«След жизни»

«В каждой редакции вам расскажут массу историй о том, какие у них бывали «ляпы». Иногда на типографию сваливают и «ляпы» редакционные, и в газете появляется поправка «Во вчерашнем номере нашей газеты вкралась опечатка, искажающая смысл статьи» и т.д.

Впрочем, опечатки бывают даже полезны тем, что веселят читателя; зато авторы пострадавших статей реагируют на них крайне кисло, пребывая в уверенности, что искажена и испорчена вся статья и что вообще во Вселенной царят хаос, свинство и безобразие. А по существу, дело обстоит не так уж плохо. Я, со своей стороны, могу сказать, что среди моих статей есть и такие, в которых совсем не было опечаток. Как это случилось, ума не приложу».

Так иронично Карел Чапек в своем очерке «Как делается газета» писал о том, без чего не может обойтись ни одно печатное издание, — о непреднамеренных ошибках. Действительно, вряд ли в мире когда-либо существовала хоть одна газета, в которой никогда не было бы опечаток. Что, собственно, и позволило возникнуть такому направлению коллекционирования, как ляпофилия, то есть коллекционирование нелепостей периодической печати, опечаток и казусов. В то же время, именно число опечаток за месяц является одним из индикаторов качества при оценке газет и журналов.

То, что именно на страницах прессы обитает больше всего опечаток, понятно: сказывается необходимость за короткое время обрабатывать большое количество информации. Но вовсе не газеты были пионерами в этом деле. Как пишет в своей известной работе «Комедия книги» венгерский автор Иштван Рат-Вег, «опечатки бессмертны. Они, словно легендарная птица Феникс, восстают из пепла. И напрасно корректор пытается выловить безликого и бесплотного интервента. Исправляя ошибку, наборщик сажает новую, и так до бесконечности. О книгах без опечаток ходят только легенды».

Собственно, задолго до опечаток были описки, появлявшиеся иногда по вине автора, иногда — переписчиков, которые «тиражировали» рукопись. Впрочем, и сегодня значительная часть ошибок, которые принято называть опечатками, по своему происхождению — именно описки.

Вышеупомянутый Рат-Вег писал, что на заре книгопечатания все опечатки исправляли от руки в каждом экземпляре. Однако с ростом нагрузок на типографии в отдельных изданиях опечаток появлялось столько, что исправления от руки становились не просто крайне трудоемкими, но еще и обезображивали книгу. И тогда в чьей-то светлой голове родилась идея размещать в конце книги список опечаток на отдельной странице. Или страницах, поскольку иногда опечаток было более чем достаточно — могло хватить даже на отдельную «брошюру». В качестве примера Рат-Вег приводит историю кардинала Беллармино, которого настолько «достали» неряшливые наборы, что он распорядился переписать свои произведения начисто, после чего тщательно проверенную рукопись доверил одному авторитетному венецианскому печатнику. Тот старался изо всех сил. Результатом его стараний стала книга и список опечаток… на восьмидесяти восьми страницах. Казалось бы, больше некуда. Тем не менее, рекорд принадлежит не трудам Беллармино, а изданию «Суммы теологии» Фомы Аквинского 1578 года, список опечаток к которому насчитывал сто восемь страниц. Отношение к опечаткам на заре книгопечатания легко понять, если не забывать о том, что значительная часть книг того времени — это издания Библии, богослужебных или богословских книг. И ошибка могла породить ересь. Или, по крайней мере, воспринята как таковая — понятно, что во времена инквизиции это могло дорого обойтись автору ошибки.

В большинстве случаев во внимание принимается, конечно, не количество, а «качество» опечаток. Некоторые из них даже имели историческое значение. Например, согласно одной из версий, имя Наполеона III приобрело свой привычный вид благодаря тому, что во фразе «Да здравствует Наполеон!!!», которой завершалось воззвание по поводу прихода императора к власти, наборщик принял три восклицательных знака за римскую цифру три. А поскольку воззвание в таком виде перепечатали газеты, тройку пришлось оставить, несмотря на то, что Наполеон III по счету был вторым.

