В гостях у «эстетического диссидента»

Комплекс Дома творчества Союза писателей в г. Ирпене, что близ Киева, видел многих известных писателей — в свое время здесь побывала едва ли не вся элита украинской советской литературы. Сегодня на территории — около десятка заброшенных зданий, где, кажется, уже давно никто не живет. Ныне в Ирпене другие гости, оказавшиеся здесь не по собственной воле. В нескольких комнатах небольшого домика, разделенного на две части, в котором когда-то останавливался Александр Довженко, сегодня нашел пристанище Василий Голобородько — один из наиболее ярких и самобытных украинских поэтов. Летом прошлого года он вынужден был переехать сюда из родного Луганска — там, за линией фронта, осталась значительная часть его рукописей и материалов. Недалеко от дома Голобородько живут раненные на Востоке военные, которые проходят здесь реабилитацию, — в день, когда мы пожаловали в гости к Василию Ивановичу, к ним  как раз приехали журналисты.

В советское время стихотворения Василия Голобородько не печатали — первый сборник вышел, когда поэту было уже 43. Тем не менее они нашли отклик на Западе и были переведены на европейские языки. Сегодня Голобородько — культовая фигура для молодого поколения украинских литераторов, которые теперь время от времени приезжают в Ирпень навестить поэта. А полгода назад Оксана Забужко предложила выдвинуть Голобородько на Нобелевскую премию по литературе и назвала «одним из самых выдающихся украинских поэтов ХХ века», творчество которого, по словам писательницы, умалчивалось не только во времена СССР, но и в период независимости — как и вся национальная культура востока и юга Украины. Однако предложение так и осталось только предложением.

МИХАИЛ СЛАБОШПИЦКИЙ: «ГОЛОБОРОДЬКО — ПОЭТ, ОТКРЫВАЮЩИЙ МИР»

«Недавно я перечитывал стихотворения из первой публикации Василия Голобородько, — рассказывает литературовед, писатель Михаил Слабошпицкий. — Хотелось сопоставить тогдашнюю рецепцию с сегодняшней, критически проревизировать свое восхищение. Ведь литературные тексты тоже стареют — динамизм времени после их появления на свет неминуемо анахронизирует их. Но чтение раннего Голобородько было не формальным возвращением в орбиту того Голобородько — тогдашние впечатления и ощущения выразительно отзываются в душе. Такое бывает, когда читаешь, скажем, древнеяпонских или древнекитайских поэтов с их «вечными» кодами. Разве что Голобородько отличается от них реалиями ХХ века и цивилизационными монстрами в структуре стихотворений. Эти реалии и дают возможность определить время литературного рождения произведений, которые и сегодня звучат удивительно современно. Мой хороший приятель, канадский бизнесмен (он же англоязычный поэт) Юрий (Джордж) Емец, который взял на себя расходы для поездки Василия Голобородько на очень престижный фестиваль поэзии в Торонто, где собирается мировой литературный истеблишмент, рассказывал, что был поражен поведением Василия. У Емца под Торонто есть ферма для разведения элитных пород лошадей. Повез туда Голобородько. Василий сразу же, как говорят, нашел общий язык с лошадьми, которые, по словам Емца, сторонятся незнакомых людей. А затем, рассказывал мне Емец, Василий увлекся деревьями — рассказал о «характере» каждого. Образно «подсвечивал» их — и Емец вдруг по-новому увидел все хорошо известное вокруг. По его словам, если бы он и не знал стихотворений Василия (к сожалению, только в английском переводе), после той поездки на ферму с готовностью поверил бы: Голобородько — поэт, открывающий мир. Ведь только поэты открывают людям глаза на мир».

