«Верю в то, что Международный трибунал возможен...»

В первых двух частях интервью (см. материал «Искусство времен тоталитаризма» в №29—30 от 19—20 февраля и «О «цивилизации каннибалов» в №33 от 25 февраля с.г.) публицист, документалист и писатель Александра Свиридова рассуждает о возможности примирения жертвы и палача, пропаганде, творчестве «после Аушвица», а также о сущности нынешнего российского режима и осуществляемых им преступлений. О степени «соучастия» мирового сообщества, причинах деградации российской журналистики, а также о фильме «Варлам Шаламов. Несколько моих жизней» — читайте далее.

— Александра, во время перестройки и в первые годы после распада СССР вы создали ряд фильмов и телепередач о тоталитаризме, репрессиях, советских диссидентах. Как реагировал тогда на них зритель?

— Фильм был один и зрителя у него не было — фильм о Шаламове закрыли сразу. Но после путча 1991-го года появилось российское телевидение, куда меня пригласили работать и там до весны 1993-го я постоянно выходила в эфир. Я максимально  использовала предоставленную возможность говорить. Было ясно, что продлится это недолго, потому я работала днем и ночью и за 12 месяцев сделала 13 часов телепродукции для программы «Совершенно секретно». Она выходила в эфир в субботу вечером, и к понедельнику резонанс звучал на всех уровнях, включая Верховный совет, где Руслан Хасбулатов угрожал нам с трибуны. Это было чудо, когда была отменена цензура, декларирована свобода слова, и я была вольна говорить все, что хочу и отвечать за клевету только перед судом. Мне повезло с работодателями: Артем Боровик — главный редактор газеты «СовСек» и ведущий телепрограммы «Совершенно секретно»,  директор программы — великий организатор кинопроизводства Екатерина Шахназарян, и стоявший над ними Анатолий Лысенко, выпустили меня без поводка пастись на минное поле. Всем было интересно узнать, как далеко сможет продвинуться камикадзе.

Зритель и критика реагировали прекрасно — по еженедельному рейтингу «Независимой газеты» наша программа все полтора года, что я ее делала, стояла первой. А письма от зрителей приносили мешками. Писали не мне — я свое имя не всегда ставила в титрах, так как оценивала риски того, что делаю. Писали тем, кого видели на экране — сокамерники писали бывшим зэкам Владимиру Буковскому, Александру Гинзбургу, другим. А я из передачи в передачу собирала свидетельские показания людей, которых система уничтожала, но не уничтожила. Их уникальный опыт.

— Вы пишете о том, что в 1993 году «после ряда заслуживающих внимания угроз» вам пришлось уехать за границу, в Канаду. Касались ли эти угрозы вашей профессиональной деятельности?

— Конечно касались. В моих телепрограммах выступали со свидетельскими показаниями жертвы, опознавшие своих палачей. Палачи занимали высокие государственные должности, и некоторые были освобождены от своих должностей. Имена я и сегодня не хочу лишний раз поминать. Я понимала, чем чревато то, что я делала, а потому к угрозам отнеслась с уважением. Артем Боровик помог мне в сжатые сроки оформить визу и выехать, взяв отпуск за пару лет. За себя он был спокоен, и чувство вины за его гибель пребудет со мной.

«ПОСЛЕ ТОГО, КАК ПРЕССУ В РОССИИ РАСКУПИЛИ ДОМОРОЩЕННЫЕ ОЛИГАРХИ, НИ  О КАКОЙ СВОБОДНОЙ ЖУРНАЛИСТИКЕ РЕЧИ НЕ БЫЛО»

— Ваш фильм «Варлам Шаламов. Несколько моих жизней» появился на свет за год до распада СССР и был положен на полку. Но и после выхода на экраны путь фильма к широкой аудитории был усложнен. Как вы считаете, почему?