Случались, конечно, опечатки и не такие значимые, но куда более курьезные. Например, Рат-Вег рассказывает об опечатке, которая даже была увековечена в авторитетных зарубежных энциклопедиях. В объявлении о сдаче в аренду сельскохозяйственной фермы (фр. ferme) ферма неведомым образом превратилась в женщину (femme) и общий смысл объявления получился совсем иным, чем предполагалось: «Продается или сдается в аренду прекрасная женщина; при правильной обработке весьма производительна».

Не обошли опечатки своим вниманием и классики. Николай Семенович Лесков, долгое время проживший в Киеве, в своих «Печерских антиках» (под «антиками» здесь подразумеваются чудаки и оригиналы) упоминает, например, об Альфреде фон Юнге — «добрейшем парне, совершенно безграмотном и лишенном малейшей тени дарования, но имевшем неодолимую и весьма разорительную страсть к литературе». По мнению Лескова, человек этот «достоин благодарного воспоминания от киевлян, если не как поэт, то как самоотверженнейший пионер — периодического издательства в Киеве. До Юнга в Киеве не было газеты, и предпринять ее тогда значило наверное разориться. Юнга это не остановило: он завел газету и вместо благодарности встречал отовсюду страшные насмешки». Далее Лесков описывает «ляпы» «Телеграфа» юнговского издания. Газету эту, по замечанию писателя, «цензор Лазов считал полезным запретить «за невозможные опечатки» (некоторые из них, упомянутые Лесковым, даже и пересказывать как-то неудобно). Причем попытки их исправить не всегда заканчивались благополучно. Вот один из примеров: «Был и такой случай цензорского произвола, когда поправка не была дозволена. Случилось раз, что в статье было сказано: «не удивительно, что при таком воспитании вырастают недоблуды». Лазов удивился, что это за слово? Ему объяснили, что хотели сказать «лизоблюды»; но когда вечером принесли сводку номера, то там стояло: «по ошибке напечатано: недоблуды, — должно читать: переблуды». Цензор пришел в отчаяние и совсем вычеркнул поправку, опасаясь, чтобы не напечатали чего еще худшего».

Но самые неприятные последствия опечатки имели в советское время, особенно если речь шла об ошибках, в которых просматривался политический подтекст. Немало примеров «вражеской работы в нашей печати» приводит Дмитрий Шерих в своей книге «А» упало, «Б» пропало... Занимательная история опечаток» (пожалуй, наиболее полное на сегодня издание по этой теме). «С первых лет советской власти, — пишет он, — борьба с опечатками была поставлена на государственный уровень. За опечатки закрывали «буржуазные газеты», а если опечатка проскакивала в своей, большевистской печати — журналистов вполне могли посадить под арест».

Несколько интересных опечаток связано, например, с именем вождя мирового пролетариата. Так, в 1937 году в романе Алексея Толстого «Хлеб» была набрана фраза: «Владимир Ильич Ленин начал говорить, сидя за столом, медленно царапая когтями лоб...». «Происки врага» заметили только в типографии, но успели заменить «когти» на «ногти». На этом, впрочем, «зоологическая» тема в советской лениниане не закончилась. Так, в 1947 году читатели журнала «Молодой колхозник» могли узнать, что в 1920 году Владимир Ильич Ленин «окотился в Брянских лесах»...

Несмотря на всю суровость отношения «к некоторым методам вражеской работы в печати», опечатки продолжали появляться в газетах и журналах и в сталинские времена. Иногда их удавалось устранить еще при подготовке номера, как это было, например, в упомянутом Дмитрием Шерихом случае с газетой «Орджоникидзенский рабочий». Однажды там было набрано «Да здравствует ваш великий Сталин». Цензор ошибку заметил, исправил «ваш» на «наш» и сообщил о «происках» куда следует. Обошлось, кажется, без серьезных последствий, что случалось далеко не всегда. Например, с редактором одной из газет, в которой в 1943 году при перепечатке информации ТАСС из слова «Сталинград» выпала буква «р», поступили по законам военного времени.

В хрущевскую оттепель и во времена застоя нравы, конечно, были помягче. Но назвав решения съезда КПСС вместо «исторических» «истерическими» (а такая опечатка иногда случалась), можно было надолго остаться без работы. Впрочем, Сергей Довлатов вообще считал, что «в советских газетах только опечатки правдивы». Например — «большевистская каторга» (вместо «когорта»).

