и сказали, что это не просто игрушка, а существо, которое очень нуждается во внимании, ласке и заботе. Думал-думал, как назвать этого медвежонка, и назвал: Гоголь (показывает надпись черным фломастером на подошве игрушки). Думаю, Николай Васильевич не обиделся бы. Посмеялся вместе со мной...

— Как на вас влияют ваши произведения? Ведь известно: существует и обратная связь между художником и его творением...

— Скажу искренне: почти не просматриваю свои работы. Сделал что-нибудь, потратил энергию — и дальше вперед. Я вообще не очень люблю свои произведения. Может быть, кто-то думает, что это некое кокетство, когда говорю так. А о влиянии того, что рисую... Во все, что хочу изобразить, надо войти, максимально вжиться. Когда это касается, например, писателя, того же Гоголя, — должен стать Гоголем, перевоплотиться в него. Ощутить все изнутри. Вот работал над иллюстрациями к произведениям Лины Костенко — надо было перевоплощаться в поэтессу. А она пишет в поэме «Берестечко» о Хмельницком — очевидно, так же перевоплощалась в него. А я... это уже двойная какая-то метаморфоза... Без этого у меня ничего не выйдет, никакого творческого процесса.

Как-то меня спросили: «А когда над Шекспиром работаете — кем хотите быть, каким героем?» Отвечаю: «Шекспиром». В ответ: «Вот наглец!» Мне понятно, почему так должно быть: писатель создает мир словами, а я — образами. Мне важно не иллюстрировать писателя, а выразить его средствами, которые есть именно у художника. Я свидетель, как мой отец десятилетиями работал над одним произведением. И наконец, находил то, что соответствовало его внутреннему видению и ощущению. Поэтому его работы безупречны. Теперь же у нас как-то очень легкомысленно относятся к творческому процессу, к искусству. А вот к своему месту в художественной иерархии — слишком уж серьезно.

— Это вы о жажде славы, вознаграждений, премий? Почему-то никто не хочет посмертного признания! Вы — перфекционист, стремитесь во всем к безупречности?

— Я понимаю, что иногда произведение может даже пугать зрителя своей безупречностью... Это вроде бы странно звучит. Но тогда не возникает, как искра, контакта между произведением и тем, кто воспринимает его. У зрителя — свои сомнения, свое знание, свое видение. А цель художника — не поразить его, а побуждать: к раздумьям, переживаниям, к чтению книжек, в конце концов. Мало ведь читают сейчас, очень мало. И это печально. Знаете, какой для меня самый приятный отзыв в связи с Гоголевскими выставками? «Спешим домой перечитывать Гоголя», — так сказали мне как-то посетители. Значит, я достиг своего. Это — моя победа. Прошлый год — юбилейный гоголевский. Спорили немало: Гоголь — украинский писатель или русский? Но многие ли люди перечитали его произведения? А это ведь была прекрасная возможность для этого! Я сколько портретов Гоголя нарисовал, вжился в него максимально. Его личность — это сконцентрированный мир, в котором намешано и добро, и зло. Это — все то, что присутствует в душе каждого художника. Идет постоянная внутренняя битва. Без борьбы все было бы серое-серое...

— Понимаю, что о Гоголе могли бы говорить бесконечно... Вы ведь как художник-постановщик получили за фильм «Тарас Бульба» «Золотого орла». Он двуглавый?

— Нет, не двуглавый, но двукрылый, как и должно быть. Работа над «Тарасом Бульбой» изрядно измучила меня, но ведь это была и возможность многое реализовать.

(Сергей Якутович показывает раскадровки — целый альбом рисунков, выполненных карандашом не схематично, а с детализацией, игрой светотени).

— Это просто невероятно! Не буду говорить ни о мастерстве, ни о композиции и динамике сцен, планах, деталях. Откуда у вас это знание? Я бы сказала, что вы воссоздаете достоверность — от пуговицы до...

— Да, от пуговицы — до воссоздания Сечи на Хортице, казацкого хутора Тараса Бульбы — все должно было быть выписано «как настоящее». Костюмы, типы лиц, виды, ракурсы, мизансцены. Такая работа... Иногда я и сам не понимал, откуда всплывала у меня та или другая деталь о казацком быте, например. Режиссер Владимир Бортко расспрашивал: откуда, дескать, знаю, чем казаки умывались, когда рядом не было воды. Я заверил его: глиной, белой глиной, каолином. Она прекрасно очищает кожу. А откуда я это взял — уже не вспомню... А на раскадровках, бывало, сам додумывал какие-то детали. Но это не пустые фантазии. Просто актуализировался весь мой прежний опыт, все, о чем раньше начитался. Я ведь очень много читал с раннего детства. Все и откладывалось, наслаивалось.