— Фильм не вполне мой, — я делала его с группой коллег — консультантом сценария была Ираида Сиротинская, хранитель архива Шаламова, снимал прекрасный оператор Леонид Зотенко и студент-сорежиссер А. Ерастов. Фильм был пронизан идеей, что «любой расстрел 37-го может быть повторен». Думаю, потому его не выпустили. Но никто не формулировал причину запрета. Почему картину удушили в последующие годы, тоже понятно — помимо того, что она была неугодна властям, была еще внутрицеховая заинтересованность в ее замалчивании: снималось игровое кино по В. Шаламову, в котором мера истинности была другой, и документальный фильм создавал невыгодный фон. То, что мой фильм изучен создателями игрового полотна, и моими находками пользовались, очевидно. Хронику растащили на цитаты коллеги-документалисты, кто-то торговал кусками пленки, когда возник интерес зарубежных коллег к материалам Колымы. Так что много разнородных интересов сошлись на одном предмете.

— На ваш взгляд, 1992 год был «первым и последним годом свободного телевидения в России». Почему именно 1992-й? Ведь большинство российских журналистов считают относительно свободной всю допутинскую эпоху.

— Я с недоверием отношусь к мнению большинства. Журналистов — в том числе. Не забывайте, что ни один журналист в ту пору не имел своего собственного независимого издания. Пресса и телевидение принадлежали государству, пока их тихо не присвоили. После того, как прессу раскупили и поделили между собой доморощенные олигархи, ни  о какой свободной журналистике не следует думать. Все были ангажированы и прикормлены тем или другим Хозяином – кто Гусинским, кто Березовским и другими - помельче. У всех был поводок, набор команд, которые следует исполнять, и счет в банке. Строптивых отстреливали, и счет погибших идет не на десятки, а сотни, мир их памяти. Потому ни о какой свободе слова в эфире речи быть не может. В моем случае Артему Боровику было пожаловано эфирное время, а деньги на производство программы директор Е. Шахназарян, отец которой отсидел срок на Колыме, взяла в банке в кредит. Я была вольна делать то, что считаю нужным, согласовывая только с Артемом.

— Но ведь вы согласны с тему, что во времена гласности, в 90-х годах в России работало много талантливых журналистов? Даже сейчас в Украине, обоснованно или нет, но существует определенное благоговение перед той школой журналистики — в частности, на украинском телевидении и сегодня рады видеть российских журналистов, которые приобрели популярность в те времена. Почему, на ваш взгляд, российское телевидение, пресса так быстро деградировали, скатившись к обслуживанию режима, самоцензуре, прославлению войны?

— Я ничего не знаю про талантливых журналистов во множественном числе. Родившийся в Лондоне сын разведчика Александр Любимов и выросший в Нью-Йорке сын инкора Боровика со-товарищи делали программу «Взгляд», так как им доверяли. Влад Листьев был один из народа. Из близких талантливым был Юрий Щекочихин и шел своим фарватером. Обсуждать погибших я отказываюсь. А у живых вы сами можете узнать, где они получали высшее образование, где и чему учили ваших кумиров, и вы увидите причудливые учебные заведения. Я не журналист. Публицист — да, но не от хорошей жизни. Я училась делать кино. Все, кто монтировал рядом со мной в соседних монтажных в начале девяностых, делали деньги. И меня призывали делать то же самое. Если бы рядом сел еще один человек — исследовать механизм, как нас уничтожает собственное государство, можно было начать формировать общественное мнение. Увы, не случилось.

«ЛИДЕРЫ МИРОВОГО СООБЩЕСТВА НЕ ВПЕРВЫЕ СИДЯТ ЗА ОДНИМ СТОЛОМ С УБИЙЦАМИ»

— В последнее время на Западе появилось сразу несколько знаковых документальных фильмов, рассказывающих о прошлом Путина, о его коррумпированности, природе нынешнего режима в России. Как вы оцениваете их? Каким образом эти картины могут повлиять на точку зрения западного общества, в частности элит, а также на внешнюю политику США и стран Европы?