«Голобородько-поэт» оказался полностью созвучным с «Голобородько-в-жизни». В дверях своего временного дома нас встретил спокойный, несколько уставший, но с блеском в глазах человек. Без всякого намека на высокомерие, но и без притворной «стыдливости» — Голобородько искренний, как и его стихотворения. С Михаилом Слабошпицким, который, как выяснилось, в этой же комнатке провел семь с половиной лет своей жизни, они почти одногодки — вместе учились в Киевском университете. Только Василий Иванович — на украинской филологии, а Михаил Федотович — на журналистике. Правда, Голобородько окончить его так и не удалось — через год он перевелся в Донецкий университет, откуда его позже исключили за распространение работы И. Дзюбы «Інтернаціоналізм чи русифікація?»

Поэтому «День» свел давних коллег, чтобы откровенно поговорить — о современной украинской литературе, зарождении Киевской школы поэзии и, конечно же, о конфликте на Донбассе, а в первую очередь — о его предпосылках. Наиболее интересные из высказанных мыслей предлагаем вниманию читателей.

Михаил Слабошпицкий: — Помню, в годы нашего студенчества все были потрясены, очарованы Винграновским и другими. Шестидесятники породили столько эпигонов! Весь этот космизм, показной, мнимый интеллектуализм — появилась мода. Это действительно талантливое поколение, которое схватило глоток свободы и подумало, что это — абсолют. И вдруг рядом появляется явление вообще непонятное. Впервые читаю еще тогда неизвестного мне Голобородько вместе с моим приятелем и земляком Михаилом Саченко. Эта поэзия была ни на что не похожа! Вы начали писать совсем не в ногу — в стороне той «колонны», которая доминировала. Мне тогда показалось, что Голобородько начался там, где поставил точку автор «Сонячних кларнетів». Сколько прошло времени, а мне хорошо помнятся те стихотворения: «Золоті глечики груш», «Батько плаче», «Несла мати воду», а особенно же это жуткое — «Риплять хвіртки», где за мнимой будничностью подробностей прорастает болезненная экзистенциальная тревога. Читая это стихотворение, передумывая его, вспоминаешь известное Эдмона Ростана: «Я — не слова, я — то, что за словами». Думал тогда, если вас встречу, то прежде всего просто спрошу, откуда вы взялись такой?

Василий Голобородько: — Я не противопоставлял себя другим. На меня повлиял Есенин — не «есенинщина», а ранние его стихотворения, внимание к образности, имажинизм. Из Тычины — «Пастелі» и «Енгармонійне». Винграновский тоже повлиял в большой мере. В действительности можно проследить много вещей, которые совпадают с другими авторами. И тематика же в моих стихотворениях в целом «шестидесятническая». Из зарубежных верлибристов читал Назима Хикмета, Пабло Неруду. Это те, которые мне тогда были доступны, которые издавались в СССР.

— У меня есть твердое убеждение, и я об этом многим говорил, — что без Голобородько Киевская школа поэзии если и была бы, то была бы другой.

— Мы вместе учились, жили в одной комнате: я, Виктор Кордун, Василий Рубан. Они, как и я, могли читать тогда зарубежных верлибристов, но благодаря моим стихотворениям, которые уже начали печататься, они увидели, что это возможно и в Украине, рядом с ними. И что такой проект положительно воспринимают, есть огласка. Вот в этом плане я «повлиял». И в контексте поэтики тоже немного.

— Поэтика! Где взялась эта универсальность формулировок, интимизация? Я читал и понимал, что сам хотел бы так сказать. При этом — колоссально «будничный» язык, не «лучшие» слова...

— Я пытался бороться с искусственным поэтическим языком. Он, к сожалению, до сих пор существует — особенно девушки его быстро осваивают. Возможно, из-за того, что я так и не овладел им, мне приходилось выдумывать свой. Каждый поэт работает на позитивных программах и на негативных — что-то отбрасывает. У меня тоже так. Отказывался от искусственного поэтического языка, абстрактных слов и т. п. Тематика же и предметное наполнение моих стихотворений не слишком отличается, например, от поэзии Винграновского. О космических кораблях я не писал. Когда-то Леонид Коваленко спрашивал у меня, почему нет стихотворений о Донбассе, шахтах. Но я их не воспринимал, не видел...