« Я — ПРОСТО ЭПИЗОД ГРАНДИОЗНОГО ПРОЕКТА НЕСКОЛЬКИХ РОДОВ»

— В вашей жизни, особенно в детстве, было немало эпизодов-пророчеств, эпизодов-символов. То щемящее чувство причастности к своей земле — это когда вы мальчиком возвращались после просмотра «Земли» Довженко. Тот момент, от которого пошел отсчет вашей сущности как художника, когда после фильма «Дон Кихот» у вас, тогда еще совсем ребенка, даже поднялась температура от пережитого, а отец сказал: «Чего мучаешься? Возьми и нарисуй». Или съемки «Теней забытых предков»... Во всех этих вещах многое закодировано из того, что развернулось впоследствии в реальности: жизнь художника-визионера, связь с кинематографом. Как-то вы сказали, что хотелось бы воссоздать хоть из бумаги отчий дом на Андреевском спуске и населить его. Кем бы населили?

— Там жили бы все, кто так или иначе причастен к моему семейному древу. Украинцы, белорусы, русские, Якутовичи, Сенчили и Котовы. Там также был бы и Шевченко, в молодости и в старости, Мазепа был бы обязательно, Булгаков и Грушевский, секретаршей у которого работала моя прабабушка, и многие другие. Описывать наше семейное древо — целая эпопея, фигуры неординарные, характерные, даже выдающиеся. Среди них — врачи, военные, архитекторы, художники. Потому я чувствую чрезвычайную ответственность перед ними всеми, особую причастность. Я — просто эпизод грандиозного проекта нескольких родов.

— Когда говорите об этом, думаешь: ведь это же элементарные вещи для нормального человека. Его чувство ответственности и причастности. Но именно этого многим из нас так не хватает... Даже очень умным бывают совершено чужды эти чувства. Вот и о сотрудничестве с командой Бортко вы где-то сказали, что были словно на войне: ощущали все время неприятие вашей украинской принадлежности, вашего понятного патриотизма.

— О, Бортко все время «подкалывал» меня: «Вы, националисты!» «Бандера»... В самом деле, очень сложно было в этом смысле со съемочной группой. С одной стороны, они не раз будто испытывали меня как профессионала и, наконец, надеюсь, зауважали меня. С другой — как будто не могли поверить, что вот я, выучился в Москве, по сути, из русскоязычной семьи, такой «мазепинец»... Но у меня, я ощущал это, была сверхзадача: влюбить их всех, всю съемочную группу, в Украину. И это, мне так кажется, произошло. Они, этнические русские и евреи, со своими всевозможными амбициями, увидели уникальную украинскую красоту, удивительные виды, Киев, Хотин, Каменец-Подольский, Запорожье с Хортицей, радушных людей. Увидели другую Украину, чем представляли ее, сидя в Питере. Я все им доказывал, что запорожцы — это был действительно рыцарский орден, чем мы близки к Европе. Вначале они к этому относились очень иронично. А тогда, когда нарассказывал им все, что знал о казачестве, когда они увидели, как я изображаю тот мир, то поняли: зачем спорить со мной? Возвращались к себе на родину повеселевшими, воодушевленными. Правда, им всем платили такие суточные — работа же за пределами России, — что всей группе здесь действительно было хорошо и весело...

— Вот вы упомянули о рыцарстве. Так или иначе — речь идет о достоинстве, порядочности, благородстве. А эти черты личности сегодня как-то не очень востребованы нашим обществом. Более того, они воспринимаются массой как смешное донкихотство. А вы как-то сказали, что без этого донкихотства не может существовать интеллигенция национальная. То есть общество деградирует, вырождается... Искушений слишком много. И вас они тоже подстерегали и подстерегают. Ловили ли вы себя на раздувании спеси? Завидовали ли кому-нибудь? Как с этим боретесь?

— Конечно, и у меня бывает гордыня, знаю за собой такое. Но у меня была хорошая отцовская наука. Вообще мои родители были очень совестливыми людьми. Иногда такое ощущение — аж зашкаливало. Собственный пример — великая сила. От отца я научился держать слово. Моя семья никогда не видела меня пьяным. Я прожил с женой 38 лет и был ей верен. А чувство достоинства — не пустые слова.

— А ловили ли вы себя на ненависти, желании сокрушить обидчика?

— В жизни меня не раз обижали, конечно. Но мне просто безразличны те, кто ненавидит почему-то меня или завидует, желает зла. Такие люди просто перестают существовать для меня. Нет, я не умею ненавидеть.

— Вы позиционируете себя как человек барокко. Ваши Мазепа, Гоголь, казаки — так или иначе, это барокко, и не только в визуально-изобразительном измерении. Но вот как подают тип «человека барокко» исследователи: драматические разногласия между «земной» и «небесной» сутью, несовместимые чувства: страсть к богатству и набожность, стремление к праведности и греховодность...