— Фильмы слабые, заказные. Это не искусство, а обыкновенный донос. Информативно в них нет ничего, чего бы я не знала, но снимали их не для меня. Их задача компрометация Кремля, и жаль, что в них нет оценки второй стороны — ведь нужды «реальной политики» позволяли лидерам других стран стоять рядом и пожимать руку человеку, которого нынче они считают ответственным за убийства их граждан на их территории! Аморальность заказчика снижает обличительный пафос фильмов. Вопрос остается открытым, насколько Запад способен  оставить обличаемого персонажа нерукопожатным.

Убеждена, что война в Сирии не позволит западным лидерам пренебречь недостойным партнером. А потому эти фильмы — пар в свисток. Повлиять они ни на что не могут. Все пустое, и эта ситуация завораживает: как во сне — всю ночь куда-то бежишь, а открываешь глаза в своей постели. Такое странное историческое время — вязкое, как расплавленный асфальт, в котором застревает каблук. Что ни делай — ничего не меняется. Нет лидеров, нет политической воли, нет созидательной объединяющей идеи. И досадно быть свидетелем того, как один влиятельный  человек, который обуян жаждой деятельности, направляет энергию на разрушение, а не на созидание. Сюжет катится к развязке — это очевидно. Время диктатур прошло. Перемены неизбежны и хотелось бы, чтобы малой кровью.

— Почему фильмы вышли именно сейчас?

— Потому что уровень импотенции мирового сообщества достиг своего разоблачающего пика и нужно найти «лицо врага», и тем отвести подозрения от себя. Это он — злодей и убийца, а не мы — несостоятельные уроды, которые не смогли защитить Литвиненко, не смогли даже определить, чем и как он убит. Если бы вдова не проявила настойчивости — не было бы ни суда этого, ни фильма. Фильмы, как жест отчаяния, сродни написанию «Колымских рассказов» — когда Шаламов решает жить и писать, чтобы рассказать «этим сукам», что он ничего не забыл и не простил. Это все, что мы можем — поведать о том, как нас убивают. «Труба к устам твоим — свидетельствуй» — дано в Библии.

«Чтоб они, суки, знали» — писал Шаламов. Это не просто ругательство в лагерной культуре. Это многозначное понятие, которое определяет статус, как заключенного, так и вохра. И страшное стихотворение, которое звучит в фильме, было в ту пору не опубликовано. Страшное тем, что написано сыном православного священника — «Славянская клятва».

...Клянусь до самой смерти

 мстить этим подлым сукам,

Чью гнусную науку я

до конца постиг.

Я вражескою кровью

свои омою руки,

Когда настанет этот

благословенный миг...

 Я для этого делала фильм о Шаламове — чтобы не только познакомить широкую аудиторию с ним — в просветительских целях, — а чтобы еще и показать, что мы можем и должны делать, если осознали — каждый на своем уровне, — как нас уничтожают. Помешать уничтожить себя мы не можем — если решение принято, то и на мосту у Кремля тебя положат, но помнить и рассказать «этим сукам», что мы про них все знаем — мы можем. Их больше, они сильнее, но мы можем сказать им, что мы все помним. Чтоб они, суки, даже не надеялись, что флёр загадочности и секретности, которым они пытаются прикрыть свои деяния, не прозрачен. Прозрачен. Не для всех, но есть отдельные люди, которые не забудут. Это и есть единственная оставшаяся нам форма мести, которая отступает от христанской рекомендации подставить правую щеку, когда ударили по левой, но работает в психотерапевтических целях. Шаламов спасает для нас свое свидетельство, но и спасается сам, работая над созданием этого свидетельства.

Я верю в то, что Международный трибунал возможен, и проза Шаламова, и фото расстрелянного Бориса Немцова, и видео Александра Литвиненко станут там вещдоками. Потому эти фильмы нужны, но я бы и об англичанах могла снять обличительный фильм. Как они десять лет были ни на что не способны, дабы не ссориться с влиятельным и богатым потребителем их благ.