У Довлатова отношения с опечатками были особенными. Их подробно описал в своем «филологическом романе» «Довлатов и окрестности» Александр Генис:

«И мать, и жена Довлатова служили корректорами. Неудивительно, что он был одержим опечатками. В его семье все постоянно сражались с ошибками.

...Найдя в привезенной из типографии книге ошибку, вроде той, из-за которой Сергей Вольф назван не дедушкой, а «девушкой русской словесности», Довлатов исправлял опечатку во всех авторских экземплярах.

Теперь я и сам так делаю, но раньше относился к ошибкам куда снисходительней. Особенно к своим — в университете я был известен тем, что написал «матросс» через два «с».

...Сергей, как и все, любил байки про смешные ошибки. ...Но хуже всего был его собственный промах. Готовясь к сорокалетию Бродского, Довлатов взял у него стихотворение для «Нового американца». Никому не доверяя, Сергей заперся наедине с набранным текстом. Сидел с ним чуть ли не всю ночь, но ничего не помогло. В стихотворении оказалась пропущенной одна буква — получилось «могила неизвестного солата». Юбилейный номер с этим самым «салатом» Довлатов в великом ужасе понес Бродскому, но тот только хмыкнул и сказал, что так, может, и лучше.

…Ненавидел Довлатов лишь чужие ошибки. Свои он не просто терпел — он их пестовал. И опечатки он ненавидел потому, что хотел сам быть автором своих ошибок.

Однажды мы исправили описку в довлатовской рукописи. Сергей рассвирепел, и никакие словари не могли его успокоить. В конце концов он перепечатал — из-за одной ошибки! — всю страницу, заставив сделать в газете сноску: «Опечатка допущена с ведома автора».

…Интриговали Сергея и ошибки классиков. Почему, спрашивает Довлатов, Гоголь отказался исправлять «щекатурку», а Достоевский — «круглый стол овальной формы»? «Видимо, — рассуждает он, — ошибки, неточности — чем-то дороги писателю. А значит, и читателю». У Довлатова ошибка окружена ореолом истинности».

По мнению, Александра Гениса, ошибка — след жизни в литературе. «Она — знак естественного, тогда как безошибочность — заведомо искусственное, а значит, безжизненное образование».

Говоря об этих «следах жизни» в литературе и прессе, нельзя не упомянуть о причинах их появления. Помимо попыток объяснить их рождение проделками нечистой силы (в средние века даже закрепилось выражение «дьявол опечатки»), «происками» подсознательного (версия Зигмунда Фрейда), сходством отдельных букв, неразборчивостью почерка автора или, наконец, обычной усталостью, можно предположить и другие причины. Например, нелюбовь к отдельным буквам. Да, да, бывает и такое. Известный литературный критик Александр Бахрах в своих воспоминаниях «Бунин в халате» сохранил для истории следующее признание писателя: «А у вас есть нелюбимые буквы? Вот я терпеть не могу букву «ф». Мне даже выводить на бумаге это «ф» трудно, и в моих писаниях вы не найдете ни одного действующего лица, в имени которого попадалась бы эта громоздкая буква. А знаете, меня чуть-чуть не нарекли Филиппом. В последнюю минуту — священник уже стоял у купели — старая нянька сообразила и с воплем прибежала к моей матери: «Что делают… что за имя для барчука!» Наспех назвали меня Иваном, хоть это тоже не слишком изысканно, но, конечно, с Филиппом несравнимо… Но что все-таки могло произойти — «Филипп Бунин»… Вероятно, я бы и печататься не стал». Впрочем, если знать отношение Бунина к слову, можно предположить, что опечатки по причине нелюбви к конкретной букве у него вряд ли встречались. А вот у других людей, имеющих отношение к письменному слову, вполне возможно.

А на собственном опыте могу с уверенностью сказать, что нередко причиной появления опечаток становится искреннее желание помочь, например, корректора — не достаточно грамотному (по мнению корректора) автору.

А если вдруг вы найдете в этой статье ошибку, вспомните о том, что не ошибается лишь тот, кто ничего не делает...