— Для меня «человек барокко» — это человек, который ощутил себя Богом и взлетел. Он взлетел — и падает, подобно Икару. Это для меня самое интересное — тот момент: что чувствует человек? Это момент экзистенциональной обреченности и вместе с тем напрасного подвига. То есть — то самое донкихотство... Так вижу я жизнь, так ощущаю. Все-таки недаром и не напрасно все это: работа, в которой люблю сам процесс, фонтанирование идей. Награды? Премии? Если они есть — хорошо. Но это не принципиально, не они — суть. Наоборот, награды усыпляют, отбрасывают назад. Поэтому не стоит ими слишком увлекаться, надо быть самокритичным и двигаться вперед.

— Двигаться вперед — это в вашем случае все больше отдаваться кино?

— Возможно. Кино — это ведь моя давняя мечта. Ведь я работал над восемью фильмами, двумя блокбастерами и шестью научно-популярными лентами. Да и поступал я сначала во ВГИК... Но ведь кино — это страшное, нечеловеческое напряжение. Это издевательство над тобой, в первую очередь режиссера-диктатора, партнеров, актеров. Это страдание: почти все то, что было нарисовано мной, например, для «Молитвы гетмана Мазепы» — уничтожено, а это ведь десятки квадратных метров! Из изготовленных 98 фигур сохранились только 17. Но ведь я знаю: я это сделал! Я преодолел самого себя! Хотя... Попал даже в реанимацию от пережитого. Однако меня притягивает кино. Еще нет синопсиса, а я уже могу «делать фильм», готовить раскадровку. Сам додумываю детали. Я их вижу. Я все должен ви-деть! Надеюсь на сотрудничество с Олегом Коханом — он единственный, кто в Украине берется за продюсирование фильмов. Возможно, режиссером задуманной ленты будет Занусси — это ж как интересно!

— Но ведь вы не покинете книжную графику? Все-таки проиллюстрировали больше 160 изданий. В частности 17 томов современной украинской литературы. Над чьим произведением в последнее время работаете?

— Все еще вспоминаю свою работу над поэмой «Берестечко» Лины Костенко. Она непросто мне далась. За полгода — 150 иллюстраций. Казалось бы, знакомая мне эпоха, знакомые образы и детали... Это произведение не просто о Хмельницком, а о человеке, который все потерял. Надо было найти адекватную форму, свободный, прозрачный рисунок — а это не так просто, как кажется.

— «О человеке, который все потерял...«В свое время с вами произошла страшная вещь: работая в Испании, потеряли грандиозные по размерам и воплощению полотна, которые теперь «всплывают» по всему миру и стоят бешеные деньги...

— Да, это был очень тяжелый период в моей жизни... Все потеряно. Три года я просыпался весь в слезах. Но должен был найти силы для жизни. Новые мотивации, новые стимулы к творчеству. Я — человек, очень не приспособленный к жизни. Иногда меня самого это ужасно раздражает. Когда-то поломался замок в квартире, я не умел вставить — так и стояла квартира незапертая. Думаю: ну кого может заинтересовать дом, в котором не закрыта дверь?

Очень не хватает моей жены Ольги: она оберегала меня, многое брала на себя. Вот в моей мастерской такой уголок Оли: ее портреты... Я не так давно наткнулся здесь в закутке на некоторые ее работы, о которых и не подозревал. Мне кажется, я открываю Ольгу по-новому как художника, хотя знал, как она работает и на что способна. Скажу даже так: она рисовала, как Ренуар. Недаром же ее книги в Японии выходили солидными тиражами, их раскупают почти сразу. Вот украинская народная сказка «Кривенька качечка», изданная там — разошлась за месяц, принесла бешеную прибыль издательству. По ее сказкам там же, в Японии, напечатали книжки.

— Мне бросился в глаза давний офорт, напечатанный в вашем альбоме «Незавершенный проект», где вы изобразили себя и жену. Возле нее внизу — надпись «Stop»... Запомнилось и фото, где вы с Ольгой на фоне темного окна. Она смотрит в объектив, а вы — немного в сторону, и выражение вашего лица такое, будто прозреваете какую-то угрозу...

— Так часто ловлю себя на мысли, что я абсолютно счастливый человек, но не дай Бог кому-нибудь таких потерь, которые я пережил... А с другой стороны, жизнь учит быть ко всему готовым. Вот даже если верить в гороскопы, то я родился под созвездием Скорпиона, и сам себя изрядно кусал, особенно в молодости. А мой год рождения по восточному календарю — год Дракона. В Китае после праздников сжигают бумажного змея-дракона: он должен возродиться.