Проституированность международной политики поражает своей очевидностью. Еще через десять лет мы узнаем, что Березовский убит в той же Англии, и каждые следующие десять лет мы можем доставать по скелету из шкафа. Убитых много, и лидеры мирового сообщества не впервые сидят за одним столом с убийцами. А как не сидеть — никто не знает. Культура руконеподавания умерла вместе с разгоном Учредительного собрания, как учили меня представители русского дворянства четверть века назад в Америке. В Херсоне говорили проще: против лома нет приема.

Посмотрите в зеркало — кто в Киеве понес наказание за убийство Гонгадзе, в каком состоянии расследование расстрела Майдана. Весь мир на вашей стороне, а вы ждете неизвестного чего. Тот же вирус — отсутствие политической воли — мешает расследовать свежие преступления. 

«ЧЕМ БОЛЬШЕ ЕЗЖУ ПО СВЕТУ, ТЕМ ТОЧНЕЕ ОЩУЩАЮ, ДО КАКОЙ СТЕПЕНИ Я СФОРМИРОВАНА УКРАИНОЙ»

— Вы родились в Херсоне и до 20 лет жили в Украине. Повлияла ли Украина, украинская культура на вас как творческую личность? Считаете ли вы сегодня Украину своей Родиной?

— Родина моя — СССР, вне зависимости от того, что я считаю. Не Украина и не Россия. Культура повлияла — я подростком уехала к бабушке в глухую деревню на Черкасщине, где принялась учить язык, много читала украинской классики — и Тараса Шевченко, и Лесю Украинку, и Коцюбинского, и много чего еще. В известном фильме о женщинах-летчицах «В небе «ночные ведьмы», где я была доработчиком сценария и снялась в одной из ролей, я даже говорю на плохом украинском в кадре, так как летная школа была в Херсоне и именно так там говорили. С младых ногтей считала, что у Украины есть все для того, чтобы быть самостийной — и реки и море, и леса и уголь. И всячески поддерживала идею самостийной Украины. Для матери моей, комсомолки-подпольщицы, арестованной гестапо и прошедшей немецкие лагеря, слышать это было невыносимо, так как она помнила всех украинских полицаев Херсона и узнавала на улице. Так что Украина научила меня всему, с чем потом я столкнулась в жизни - и противостоянию внутри семьи, и состраданию к врагу. О том, что другой украинский полицай спас ей жизнь, мать рассказала только перед смертью. Но тема сепаратизма была и остается взрывоопасной, и грех лежит на ООН, что тезис о праве наций на самоопределение есть, а процедура развода не прописана.

В 70-е я пыталась экранизировать украинскую классику, но на киностудии Довженко мне объясняли, что нужно поменять фамилию и стать Свириденко. А тот единственный фильм, в создании которого я принимала участие на студии Довженко, был уничтожен и смыт с пленки. В Москву из Киева ушел на меня донос с требованием лишить меня диплома без права работы в советском кино. Занимался этим замминистра товарищ Буряк. И только потому, что за меня — юную — вступился Григорий Чухрай, я уцелела. Киев инкриминировал мне «параджановщину», что в 1977 году было похвалой выше нобелевки. Так что на меня, как на творческую личность, Украина очень влияла.

Я много поездила по свету и чем больше езжу, тем точнее ощущаю, до какой степени я сформирована Украиной — ее ландшафтом, гармоничностью. Мое представление о соразмерности неба-земли, холма и оврага, перетекания цвета из голубого в зеленое — оттуда, от Херсонских песчаных кучугур до зеленой Владимирской горки.

Мама моя плавала врачом на туристическом пароходе и все лето я проводила на Днепре — корабль ходил по маршруту Херсон—Киев и обратно с долгими стоянками во всех городах. Запах Днепра до сего дня остался определяющим — я всегда живу в городе над рекой. В Нью-Йорке на берегу Гудзона, в Париже — поближе к Сене, в Лондоне — принюхиваясь к Темзе. Город без реки — убожество. Это укоренено во мне Украиной.