ВАСИЛИЙ ГОЛОБОРОДЬКО: «Я ПРЕДЛАГАЛ НАЗВАТЬ НАШУ ШКОЛУ «СЮРПРИИЗМОМ»

— Но у вас есть гениальное стихотворение «Риплять хвіртки»! И оно не только о Донбассе, о жизни вообще. Мне трудно представить, где это взялось. Молодому литератору нужна литературная среда. А вы оказались «под колпаком». Как удалось выстоять тогда?

— Когда-то областной кагэбист во время одной из бесконечных «бесед» так сформулировал: «С такими мыслями тебе не место среди творческой молодежи». В Киеве же жизнь какая-то была — встречи, школы сбивались. У кофейни какой-то встретились, скинулись по рублю — вот уже и «школа» — Лаврская или Киевская. Рубан настаивает, что это название — от кафе «Киевского». Именно Рубан, собственно, этим больше всего и занимался — чтобы была группа. Я предлагал назвать нашу школу «сюрприизмом» — каждая строка должна была быть неожиданной, как сюрприз. В то же время здесь был намек на сюрреализм. Другой вариант названия — по номеру комнаты, в которой мы жили. «Киевская школа поэзии» уже потом появилась — словно в противовес Львовской школе, в частности Игорю Калинцу. Что же касается периода «изоляции», то особенного общества у меня тогда действительно не было. Не знаю, насколько оно вообще полезно или вредно для поэта. Зато были книжки. Помню, правда, что был у меня такой сложный, насыщенный разными бытовыми проблемами год, что я успел прочитать только одну — работу семиотика и языковеда Вячеслава Иванова. Темы для стихотворений дарила сама жизнь.

— Когда жили в селе Андрианополе на Луганщине (здесь Василий Голобородько провел большую часть своей жизни. — Авт.), работали в колхозе — как вам писалось тогда?

— Каждое утро надо было идти на работу. Иду, а в голове возникает какой-то образ или строка. А я вместо того, чтобы записать ее и развить, беру вилы, лопату. А это были лучшие годы. Я тогда думал, что выйду на пенсию в 60, да и буду писать. Но нет — в 60 лет это уже не то. По сборникам можно проследить, что больше всего стихотворений у меня вышло в 1967—1968 гг. Но меня «подстрелили» на взлете — забрали в армию.

— Когда в СССР узнали, что у вас вышла книжка за рубежом, какая была реакция?

— По этому поводу каких-то особых разговоров не было. О книжке я узнал еще в армии — мне написал Сашко Тесленко (украинский писатель-фантаст, журналист. — Авт.) Почему-то написал, что под псевдонимом вышла, но, как выяснилось, — нет. В 1970 году поехал в Ирпень к Григорию Кочуру (украинский переводчик, поэт, литературовед. — Авт.), у него она была. Кочур был жадный на книжки, имел дома огромную библиотеку. Так ему жалко было ее отдавать! Но отдал. Вот так книжка ко мне попала. А затем начались преследования, я ее прятал, в сено закапывал. А тогда подумал: «А что прятать?» Там же мои стихотворения. Все равно они знают о них. Так я ее и поставил на полку.

— Я семь лет был заведующим отделом критики «Літературної України», поэтому особенно хорошо помню, что имя Василия Голобородько было сурово табуированным. Ни произведений его, ни каких-либо упоминаний о нем нигде в печати тогда не было (как и всей «Киевской школы» поэтов). Был — и не осталось никакого намека. Как и от Василя Стуса, Игоря Калинца, Евгения Сверстюка, Ивана Светличного, Юрия Бадзё. Выросло целое литературное поколение, которое и не слышало о Василии Голобородько и писателях-диссидентах. Оно думало, что те, кто печатается, чьи имена звучат в СМИ, — это и есть вся украинская литература. А в это время, по-видимому, наиболее интересные свои произведения писали Игорь Калинец, Григорий Чубай... Как выяснилось, писал и Василий Голобородько (хотя был где-то на задворках культурной жизни и его жизненные условия не совсем способствовали литературной работе) Характерно, что сам ничуть не стремясь к той роли, он стал — пусть и социально не очень активной — фигурой украинского литературного андеграунда. Действительно, непонятно: Голобородько не в заключении, как писатели-диссиденты, но подвергнут проскрипции, вытолкан во внутреннюю эмиграцию. Не будучи политическим диссидентом, вы были диссидентом эстетическим...

