Владимир Сорокин: от Москвы до Берлина

Новая книга эссе Владимира Сорокина, вероятно, самого выдающегося из ныне живущих русских писателей, называется «Нормальная история» (М.: АСТ; CORPUS, 2019). Это название заставляет вспомнить ранний сорокинский роман «Норма», где герои ежедневно обязаны употреблять брикетикинекой коричневой субстанции, но не шоколада, а гораздо хуже. И действительно эссе «Нормальная история», давшее название сборнику, рассказывает о том, как создавалась «Норма». Писатель отмечает, что «сложность «Нормы»для западного читателя в том, что в ней советский контекст подан в чистом виде, что называется raw — без соуса, без гарнира, без каких-либо адаптационных рамок. Жевать эту норму — дело непростое и для русскоязычного читателя. Для западного же это равносильно попаданию в мозг к Homo soveticus, что не есть комфортное состояние».

Как кажется, и сегодня россиянам приходится пережевывать государственную норму прежней консистенции, только теперь не в виде коммунистической идеологии, а в виде имперского ура-патриотизма, причем сейчас эту новую норму пытаются заставить жевать и некоторых западных политиков. Большинство эссе было опубликовано в 2009—2010 годах в журнале «Сноб», некоторые были написаны позднее, но многие при включении в сборник подверглись существенной редактуре, в том числе и в контексте российско-украинского конфликта.

Сорокин описывает свой жизненный путь, от счастливого подмосковного детства до знакомства с Берлином, где он сейчас проводит большую часть времени, через литературные метафоры, через антропоморфные вещи, с неожиданной стороны открывая природу вещей и понятий. Это, конечно, ни в коем случае не автобиография (хотя и великолепная проза), но из эссе мы зачастую узнаем, как рождались те или иные романы, рассказы или пьесы. А также видим, как какие-то стилистические находки в эссе потом перетекали в другую сорокинскую прозу. Например, один из героев пьесы «Щи» стал одним из предводителей криминального мира и врагом новой тоталитарной экологической диктатуры, «где главная цель населения — избавление от мусора, который каждому приходится хранить или вечно таскать на себе», после того, как на стажировке в Швейцарии его оштрафовали за неправильную сортировку мусора.

Оказывается, здесь воплотился личный опыт писателя, только не в Швейцарии, а в Японии, где местные жители безуспешно добивались от него научиться сортировать мусор по сложным японским правилам: «Надо признаться, сортировщик мусора из меня, русского, в Японии катастрофически не получился. За это соседи (в основном неработающие домохозяйки) регулярно возвращали мне мой мусор под дверь с приклеенными посланиями, изобилующими восклицательными знаками. Неведомые иероглифы увещевали и грозили. Я же, направляясь в университет, возвращал мои пакеты на помойку. В конце концов на меня плюнули: что с него, дикаря, возьмешь?!» Мусор для Сорокина становится чем-то онтологическим.

Писатель признается в любви к Москве своей юности, но с грустью наблюдает, как на его глазах столица превращается совсем в другой город: «Место, где стоит вертикаль власти. Где сходятся все пути государственные. Это понятнее. Голова огромадного имперского дракона. Ставшего теперь бронтозавром. Все нервы и вены от гигантского многовекового туловища тянутся сюда. Мегаполис, в который несут и везут со всех концов страны. И едут с челобитными. Например, из горного Алтая. Едут с челобитными на лошадях по горным тропам, с кожаными кошелями золота и изумрудов, под охраной ратников (при первой публикации было только «серебра»; быть может, замена отражает рост коррупционных аппетитов с тех пор), потом пересаживаются на «мерседесы» с мигалками, укладывают кошели в багажники, едут в Кремль». При первой публикации редакция «Сноба» из осторожности заменила фразу с Кремлем на неопределенное «едут дальше...» Выделенных же слов про «имперского дракона» и других в первой публикации не было. Сорокин признается, что «очаги человеческого в Москве: переулочки да бульвары. Да еще дворы московские. Хотя дворы нынче все перекрыты шлагбаумами, словно это государственные, запретные зоны. Увы, из уюта переулков быстро вырастаешь и выходишь на проспект. А там высотки, поток машин, ветры государственные и энергии социальные... неуютно».

Для Сорокина Москва — это «город, изнасилованный вертикалью власти». По-настоящему же близка ему лишь исчезнувшая Москва конца XIX века: «Хочется нырнуть туда и оказаться на ее нешироких улицах человеческого размера с рысаками, калачами, Хитровкой, Охотным Рядом, Сухаревкой, городовыми, гимназистками, юнкерами, дамами, господами, приказчиками и половыми, говорящими на настоящем русском языке. Язык современной Москвы писателю может быть приятен разве что феноменологически». Тем самым Сорокин предвосхитил наделавшую столько шуму реплику филолога Гасана Гусейнова о «клоачном» русском языке. Писателю не нравится, что с тех пор по Москве прошло слишком много изуродовавших ее катков — сталинский, хрущевский, брежневский, лужковский, собянинский. И сейчас у «московитов» только два выхода по отношению к «силе страсти Вертикали Власти»: «Жить здесь дальше» или «бежать, бежать с котомкой за спиною в широкий шум задумчивых лесов...»

Изнасилованной и изуродованной Москве писатель противопоставляет «город открытых пространств» — Берлин, в котором Сорокин впервые побывал в конце 1988 года и влюбился в него на всю жизнь. За прошедшие с тех пор 30 лет там ничего кардинально не поменялось, тем более, к худшему, только исчезла Берлинская стена, которую писатель еще успел застать. Привлекает же в Берлине прежде всего то, что здесь «весь городской мир существует только для человека, для его жизни и удобства, и ни для чего более!» Напротив, в «имперских пространствах» Москвы «при всей их открытости, доступности для «широких народных масс» никогда не было уюта, наоборот, они как бы противостояли уюту советского человека, всем этим маленьким квартирам, обставленным тем, что удалось достать каждый раз необычным способом, вырвать у государства или найти в антикварном магазине».

В Москве между квартирой и внешним миром пролегает четкая граница: в квартире обитаю я, а за ее пределами все принадлежит государству, «этому жестокому и непредсказуемому правителю, воспринимающему население как строительный материал». В Берлине же писатель, покидая свою квартиру, «оказывался в интересном большом пространстве, продолжающем пространство квартиры». Один парижский знакомый Сорокина назвал Берлин «самым демократическим городом Европы». Дай Бог, чтобы Москва когда-нибудь стала новым Берлином!