— Гэбисты так говорили: «Это как посмотреть!» Есть, например, стихотворение «Планова рукавоздача», где я поиздевался над плановым производством. А лексика? Как-то подумал, а у кого еще в стихотворениях встречается лексема «зек»? А у меня есть. Необязательно политический, но все равно «зек». Но они смотрели не так на то, что есть, как на то, чего в моих стихотворениях нет. А нет там — воспевания советского строя, нет доярок, шахтеров, пастуха и свинарки.

— Когда вы переехали в Луганск?

— Как-то была встреча секретариата Союза писателей с Кучмой, и Кордун затронул вопрос, чтобы мне дать квартиру. Кучма написал распоряжение на областную власть. Тогда главой Луганской облгосадминистрации был Александр Ефремов, а Виктор Тихонов — председателем облсовета. Они поставили меня в очередь — я был где-то 700-ым. А позже вышло мое интервью в «Літературній Україні». После него власть что-то переиграла и где-то в 2001 году я все-таки получил квартиру. Получается, что к этому приобщились нынешние сепаратисты (смеется. — Авт.). В Луганске я окончил экстерном университет — учился там в начале 2000-х. Помню, в Луганском тогда еще пединституте отмечали мое 50-летие и мне предложили его окончить. Я удивился: «Зачем? 50 лет, преподавать никогда не планировал». А потом мне открылось содержание сказок и появился вопрос о публикациях в научных журналах. Подумал, без высшего образования меня будут несерьезно воспринимать. Да и не возьмет научный журнал материалы у автора с десятилеткой за плечами. Правда, потом я решил не спешить с публикациями — вышло лишь несколько. Наработок же у меня собралось немало — папками заложен весь подоконник. Но большинство этих материалов осталось по ту сторону линии фронта. Часть в Луганске — у приятеля сына, а другую он вывез в Северодонецк. Пришлось проехать через восемь блокпостов — четыре террористов и четыре наших. И каждый спрашивает, что это за папки — думали, документы какие-то важные. Во второй раз уже не осмелились ехать. Там только народных сказок распечатано две тысячи страниц, и около каждого сюжета — какие-то мои наблюдения, записанные от руки. Сын мне давно говорил отсканировать все, но это, по-видимому, заняло бы полгода...

ВАСИЛИЙ ГОЛОБОРОДЬКО: «ВСЕ ЭТИ ГОДЫ МЫ НЕ ВЫХОДИЛИ ЗА ПРЕДЕЛЫ РАЗРЕШЕННОГО МОСКВОЙ. ТОЛЬКО ВЫШЛИ — ОНИ ПРИСЛАЛИ ТАНКИ И «ГРАДЫ»

— Вы предполагали, что что-то такое может быть? Предвидели такое социальное и политическое землетрясение?

— Не предвидел. Хотя видел, конечно, в какой среде живу — неукраинской, настроенной враждебно ко всему украинскому. Но я не адаптирован был в социуме. Интернет, книжки — мне этого хватало. А вот для сына уже сложнее было — он, например, не мог работу найти. Сын по специальности — филолог. Его вытеснили из лицея. Знакомый директор школы предлагал преподавать историю, но... только на русском языке. Он на это не согласился. В известной степени я повторил судьбу своего дедушки. В 1929 году его вместе с бабушкой и детьми раскулачили — забрали дом и выслали на Урал. И у меня забрали дом — не знаю, вернусь ли. Кое-кто говорит, что война затянется на год-два. А я же выезжал сюда на неделю.

В ПОДАРОК ОТ ГЛАВНОГО РЕДАКТОРА «Дня» ЛАРИСЫ ИВШИНОЙ МЫ ПЕРЕДАЛИ ВАСИЛИЮ ГОЛОБОРОДЬКО КНИГУ «СИЛА М’ЯКОГО ЗНАКА» С ЕЕ ПОДПИСЬЮ. ПО СЛОВАМ ВАСИЛИЯ ИВАНОВИЧА, С НЕКОТОРЫМИ РАЗМЕЩЕННЫМИ В НЕЙ ПУБЛИКАЦИЯМИ ОН УЖЕ ИМЕЛ ВОЗМОЖНОСТЬ ПОЗНАКОМИТЬСЯ НА ГАЗЕТНЫХ СТРАНИЦАХ. «ПОПУЛЯРНОЕ ИЗЛОЖЕНИЕ ЗАМАЛЧИВАЕМЫХ ТЕМ УКРАИНСКОЙ ИСТОРИИ — ЭТО ТО, ЧЕГО СЕЙЧАС ОСТРО НЕ ХВАТАЕТ, — СЧИТАЕТ ВАСИЛИЙ ГОЛОБОРОДЬКО. — КНИГИ БИБЛИОТЕКИ «Дня» ДОЛЖНЫ БЫТЬ В КАЖДОЙ ШКОЛЕ И В КАЖДОМ УНИВЕРСИТЕТЕ, ВЕДЬ ИЗЛОЖЕННЫЕ В НИХ МАТЕРИАЛЫ СВОДЯТ НА НЕТ ПОПЫТКИ РОССИИ ПРИСВОИТЬ НАШУ ИСТОРИЮ!»

— Кажется, эта угроза не осознавалась до конца никем, в частности и нашим Президентом.

— Никто не думал, что так произойдет — казалось, что все быстро закончится — так же, как в Одессе и Харькове. В Харькове же ситуация даже серьезнее развивалась, чем в Луганске, но почему-то там сумели остановить... Думали, что будет как в 2004 году, когда они собрались в Северодонецке, чтобы напугать Киев и сторговаться для себя, чтобы их не трогали. Говорят, что в Луганске без ведома Ефремова не назначали ни начальника милиции, ни местную СБУ. Особенно их избаловал Кучма — чтобы за него там проголосовали, взял премьером Януковича. Именно с Кучмы все началось. Хотя я всегда говорю, что за все годы независимости в тех регионах не было сделано ничего. Людям не сказали, что они живут уже в другой стране. Например, в Эстонии в начале 1990-х кто не владел эстонским языком — получал удостоверение на проживание. Эти люди имели все те же права, но не могли принимать участия в выборах. Не знаю, в Украине это, по-видимому, невозможно было сделать. Андрухович предлагал отделить Крым и Донбасс, но дело не в Донбассе — Харьков такой же, может еще «страшнее», чем Донбасс. А Запорожье, Днепропетровск, Одесса? У нас прекрасная Конституция, но надо было ее выполнять — например, открывать украиноязычные школы. Во времена министра Табачника в Красном Луче Луганской области учителя объявляли голодовку, чтобы детям преподавали украинский язык! Это при том, что сами учителя — русскоязычные. Однако свою позицию проявили только единицы — остальные же соглашались со всем молча. То же самое — с телевидением. Все началось с Кучмы — он разрешил им не обращать внимания на украинский язык, разрешил фальсифицировать и не выполнять Конституцию. Речь же не идет об украинизации, о нарушении чьих-то прав — речь идет о дерусификации. Ведь русификация велась в Украине веками! У нас до сих пор существуют русские государственные школы. Они ссылаются на пример Канады, но там когда украинские эмигранты захотели украинскую школу, то должны были открывать ее за собственные средства. В Украине все эти годы делалось только столько, сколько позволяла Москва — не больше, за пределы разрешенного ею не выходили. Только вышли — они сразу прислали танки и «грады».

— Вы верите, что мы выйдем из этой ситуации собственными силами? Что остановим продвижение врага?

— В целом я разделяю намерения Порошенко. Кажется, он все правильно говорит. Правда, другая сторона не выполняет договоренности. Главное — не дать им продавить федерализацию. Недавно Верховная Рада объявила Донбасс, равно как и Крым, оккупированной территорией. В целом я поддерживаю эту позицию. И пусть они чем хотят, тем там и занимаются. Пусть уже там будет «независимая Новоросия» — я готов пожертвовать сельским домом и двухкомнатной квартирой (смеется. — Авт.). Главное — чтобы не влияли своими голосами. Если бы в последних выборах принимали участие Донбасс и Крым, Порошенко никогда бы не избрали. За 20 лет у нас ни разу не было нормальной Верховной Рады. Все портили те регионы, в которых разрешено было фальсифицировать. Впервые разрешил Кучма — чтобы они проголосовали за него.

— Объясните, пожалуйста, где взялся у вас этот мотив о птицах, оформившийся потом в книжку «Українські птахи в українському краєвиді»? Это же весьма неожиданно!

— Упоминания о птицах встречаю в разных фольклорных текстах, в поверьях, пословицах, загадках. Решил сделать о них какой-то целостный текст. Начинаю с самого простого — с названия, а тогда постепенно усложняю (так же, как это происходит в фольклоре), и птица уже начинает метафоризировать что-то другое. Говорил об этих стихотворениях с литературоведами из Львовского национального университета им. И. Франко. Говорю: «Это же — постмодернизм», а в ответ слышу в трубке смех: «Какой это постмодернизм? Матерных слов же нет!».

МИХАИЛ СЛАБОШПИЦКИЙ: «ЭТА ПОЭЗИЯ ИНОЙ «СИГНАЛЬНОЙ» СИСТЕМЫ»

— Иван Дзюба, который пятьдесят лет назад, когда вам было едва восемнадцать, восторженно писал о Голобородько, проводил интересные параллели между вами и зарубежными поэтами, о которых сельский парнишка, конечно же, никогда не слышал. Дзюба указывал на кое-где выразительное перекликание Голобородько со, скажем, словацким поэтом Матеем Бором или парагвайцем Элвио Ромеро. Это не имеет рационального объяснения. Очевидно, по миру летают какие-то творческие «микробы» и они — по своему непостижимому выбору — залетают в те или иные души на разных континентах. Одно понятно: в природе поэзии слишком много непонятного, если это действительно поэзия, а не экзерсисы по рифмованию. Так как подавляющее большинство стихотворений, которые печатаются, это только стихотворения. Только тексты, которым не хватает чего-то, чтобы они стали поэзией. Дзюба говорил о том, что, читая Голобородько, чувствуешь содержание чувства, а не такое привычное для нас реальное содержание. Возникают приблизительно такие переживания, как при созерцании натюрмортов Поля Сезанна. Казалось бы: ну ничего же особенного — яблоки. Но читатель (которому это дано!) извлекает оттуда метафизические символы, которые так будоражат наши умы и души во время земного существования. Эта поэзия совсем другой «сигнальной» системы. Она требует другого эстетического опыта. Я знаю многих литературных людей, которые это не воспринимают, потому что они воспитаны на другом и они — для других поэтов. Но я знаю и тех, для кого Голобородько — это именно тот поэт, которым украинская литература и должна говорить к миру. Поэт, который и должен быть интересным для самых разнообразных литератур планеты. Очевидно, именно из этого и исходили те, кто инициировал выдвижение Голобородько на получение Нобелевской премии. Жаль, что эта идея не была реализованной из-за нашей элементарной неорганизованности, нескоординированности и безответственность. Бросили клич — и забыли о нем: соответствующие документы об официальном представлении кандидатуры поэта Василия Голобородько на получение самой авторитетной литературной премии мира так и не были оформлены и поданы в соответствующую институцию. Одним словом, прокукарекали, а там — хоть и не рассветай. Хроническая украинская болезнь.

— Как-то Винграновский прислал мне в село как члену ПЕН-центра письмо. Спрашивает, кого бы я поддержал на выдвижение Нобелевской премии. Я написал Калинца. Он то думал, что его... В книге воспоминаний «Маршал Вінграновський» (кстати, это единственная, которую я взял с собой из Луганска — еще тогда не была прочитана) кто-то у него спрашивает о Нобелевской премии, а он отвечает: «Нет-нет. Только после Лины». Думал, что дадут Лине, а потом ему. Будто это так просто. Выдвижение — это же очень длительная и сложная процедура. Вообще, раньше 80 лет Нобелевскую премию не дают. Памуку, Бродскому дали, но преимущественно — это писатели за 80 или под 80. Но мне важно быть востребованным в Украине, чтобы здесь нормально воспринимали. Жаловаться, сетовать не на что. В учебниках для седьмого класса, для одиннадцатого мои произведения есть, в университете тоже что-то преподают. Что еще надо? В мире есть свои поэты. Чтобы стать интересным для читателей-иностранцев еще в какой-то стране, я даже не знаю, что надо сделать.

— Случаются парадоксальные вещи! В Эстонии был свой Николай Лукаш — Гарольд Раяметс, полиглот, знаток очень многих языков. Он перевел и Шекспира, и Вийона, и Гейне, и Гете, переводил и украинских писателей — Винграновского, Драча, Григора Тютюнника, Щербака. Говорил, что украинская литература для него — наиболее интересна. «У нас ничего такого нет, — говорит, — мы безнадежно урбанизированная нация, мы потеряли свой фольклор, потеряли первоисточники. Поэтому таких поэтов у нас воспринимают с безумным интересом». Представляю, если бы он перевел сборник «Українські птахи в українському краєвиді» или стихотворение «Золоті глечики груш» — какой бы это имело отзыв!

— Что касается «Птахів», то там же названия — как их переведешь? Без каких-то примечаний это очень сложно сделать. Думаю, лучший перевод был бы, если бы иностранный автор по моему лекалу сделал собственные стихотворения — о своих, местных птицах. Использовал бы родной фольклор, пословицы.

— Так же, как Лукаш «переводил» Лорку. У Умберто Эко есть блестящая книжка о переводе — «Сказать почти то же самое». Он утверждает, что сказать то же самое поэтически на другом языке невозможно, анализирует разные стратегии переводчиков. Кто-то «украинизирует» как Лукаш и Кулиш, кто-то — находится словно на грани культур, а кто-то — преднамеренно оставляет холодно чужое. Все три стратегии — правильные, если переводит талантливый переводчик. Все зависит только от мастера.

Последний вопрос — о литпроцессе. Идет война, но люди женятся, рожают и... пишут. Что вы видите сейчас интересное в Украине? И над чем работаете сами?

— Я слежу за литературными сайтами, читаю рецензии. Молодые поэты привезли мне много своих книжек. Со многими уже знаком. Сын сделал мне страницу на «Фейсбук». Все эти годы такого желания не было, а теперь захотелось. Но я боюсь его открывать — потому что будет забирать много времени. Сейчас читаю «Матеріали до українсько-руської етнології», этнографические сборники, литературоведческую периодику. За новыми поэтическими сборниками не очень следил. Последние 19 лет интенсивно занимаюсь сказками. В Луганске каждый день садился за компьютер, набирал одну сказку, распечатывал и клал в папку. Казалось бы — кто не знает сказку об Ивасике-Телесике, но сколько она имеет вариантов! Компьютер — очень полезная вещь. Пока набираешь текст, медленно читаешь, погружаешься в него опять. Возникают какие-то мысли. Стихотворения же, если что-то появляется, — записываю. Но, чтобы специально сидеть и писать, такого нет.

«Наш разговор мог бы длиться бесконечно», — отмечает в конце инициированной «Днем» встречи Василий Голобородько. Действительно, писатели уже давно вышли за рамки предварительно обусловленного времени. Перескакивая с темы на тему, они, кажется, хотят наверстать несказанное за многие годы. Конечно, газетная страница может вмесить только небольшую часть беседы. Надеемся, вместе с ней читателям передалась и радость от общения, которую, по их признанию, почувствовали оба собеседника.